Текст книги "Лейтенант Шмидт. Герой или авантюрист? (Собрание сочинений)"

в походе привести корабли в полную боевую готовность в случае ухудшения международной обстановки повернуть назад. Задача эта осложнялась, помимо износа кораблей, еще и тем, что их команды были укомплектованы из выслуживших сроки службы на Востоке офицеров и матросов.

Тем не менее, переход отряда Чухнина был проведен блестяще! Большая скрытность и скорость переходов, постоянная отработка всевозможных учений и стрельб позволили ему привести на Балтику вполне боеготовое соединение, что и было отмечено на смотре прибывших кораблей, проведенном императором Николаем.

Едва же «Сисой Великий" бросил якорь на Кронштадтском рейде, как Г.П. Чухнина ждало новое назначение – начальником Николаевской морской академии и директором Морского корпуса одновременно. Задача новому начальнику ставилась серьезная – реформировать эти учебные заведения. В течение двух лет занимался Чухнин воспитанием будущих офицеров флота, ежегодно выводя в море закрепленный за корпусом отряд учебных кораблей.

В первые же дни русско-японской войны в Морской корпус прибыл Николай Второй. Перед строем кадетов и гардемаринов он рассказал о вероломном нападении японцев на Порт-Артур и тут же произвел досрочно всех выпускников-гардемаринов в мичмана с отправкой на флот. Попросился на флот и Г.П. Чухнин. Просьба его была удовлетворена, но вице-адмирал получил назначение на Дальний Восток (куда уже был назначен вице-адмирал Макаров), а на Черное море.

Восстание на броненосце «Потемкин» застало командующего флотом в Петербурге, куда Чухнин убыл на обсуждение новой судостроительной программы. Экстренно вернувшись в Севастополь, он начал принимать все меры для поиска и захвата мятежного броненосца, отстранив от командования старшего флагмана практической эскадрой вице-адмирала Кригера, упустившего «Потемкина» около Одессы. Под своим началом Чухнин вновь вывел эскадру в море для решительного поиска восставших. «Потемкин», однако, к этому времени уже прибыл для интернирования в румынскую Констанцию.

Пока Чухнину в целом удавалось контролировать ситуацию на Черноморском флоте. Где уговорами, а где силой вице-адмирал сдерживал натиск революционного движения. А потому Чухнину, честно говоря, было не до своего старого соплавателя, тем более, что ничего приятного вспомнить о совместной службе со Шмидтом было нельзя.

В это время на Чухнина выходит адмирал В.П. Шмидт (на тот момент уже старейший и самый заслуженный из всех российских адмиралов, к тому же и член Госсовета). Дядя снова ходатайствует за нерадивого и болезного племянника. Он просит дать племяннику Пете отсидеться где-нибудь в тихом месте до окончания войны.

Расчет В.П. Шмидта был верен, Чухнин, как человек глубоко порядочный просто не мог отказать. Однако, будучи уже знаком с художествами Петеньки на Дальнем Востоке, вряд ли он был в восторге от перспективы получения такого подчиненного. Чухнин подключается к решению судьбы П.П. Шмидта и своим распоряжением прикомандировывает того к 28-му флотскому экипажу Черноморского флота.

* * *

Что касается Шмидта, то, по возвращении в Россию, он узнает, что супруга Доменика родила дочь, которая почти сразу умерла. Шмидт это известие переживает достаточно сильно. Однако, не смотря на это, общаться больше с супругой не хочет, о чем ее и извещает. Поэтому к моменту возвращения Петра Шмидта в Севастополь, Доминика Гавриловна уехала из Одессы в Петербург, прихватив с собой, по воспоминаниям сестры Шмидта, наиболее ценные вещи. Более того, Анна Петровна Избаш, в своих воспоминаниях, поэтому печальному поводу заметит: «Симуляция ожидания ребенка… в отсутствие брата – что-то преступное, темное, измышленное для каких-то личных выгод этим лживым и враждебным брату существом…» И опять вопрос, можно ли полностью верить воспоминаниям сестры Шмидта, которая (и это понятно) старается в своих воспоминаниях как можно обелить брата и очернить всех остальных. А потому правду об истории с умершей дочерью Шмидта, мы уже никогда не узнаем.

По прибытии в Севастополь, Шмидт перво-наперво проходит медицинское обследование в местном военно-морском госпитале. Вот заключение медицинской комиссии: "Лейтенант Шмидт страдает тяжелым простатитом почечных колик с воспалением почечных лоханок, что обостряется в холодном и сыром климате. По характеру болезни нуждается в пребывании в теплом климате". Вот тебе и раз! То Шмидту была вредна тропическая жара, теперь ему, наоборот, никак нельзя служить даже на вечно сырой Балтике! Кто прав: врачи Второй эскадры или Севастопольского госпиталя? К этому вопросу мы еще вернемся в свое время.

Из воспоминаний Евгения Шмидта-Очаковского: "Наступила весна 1905 года. Начались съезды земских и городских деятелей. Отец, прикованный службой к Севастополю и морской среде, приходил в отчаяние от своего бессилия, от невозможности принять участие в том деле, о котором он мечтал всю жизнь. Настроение и политический индифферентизм его сослуживцев, морских офицеров, возмущали отца до глубины души, и часто в Морском Собрании он затрагивал такие темы и произносил такие слова, что все в ужасе разбегались от него, как от зачумленного. Говоря о политических убеждениях отца, следует принять во внимание обстановку, эпоху и полное незнакомство широких кругов тогдашнего общества с истинным характером и особенностями русского народа. В 1905 г., как и вся, почти без исключения, интеллигенция, отец горячо верил в русский народ, в его здравый смысл и политическую честность. Отца принято считать монархистом. Он им и был, но только применительно к времени и месту, но никак не по принципу. В одном из писем к сестре он пишет: «…По политическим убеждениям каждый социалист – республиканец; я хотя и склонен сам больше к республике – но нахожу пока возможным осуществление социалистических форм при демократической конституции в выборном начале, проведенных по всем ступеням власти»… Во всяком случае, царь для него являлся национальным символом, исторической традицией, наиболее удобной и привычной формой, но никак не властью «Божьей милостью». — Le roi regne, mais ne gouvеmе pas, – вот, в двух словах, его политическое сгеdо. В области социальной отец с юношеских лет находился под исключительным влиянием публицистов Шелгунова и Карышева, особенно последнего. В этом отношении отец принадлежал к той категории прекраснодушных русских идеалистов, социалистические убеждения которых исходили, скорее, из сердца, из глубоко-осознанной мировой несправедливости, чем представляли продукт теории. Но, уверовав в социализм душой и сердцем, отец с жаром кинулся на изучение различных социальных доктрин, посвящая ему почти все свое свободное время. И рассудок не стал в противоречие чувствам. К тридцати годам социалистические убеждения отца настолько окрепли, что грядущее человечества не вызывало в нем уже никакого отрицания, кто не останется борцом за эту идею навсегда, тот не оторвет глаз своих от горизонта, на котором уже видится свет грядущей правды»…

Тем не менее, социалистические верования отца настолько расходились с существовавшими тогда течениями среди российских социально-революционных партий, а его выводы бывали, порою, настолько своеобразны и неожиданны, что любой, «правоверный» социалист марксистского или черновского толка уличил бы отца в дерзкой и непростительной ереси. Не примыкая ни к одной из существовавших политических партий, отец находил приемлемыми для себя те или другие отдельные пункты из их программ, хотя бы каждая из этих программ в целости совершенно не соответствовала его убеждениям. Так, например, он присоединялся к земельной платформе с. р-ов, резко осуждаемых им за террор, и к программе государственного устройства конституционно-демократической партии, пользовавшейся, в общем, большими симпатиями отца, хотя он и находил слишком слабыми и нерешительными ее методы борьбы с самодержавным правительством (пресловутые парламентские приемы). Но одно могу сказать с полной уверенностью: к марксистам отец питал худо скрываемую антипатию. Их интернационализм, их безразличное (в лучшем случае) отношение к идее национальной государственности, теория борьбы классов, низведение к нулю человеческой личности, как в истории, так и в жизни – все отталкивало отца от марксистов, все внушало ему убеждение в беспочвенности, неприемлемости и вредоносности их идей для русского народа. Не лишены интереса те строки – письма его в редакцию петербургской газеты «Сын Отечества», где он критиковал земельную программу российских социал-демократов. «Я…считаю теорию экономического материализма неполноценной и недостаточно разработанной. Теория эта, игнорирующая психические факторы, не может руководить практической деятельностью социалистов. Руководя социал-демократами и недостаточно полно освещая общественные явления, она неизбежно привела их к грубым ошибкам в их программе по земельному вопросу. Социал-демократы, выступая теперь со своей исправленной программой, идут на временную уступку насущным требованиям крестьян, рассматривая их наделы с правом продажи из рук в руки. Они этим нисколько не избавляют крестьян от мучительного в будущем перехода к обезземелению, от которого, по их мнению, только и возможен переход к общинно-государственному владению землей.

Они не хотят понять, ослепленные не вполне научной теорией, что они отворачиваются от существующего взгляда крестьянина на землю: «земля ничья – Божья», и стремятся воспитать в нем, путем увеличенных наделов, сторонника собственности. Они хотят искусственно навязать русскому крестьянину взгляд на землю немецкого крестьянина. Они не хотят видеть, что этот взгляд на землю, как на частную собственность, служит тяжелым тормозом в работе немецких социалистов. Они приносят, таким образом, в жертву плохой теории главную задачу всех социалистов – ускорить процесс и без того неизбежного государственного переустройства. Тот, кто ничего не делает, тот меньше задерживает естественный процесс переустройства, чем это делают русские социал-демократы… Это ясно для каждого беспристрастного социалиста… С.-Д. стремятся перетащить на русскую почву готовые программы германских социалистов, игнорируя диаметрально противоположный взгляд на землю немецкого и русского крестьянина. Такое перетаскивание программы, нам чуждой, бесконечно вредно для решения земельного вопроса в России»…

Отец был искренним глубоким патриотом в лучшем смысле этого слова. Глубоко не сочувствуя нашей войне с Японией, называя эту войну «скверным, неправым делом», отец, тем не менее, мучительно переживал каждую нашу неудачу, скорбел всем своим горячим, порывистым сердцем о гибнущей русской славе, проклиная преступно-небрежное ведение войны правящими верхами".

* * *

Впрочем, Шмидт не только дискутировал, но и действовал, причем действовал в свойственной ему манере, истеря и скандаля. И снова обратимся к воспоминаниям его сына: "В марте начались волнения среди воспитанников средней школы. Пример подали мы, реалисты, разбив окна квартиры преподавателя французского языка, швейцарца Воше, ненавидимого всеми учениками. За нами последовали гимназисты, доведенные до отчаяния системой воспитания своего директора Е.И. Ветнека, прирожденного сыщика и иезуита. Отец, кумир севастопольской учащейся молодежи, принял в наших делишках горячее участие, выступал на заседаниях родительских комитетов с речами против косности российских педагогов, их казенного, бездушного отношения, как к делу воспитания юношества, так и к самим воспитанникам. Родители приходили в ужас от смелых речей отца, встречали, на первых порах, каждое его выступление шумом и негодующими восклицаниями, но отцу, все же, в результате горячих и длинных споров, всегда удавалось увлечь осторожных и боязливых родителей за собой и заставить их голосовать и принимать решение в желаемом отцу направлении. Особенную популярность среди учащихся доставило отцу его столкновение с нашим директором, д. с. с. К.О. Милашевичем, едва не кончившееся весьма плачевно для сего заслуженного педагога. Преподаватель русского языка в 6-м классе (фамилию не помню) стал на уроке прохаживаться насчет революционеров и революции. Двое учеников осмелились ему возразить и, в результате, были выгнаны сначала из класса, а затем и совсем из училища. Все это произошло в какой-нибудь час времени. Дома, за обедом, я рассказал об истории отцу. Отец пришел в ярость, вскочил из-за стола, надел сюртук и помчался в училище. Директор случайно задержался у себя в кабинете после классов, и между ним и отцом произошла сцена, занявшая одно из главных мест в летописях севастопольской «реалки». По рассказам очевидцев – учителя истории и двух помощников классного наставника, директор сначала не понял отца, потом удивился, затем оскорбился и «покорнейше» попросил отца не вмешиваться в его «функции».

Когда же отец возвысил голос и, наступая на действительного статского советника, потребовал немедленного обратного приема уволенных, директор окончательно вышел из себя и начальнически предложил «г-ну лейтенанту» покинуть его кабинет. Но г-н лейтенант схватил стул и с криком «Убью!» кинулся на своего противника. Ошалевший от страха действительный забегал по кабинету, взывая: «Спасите меня от этого сумасшедшего!». Отец, со стулом в руках, погнался за ним, помощники классного наставника, в свою очередь, погнались за отцом, стараясь вырвать у него стул.

Скандал получился невероятный. На шум сбежались сторожа, но, сгрудившись у дверей, предпочли сохранять нейтралитет. Наконец, отец опомнился, бросил стул, плюнул, выругался, отер пот с лба, еще раз плюнул и выбежал вон. Придя домой, он крепко поцеловал меня и сконфуженно проговорил:

– Ну, брат, ругай меня. Хотел выручить твоих товарищей из беды и только тебе напакостил. Ничего, как-нибудь выкрутимся!

Но «выкручиваться» не пришлось. Перепуганный насмерть директор не посмел воспользоваться мной, яко козлом отпущения. Ведь, с «сумасшедшим» шутки плохи!"

Попробуем разобраться с этим очередным инцидентом. Итак, реалисты вместе с младшим Шмидтом бьют камнями окна нелюбимому преподавателю. Даже в самом демократичном обществе такое деяние является уголовно наказуемом хулиганством. Отец Евгения, вместо того, чтобы сделать сыну внушение за хулиганство, начинает выступать с публичными речами против педагогов на родительских собраниях. Преподавателей можно было любить или не любить, но учили в дореволюционной России весьма и весьма неплохо. Даже закончившие реальные училища и гимназии революционеры, уже в советское время не без гордости козыряли своими знаниями языков и техники. Затем двое гимназистов начинают распространять идеи революции прямо на уроке, т. е. фактически призывать к свержению существующего государственного строя. Представьте, что в 1937 году, кто-нибудь проделал этакий эксперимент, ладно, даже не в 1937, а в 1980 или в 1985, или даже сегодня в 2015! На мой взгляд, директор в той обстановке, которая нагнеталась тогда в Севастополе, поступил совершенно правильно. Кто не хочет подчиняться законам государства, которое тратит средства на обучение, пусть учится там, где считает нужным. Разумеется, в дело сразу же вмешался Шмидт. Причем, если даже Евгений отмечает, что во время выяснения отношения между отцом и директором, последний вел себя вполне корректно, он просто «покорнейше» попросил отца не вмешиваться в его «функции». То Шмидт закатил истерику и кинулся со стулом в руках убивать несчастного директора, что, кстати, так же является самым обыкновенным хулиганством. Вообще, вспоминая пьяные драки Шмидта в Либаве, создается впечатление, что стулья являлись для него любимым аргументом при выяснении отношений с неприятными ему людьми. Впрочем, зная истеричность и возбудимость П.П. Шмидта, ожидать от него что-то другого кроме истерики, было сложно.

А вот описание обычной для Шмидта прогулки с сыном по Приморскому бульвару Севастополя: "Этому дню суждено было сделаться для меня днем неожиданностей, не скажу, чтобы очень приятных. Придя на бульвар, мы увидели на скамейке Марию Павловну Володзько, ожидавшую мужа, и подсели к ней. Не успел отец перекинуться с Марией Павловной и двумя словами, как перед нами, будто из-под земли, выросла фигура главного командира, вице-адмирала Чухнина. Эта отвратительная личность всегда мне внушала какой-то ужас, я точно предчувствовал ту кровавую роль палача, которую Чухнин сыграл впоследствии для отца. Чухнин подошел к нам вплотную и, меряя отца с головы до ног горящим злобою взглядом, грубо, по-хамски, набросился на него:

– Что это вы, лейтенант Шмидт, в плаще щеголяете? Не по сезону-с! Приказ по флоту читали?

– Так точно, ваше превосходительство, читал, – почтительно ответил отец, держа руку у козырька фуражки.

Спокойствие отца еще более взбесило адмирала.

– Читал, читал! – гнусаво передразнил он отца и вдруг заорал во все горло:

– Читали-с?! Читали-с?! Читали – и не исполняете? Кто ваш прямой начальник?

– Начальник минной дивизии, контр-адмирал Данилевский, ваше пр-ство, отрапортовал отец.

– Доложите адмиралу Данилевскому, что его подчиненные не исполняют приказов Главного Командира. Пусть адмирал наложит на вас взыскание, какое найдет нужным.

– Есть!

Имейте в виду, что в следующий раз так легко не отделаетесь, – гнусил Чухнин, все более распаляясь злобой. – И почему воротник у вас застегнут на один крючок? Если не исполняете приказов, то хоть соблюдайте установленную форму! Франтите, молодитесь, – ядовито продолжал он, бросив взгляд в сторону Марии Павловны, – а службой манкируете. Служба, господа, прежде всего. Потрудитесь немедленно застегнуться на второй крючок.

– Жарко, ваше пр-ство, – с улыбкой доложил отец, настроенный в тот день очень миролюбиво.

– Что?! Молчать!! – дико заревел Чухнин, даже отступив от удивления. – Нет, вы, положительно, рехнулись! Забыли, с кем разговариваете? О чем вы думаете, хотел бы я знать!

Лицо отца пошло пятнами и задергалось судорогами гнева, в глазах появился столь знакомый мне неистовый огонь – обычный предвестник припадков его безумной вспыльчивости. Но отец сдержался и дрожащим от клокочущего бешенства голосом проговорил:

– О России, ваше превосходительство.

Адмирал остолбенел от такого неслыханно-дерзкого ответа, но, взглянув на отца, видимо решил, что продолжать натягивать струну – не в его, Чухнина, интересах. Он скрипнул зубами, кинул на отца взгляд смертельной ненависти и почел за благо удалиться, не проронив больше ни слова".

Итак, Шмидт находится в городе с нарушением формы одежды. Для гражданского человека это совершенно ни о чем не говорит. А для военного, тем более для моряка, и тем более в Севастополе говорит о многом. В Севастополе особая строгость в соблюдении формы одежды, как для офицеров, так и для матросов, была особой во все времена. В том числе и во времена советские. Далее сын приводит диалог своего отца лейтенанта с вице-адмиралом. При этом Шмидт явно язвит, вызывая Чухнина на скандал. Особо интересна фраза, что отец был "настроен в тот день очень миролюбиво". Это надо понимать, что если бы он был настроен не миролюбиво, то мог бы в командующего флотом и стулом запустить, или за неимением оного садовой скамейкой.

Далее Евгений пишет, что вице-адмирал неуважительно говорил с его отцом. А с чего Чухнину уважать Шмидта? За то, что тот всю жизнь прятался за широкой спиной своего дядюшки? За то, что устраивал истерики в кают-компаниях кораблей на Дальнем Востоке или за то, что дезертировал с уходящей в смертный бой эскадры. И теперь, вместо того, чтобы сражаться с врагом, прохлаждается на Приморском бульваре в обществе молодой дамы? Во всем диалоге наиважнейшим является фраза Чухнина "службой манкируете". В ней Чухнин вложил все свое презрение к дезертиру. Когда же Шмидт вовсе начал хамить, вице-адмирал просто ушел, хотя бы мог вполне заслуженно посадить зарвавшегося лейтенанта под арест. Попробовал бы сегодня какой-нибудь лейтенант разговаривать таким тоном с командующим флотом, как разговаривал Шмидт с Чухниным? А нам историки рассказывают сказки о кровожадном Чухнине и благородном романтике Шмидте!

Однако будем справедливы, читая воспоминания Евгения, мы должны воздать должное Шмидту, который на самом деле был хорошим отцом. Читая воспоминания сына об их взаимоотношениях, проникаешься к нему за это определенным уважением. Возможно, во время написания мемуаров Евгений – человек с изломанной судьбой, изгой даже в эмиграции, так и не нашедший себя в жизни, идеализировал их отношения, но тот факт, что сын при расставании родителей, остался не с матерью, а с отцом, говорит сам за себя.

* * *

…Итак, Петра Петровича определяют дослуживать в 28-й Черноморский флотский экипаж, и он с сыном Евгением перебрался во флигель на Соборной улице Севастополя. Никаких служебных обязанностей он на самом деле не исполняет. Командир экипажа понимает, что лучше, чтобы этот блатной, больной, да к тому же еще весьма странный лейтенант поменьше появлялся у него на глазах.

Возможно, что от ощущения вечного чувства собственной исключительности, возможно от избытка свободного времени, но Шмидт неожиданно активно начинает участвовать в общественной жизни Севастополя. Он поучает, направляет и вдохновляет всех, кто хоть в чем-то недоволен существующей властью. Шмидт становится членом созданного городского родительского комитета, достаточно формальной и нежизнеспособной общественной организации. Но это и не важно, главное, что теперь у Шмидта есть должность, есть люди, которые готовы выслушать его бесконечные возвышенные речи.

В сентябре 1905 года генерал-губернатор Одессы разрешил легальную деятельность общественной организации под названием «Регистрация судовых команд». Был утвержден устав «Профессионального общества судовых команд Черноморских портов и флота в Одессе». В ноябре 1905 года собрание членов «Регистрации» решило создать профсоюз моряков торгового флота. Была создана касса взаимопомощи. В ряде изданий пишется, что Шмидт был учредителем этой кассы. Однако документальных подтверждений этому нет. Да, честно говоря, в то, что именно Шмидту после истории с промотанием казенных денег (о которой речь еще впереди), ушлые одесситы доверили свои сбережения, мне не очень верится. Есть сведения, что Петру Петровичу, якобы, принадлежит сама идея создания кассы взаимопомощи для моряков. Впрочем, скорее всего, это измышления позднейших историков. Вряд ли идея создания "общака" могла придти в Одессе в голову именно Шмидту, там для этого всегда имелись куда более продвинутые и практичные умы. Однако использовать Шмидта в качестве этакого зиц-председателя хранителей "общака" вполне могла родиться в головах лучших одесских умов. Петр Шмидт, будучи, в определенной мере бескорыстным, бескомпромиссным человеком с крайне возбудимой, болезненной психикой, легко поддающимся эмоциям и сторонним влияниям, был для этого весьма удобен. Впрочем, даже если Шмидт действительно был выдвинуть в "хранители одесского морского общака", то в реальности ничего конкретного в этом направлении сделать не успел. Впрочем, известно, что Шмидт, по его словам, мечтал в это время создать некую Великую Всероссийскую партию социалистов-работников и, по всей вероятности, собирался стать ее вождем. Возможно, что пребывание в одесском морском профсоюзе он считал первой ступенькой в своей будущей политической карьере, а потому и согласился на предложение участия в хранении "общака" одесскими товарищами.

Забегая вперед, скажем, что в начале ноября Шмидт, по словам одесского биографа В. Римковича, якобы, получил телеграмму от членов профсоюза из Одессы: «…моряки готовы объявить забастовку. Приезжайте. Ждем…». Шмидт уже почти собрался ехать в Одессу "делать" революцию там, но в Севастополе начались не менее интересные для него события, и Петр Петрович никуда не поехал.

Впрочем, весной 1905 года Шмидт не ограничился швырянием стульев в директоров гимназий, он предпринял попытку стать политической фигурой. Едва прибыв в Севастополь, П.П. Шмидт в единственном числе объявил о создании некого «Союз офицеров – друзей народа», куда входил он, его друг "Витя" и еще одна весьма загадочная и мрачная личность – лейтенант Вердеревский.

Из воспоминаний сына: «Витя», иначе Виктор Генрихович Володзько-Костич, капитан корпуса инженер-механиков флота, был старинным другом моего отца и сослуживцем его по Тихоокеанскому Флоту, в середине 1890-х годов. Что называется, «рубаха парень», великолепный товарищ, не дурак выпить и закусить, плодовитый импровизатор «охотничьих» рассказов, отчаянный волокита, общий любимец и большой добряк, он стоял, во всех отношениях, неизмеримо ниже моего отца. Я не задумывался над причинами их искренней и глубокой дружбы, привыкнув с малых лет видеть их постоянно вместе. По всей вероятности, здесь оправдывалась старая истина «крайности сходятся»; отца трогала безграничная привязанность Вити, поддерживавшая его в тяжелые минуты, Витя же благоговел перед отцом, бесконечно гордился его дружбой и готов был перегрызть горло всякому, кто осмелился бы кинуть на отца косой взгляд. За три года перед тем, неожиданно не столько для окружающих, сколько для себя самого, Витя женился на милой девушке, дочери орловского помещика, но, закоснелый холостяк в душе, теперь решительно не знал, что с ней делать".

Возникает законный вопрос, а для чего собственно Шмидт решил создать "Союз офицеров"? Ответ нам дал в своих воспоминаниях его сын, процитировавший отца: "Когда три четверти офицеров Черноморского Флота, каковы бы они ни были сами по себе, станут членами «Союза»… мы, опираясь на 12-дюймовки морских батарей, возвратим народу его права". Таким образом, задачей придуманного Шмидтом союза являлась отнюдь не просвещение флотских офицеров или обучение их педагогическим приемам работы с подчиненными. Все это Шмидту было не нужно, он мечтал о вооруженном захвате государственной власти в стране! Иначе, как еще можно, опираясь на 12-дюймовки морских батарей, менять государственные законы?

От имени этого мифического «союза» Шмидт написал и разослал по кораблям и частям воззвание «К офицерам Черноморского флота» следующего содержания: «Господа офицеры Черноморского флота! Вы не можете не знать о том, что происходит. Правительство, навязавшее стране неслыханно позорную войну, продолжает душить свой народ, стремящийся сбросить цепи тысячелетнего рабства. Оно безжалостно и неуклонно ведет страну к небывалой катастрофе. Многое зависит от нас в завязавшейся кровавой борьбе. Как русские люди, вы не можете желать зла своему народу, желать видеть его несчастным и порабощенным. Ваше Отечество, ваша совесть, ваше высокое звание зовут вас исполнить свой офицерский долг. Грядущие поколения будут судить вас, ибо велики права ваши и священны ваши обязанности. Офицеры славного Черноморского флота! Составляйте петиции на Высочайшее имя! Просите, умоляйте, требуйте у Государя Императора дарование действительных конституционных гарантий, давно составляющих неотъемлемую собственность всех культурных народов. Составляйте петиции, организуйтесь и присоединяйтесь к нам».

Любопытно, что свое воззвание он подписать побоялся, так и отправив анонимно. Результат получился соответствующий. В те дни Шмидт заявлял в узком кругу: «Если благодаря воззванию откроются глаза, хотя бы у одного офицера, я и тогда буду считать свою задачу выполненной». Увы, на пустословное воззвание Шмидта так никто не откликнулся.

В своих воспоминаниях Евгений приводит слова отца на провал своей затеи с прокламацией к офицерам Черноморского флота: "Воззвание явилось холостым выстрелом, от которого вздрогнули слабонервные или трусливые, но и только. Сбить моряков с их позиции холостой выстрел, конечно, не мог; для сего требовался снаряд…" Что ж, пройдет совсем немного времени и у Шмидта появится такая возможность.

* * *

Что касается Петра Петровича, то он все же предпринял несколько попыток расширить свой «союз». Как это происходило и чем заканчивалась его вербовка, так же написал его сын Евгений в воспоминаниях об отце: " В 9 часу отец вернулся со своим сводным братом, недавно приехавшим в Севастополь по личному делу, лейтенантом В. П. Шмидтом (выкинувшим из своей фамилии букву «д» после казни отца), старшим сыном деда Петра Петровича от его второго брака с Ольгой Николаевной Бутеноп (младший брат, Лев Петрович, 20-летний мичман, погиб 31 марта 1904 г. на «Петропавловске» вместе с адмиралом Макаровым). Своего дядю я видел всего второй раз в жизни; с первой же встречи я почувствовал к нему сильнейшую антипатию, главным образом, потому, что он был сыном женщины, причинившей моему отцу много зла. Но потом я убедился, что и сам по себе дядюшка не заслуживает иного отношения. Беспринципный карьерист, не столько «службист», сколько тонкий льстец и подлиза (не брезгающий доносами), грубый и безжалостный в своем каком-то зверином эгоизме, вероломный до мозга костей, способный на самое подлое предательство и самую черную неблагодарность ради гнусного расчета таков был мой дядя, которого отец, обняв за талию, ввел в нашу столовую. Я знал, что вечером должны собраться члены «Союза» и недоумевал, что за фантазия пришла отцу в голову захватить с собою человека, не внушавшего доверия ни с какой стороны. Оказалось, отец хотел приобщить брата к своим единомышленникам: для сего же требовалось сперва позондировать почву.

Мало-помалу, за чайным столом уселись все потрясатели основ, и отец завел общий разговор. С воспоминаний о Японской войне он незаметно перешел на современные политические события и стал постепенно раскрывать свои карты. Я с большим удовольствием наблюдал, как дядюшка заерзал на стуле, взглянул на часы, вскочил и, пробормотав: «Прости, милый Петя, спешу», сделал общий поклон, пулей вылетел из столовой, рванул с вешалки фуражку, хлопнул дверью – и был таков. Володзько и Вердеревский застыли на несколько секунд с раскрытыми ртами, но затем последовал взрыв такого громового хохота, что даже Андрей высунул из прихожей свою ухмыляющуюся физиономию. Я тоже смеялся до слез, и лишь один отец сидел сконфуженный и печальный. Он стыдился и своего брата, и своего доверия".

Относительно Владимира Петровича Шмидта, которого так незаслуженно облил грязью его племянник, можно сказать, что это был в высшей степени порядочный и честный офицер, В отличии от старшего единокровного брата, он честно отвоевал всю Порт-Артурскую эпопею, Первую Мировую и Гражданскую войны, ушел с Черноморским флотом в Бизерту и впоследствии пользовался заслуженным авторитетом во флотской белой эмиграции. Ну, а результат вербовки даже родственника говорит сами за себя, что уж было делать Шмидту с малознакомыми ему черноморскими офицерами! Кстати после этой встречи и Володзько и Вердеревский уже больше к Шмидту, по словам Евгения, не показывались не ногой, поняв, что пора закачивать с небезопасными экспериментами их сотоварища.