Текст книги "Аквариум как способ ухода за теннисным кортом"

Затем нас пригласил Андрей Кнышев, режиссер передачи «Веселые ребята», на съемку которой мы поехали уже вчетвером. Кнышев выбрал несколько песен из Треугольника и за уши притянул их к своей юмористической программе. К сожалению, мы тогда не видели, насколько это несовместимо. Мы с иронией относились к тому, что мы делаем, но юмористами все-таки не были – наше творчество было достаточно серьезным. Но, к сожалению, в передаче Кнышева все покатило именно в юмористическую сторону. Он поставил нас в ситуацию, где мы, будучи никакими актерами, вынуждены были подыгрывать какой-нибудь нелепой сцене. Происходила явная подмена, мы занимались не своим делом. В песне Два тракториста режиссер предложил заменить слова на двух пианистов, которые никак не могли напиться пива. Потом испугался, что его снимут с работы. В общем, боязнь сделать неверный шаг доминировала над здравым смыслом. Однако мы все-таки повелись на участие в этой передаче и самым бездарным образом засветили несколько песен, которые прозвучали на всю Россию. Многие сочли бы это за прорыв, и, наверное, тогда я тоже не особенно сопротивлялся, хотя сейчас считаю это подставой. Чуть позже мне все-таки посчастливилось увидеть ситуацию в реальном свете. Я раз и навсегда отказался участвовать в съемках и перешел в разряд тех людей, которым становится неудобно, когда они видят Аквариум по телевидению. Но Боба и всех остальных это абсолютно устраивало, и их понесло.

Восемьдесят третий год мы, как обычно, встречали вместе, у Боба с Людмилой, как и все прочие праздники, большинство из которых мы сами придумывали. А в феврале у меня случился юбилей – мне стукнуло тридцать лет. Чествование происходило в Рок-клубе и совпало с утренним концертом. Отыграв его вместе с Кино, к пяти часам я должен был заступать на пост в станкостроительном техникуме. Подмениться не удалось, и я предложил своим дружкам поехать ко мне в техникум и немного выпить. Как я уже говорил, ко мне иногда приходили друзья. Часам к семи вечера начал подтягиваться народ, и все шло просто замечательно, но к девяти появились уже совсем малознакомые люди, как на сейшен, пришел даже какой-то негр. И к ночи народу оказалось уже около ста пятидесяти человек. Ситуация вышла из-под контроля, люди заняли все пространство техникума, и я ничего не мог поделать. Кто-то притащил комбик и гитару, пытались играть, но все были настолько пьяны, что ничего не получилось. Потом кто-то включил магнитофон, и начались танцы. Гуляли так, будто весь особняк принадлежал мне. Я старался не думать о завтрашнем дне. На следующее утро занятий не было, и меня должен был сменять Владик Кушев, писатель и философ. Он пришел еще с вечера, и готов был сменить меня в любой момент. Ночью основная масса гостей разъехалась, но человек двадцать пять осталось ночевать. Утром мы с Владиком прошли по всему зданию, чтобы разбудить и подобрать оставшихся гостей. Потом мы тщательно вымыли полы и уничтожили все следы вечеринки. Кроме стойкого запаха табака ничто не напоминало о пребывании такого количества гостей. Правда, в канцелярии уронили печатную машинку, которая стояла на столе в деревянном кофре. Мы собрали ее и водрузили на место, и каким-то образом этого никто не заметил. Слава богу, не разбили хотя бы статую Ленина. Ливерпулец потом рассказывал, что проснулся неизвестно где, рядом с ним лежал негр, укрытый солдатской шинелью, который на чистом русском языке спросил, который час, встал и вышел. Ливерпулец решил, что сошел с ума, но, похоже, с ума сошел я. По счастью, все обошлось, но достаточно было одному из преподавателей или работников вневедомственной охраны зайти вечером в техникум – и мне грозил бы срок. Я не только не выполнил своих прямых обязанностей, которые заключались в том, чтобы никого не пускать, но поступил прямо наоборот. Это я хорошо осознал ровно через неделю. Был день рождения Харрисона, и моя смена совпала со сменой Майка. Я дождался, когда уйдут последние служащие, закрыл заведение и решил поехать к Коле Васину на Ржевку. Мы уже давно не принимали участия в его праздниках, но к нему всегда было приятно зайти в гости. В такие дни собиралась шумная компания. Я оставил Майку ключ от техникума, предполагая вернуться туда ночевать. Дорога была не близкая – час туда и час назад. Затея была достаточно безумная, но если я что-то себе вобью в голову, то уже не остановлюсь. Наверное, у Васина было весело, я не помню. Я немного выпил и по счастью успел на последний трамвай. Когда я зашел к Майку за ключами, он еще не спал. Мы покурили, и я отправился к себе. Когда я открыл дверь, меня смутило, что засов изнутри был поднят, как будто кто-то пытался открыть ворота изнутри. Я не придал этому факту особого значения и пошел за раскладушкой. И тут через окно, ведущее во двор, я увидел два силуэта бегущих людей. Не думая об опасности, я вышел во двор и окликнул их, решив, что перед уходом случайно запер кого-нибудь из студентов. Но эти люди залезли на сарай и по крышам побежали в сторону Майка. Я ему позвонил и предупредил, что к нему лезут гости, а сам надел пальто и вышел на улицу. В этот момент подъехала милицейская машина – оказалось, что сработала сигнализация. Я сразу понял, что дело нечисто, и сказал милиционерам, что кто-то полез к Майку. Они развернулись, поехали в соседний переулок и поймали двух парней, которые оказались бывшими студентами техникума. Приехали следователи. За это время мы с Майком сочинили достоверную легенду о том, что у меня заболела голова, я закрыл объект и пошел на соседний пост к сторожу своей бригады попросить таблетку. Отсутствовал полчаса, и, по всей видимости, в это время злоумышленники и материализовались. Но когда мы с милицией пошли в обход по зданию, картина оказалась куда более нелепая. Оказалось, что злоумышленники знали, что в этот день выдают стипендию, после чего в кассе до следующего дня остается достаточно крупная сумма денег. И именно ее они и планировали взять. Они прошли в техникум, когда еще шли занятия, поднялись на чердак и ждали, когда все затихнет, тихо выпивая для бодрости. Зная, что остается один ночной сторож, они рассчитывали его (то есть меня) обезвредить, взять ключи от кассы и тихо уйти. Когда же они спустились вниз, сторожа не оказалось на месте. Они ничего не поняли, разбили ящик с ключами, взяли целую охапку и пошли брать кассу. Дверь бухгалтерии им не удалось открыть, зато рядом был медпункт. Они зашли туда и разбили все стеклянные шкафы в поисках наркотиков, которых не оказалось. Тогда они пошли в кабинет военного дела, взломали шкафы, взяли несколько коробок с патронами от мелкокалиберной винтовки, спустились в бухгалтерию и стали загонять эти патроны в замочную скважину, пытаясь взорвать замок. У них ничего не получилось, но сработала сигнализация, выведенная на пульт охраны в милиции. Я, кстати, даже не подозревал, что где-то есть независимая от меня сигнализация. В этот момент я вернулся в здание, и взломщики побежали во двор. Милиция вызвала бригадира охраны и представителя техникума. Майк подтвердил мои показания, и меня оставили в покое. Но на следующий день меня вызвали в отдел вневедомственной охраны и предложили уволиться. У меня много друзей, которые работали сторожами, но я никогда не слышал, чтобы у кого-то что-то произошло, это должно было непременно случиться у меня. Я живо себе представлял, что было бы, если бы я не уехал к Васину. Или если бы эти ребята решили повеселиться в день моего рождения. Или если бы сигнализация сработала во время нашей вечеринки. Но фантазировать и придумывать разные комбинации смысла не было – надо было искать какую-то работу.

Дюша тоже ушел из сторожей и устроился рабочим в жилконтору на Васильевском острове, где одна наша старинная знакомая пыталась организовать культурный центр. Михаил продолжал работать начальником вычислительного центра на «Красном треугольнике». Кем и где в это время мог работать Боб, я припомнить не могу.

Порой мы репетировали на Восстания всем составом, и это был настоящий дурдом, поскольку вся группа размещалась в моей двенадцатиметровой комнате, где даже мне одному было тесновато. Мы продолжали играть в разных комбинациях, чередуя электрические концерты с акустическими. Не было никакого жесткого разделения, все зависело от предложений. Выступления проходили почти во всех учебных заведениях, где, как правило, не было адекватной аппаратуры, да и условия были запредельно унизительные. Сейчас я не понимаю, зачем это было нужно и им, и нам. Аквариум быстро приобрел статус группы, которую принято слушать, при этом совсем не обязательно что-либо понимать. Как я себе представляю, больше половины приходящих на такие концерты студентов подобную музыку не слушали и не то чтобы получали удовольствие, а скорее из вежливости дожидались окончания концерта. Мне не доводилось бывать на таких концертах в качестве зрителя, да и окажись я там, непременно сразу ушел бы. А скорее всего, мне и в голову не пришло бы идти на такое выступление. Но самыми убогими были концерты во всяких НИИ, когда сугубо молодежная аудитория вдруг менялась на людей без возраста, среди которых могли оказаться пергидрольные тетки в шиньонах и кримпленовых платьях. Наверное, без подобного опыта не могло произойти и все остальное, но рок-н-роллом назвать это было сложно. Это была подмена. В городе ничего не происходило, поэтому если мы хотели какого-нибудь действия, то мы сами и должны были совершить это действие. Пожалуй, это самое главное, что я вынес в ходе нашего опыта: я привык к действию. Затевая любое дело, я начинал его делать, а потом уже смотрел на результат.

Концерты в Рок-клубе были ближе к реальности. По крайней мере туда приходила определенная категория людей, а половину составляли собственно музыканты, члены клуба. Все друг друга знали. Хотя зал Театра народного творчества, где размещался Рок-клуб, не всегда соответствовал характеру концертов, за несколько лет там сложилась определенная атмосфера, которая позволяла людям расслабиться. Кроме того, под эгидой Рок-клуба концерты пытались организовывать во дворцах культуры, и центральной площадкой постепенно стал Дворец молодежи. Там же проходил очередной фестиваль Рок-клуба, который уже был больше похож на нормальный рок-форум. Но по-прежнему эти смотры выглядели глуповато, поскольку проводились как бы на конкурсной основе. Компетентное жюри, которое оценивало выступление одних и тех же групп, смотрелось претенциозно. Сохранялись традиции фестиваля в Тбилиси, когда жюри в основном состояло из людей, которые не понимают и не слушают такого рода музыку, но берутся о ней говорить, да еще начинают судить и тех людей, которые ее играют. Аквариум к этому времени достиг такого удельного веса, что не имело значения, как и что мы играем. Постепенно выстроилась определенная иерархическая пирамида, и мы оказались на ее вершине. Так получалось, что без мест нельзя, и кто-то должен быть первым. Понятно, что на этом фестивале первое место было уготовано нам. Таким образом, Аквариум стал лауреатом этого фестиваля. Но это первенство ничего не меняло, мы должны были бороться за существование, как и все остальные. Правда, возникала иллюзия, что качество игры не имеет значения, поэтому мы почти не репетировали, и каждый концерт был репетицией перед следующим. Так постепенно мы приобретали опыт концертных выступлений.

Странно, что чем ближе период времени, который я пытаюсь вспомнить, тем меньше всплывает деталей. Есть периоды, которые я вообще не помню. Помню, что как-то наши дружки из Выборга устроили нам концерт в местной дискотеке. Мы чуть ли не впервые жили «как белые люди», в интуристовской гостинице «Дружба», и страшно напились с какими-то финнами. Весь следующий день мы отмокали в сауне.

Мы приступили к записи альбома Радио Африка, в записи которого был такой же хаос, как и во время предыдущих. На запись приходили те, кого удавалось собрать в этот день. Это могли быть Петя Трощенков или Майкл Кордюков; неожиданно появился Женя Губерман, но в студии не оказалось полной ударной установки, и в песне Капитан Африка он сыграл на одном малом барабане. Когда записывали песню Мальчик Ефграф, Ляпин пришел со своей тогдашней женой Лилей, и мы с ней и Дюшей записали трехголосные подпевки. В этой же песне мне пришлось играть на басу, а также в Вана Хойя и еще где-то. Я даже не могу вспомнить, какие еще песни были на той пластинке. Когда через несколько лет она была переиздана на CD, Боб про нас почему-то забыл и не дал нам ни одной штуки. Других же пластинок он нам все-таки выдал строго по одному «авторскому» экземпляру. Меня всегда удивляло, что у Боба стояли коробки с пластинками, и он при мне охотно дарил их всем своим знакомым, но мы такой возможности не имели. У меня есть родственники и близкие друзья, но я никому не подарил ни одной пластинки. Идти же в магазин покупать их мне было неудобно. Но говорить об этом Бобу было бесполезно. Он мог бы резонно возразить, что он платит нам деньги, но я думаю, что при этом за издание каждого из этих альбомов он получил уж никак не меньше каждого из нас. Но это я опять забежал вперед.

Как-то ночью мы с Ляпиным то ли после репетиции, то ли после концерта тащились по Малой Садовой в поисках алкоголя и набрели на мобильную студию, которая была пришвартована к Дому радио. Дверь была приоткрыта, и оттуда доносилась музыка Beatles. Мы решили туда заглянуть. Поскольку у нас с собой были инструменты, хозяева студии признали в нас своих и пригласили зайти. Это оказалась фантастического уровня шестнадцатиканальная студия. Так мы познакомились с Виктором Глазковым и уже через несколько дней писали треки, которые не успели сделать у Тропилло. Я записал виолончель в песне про Архангельского всадника (не помню ее точного названия), используя местный флэнджер. Как я уже говорил, у меня была идея-фикс, что виолончель будет лучше звучать через флэнджер. Как же с ним управляться, я не имел понятия, поэтому не смог объяснить Виктору, чего же я хочу. Звук получился очень гадким, будто закрученным в трубочку. Мне он не понравился, но на записи так и остался. Также в этой же студии мы записали голоса в песне Рок-н-ролл мертв. Это программное произведение, которое неизменно становилось кульминацией любого концерта, совершенно провалилось в студии. Соло Саши Ляпина звучало красиво, но без того прорыва, которого он добивался на концертах. Наши три голоса были записаны с разной обработкой в разных акустических пространствах. Правда, партии были спеты с разной динамикой, Дюша там почему-то очень сильно кричит. В результате получилась демонстрация полной художественной самодеятельности как по части исполнения, так и по части записи. К сожалению, эти тенденции устоялись, и Боб, который всегда выступал в роли продюсера и сам делал все сведения, остальные голоса уводил на второй, если не на десятый план, оставляя свой голос непропорционально выпуклым. Постепенно такой метод распространился и на инструменты. Получалось так, что игра собственно группы, в которой все голоса и инструменты имеют равное значение, превратилась в вокально-инструментальный аккомпанемент. Что еще более нелепо, появились звукорежиссеры-лакеи, в функции которых входило обслуживание руководителя группы (как стали называть Боба) и приведение других инструментов к вспомогательной функции, которую по желанию руководителя и вовсе можно упразднить, дабы она руководителю не мешала. Позже мы еще будем вынуждены вернуться к этой теме.

Как-то в середине лета мы с Дюшей и Михаилом катили на велосипедах из Белоострова в Ленинград и по дороге решили заехать к Алине Алонсо в Тарховку. Алины не оказалось, но дверь нам открыла милая девушка Юля Лалаева. Чуть позже мы с ней встретились и завязали знакомство. Вместе со своей подругой Мариной она увлекалась игрой в теннис и занималась на Крестовском острове в клубе «Буревестник». Однажды я приехал туда встретить ее после тренировки, и она предложила мне взять ракетку и попробовать попасть по мячику. Я не попал, но меня что-то зацепило. На следующей неделе я взял ракетку и попробовал потренироваться у стенки. Это было очень занятно. Я ничего не понял и стал приходить каждую неделю. Вскоре Юля и Марина это занятие бросили, а я стал упорно тренироваться. Меня самого удивил мой интерес к теннису: мне было тридцать лет, и до этого времени я никогда не занимался никаким спортом – разве что ездил на велосипеде да в армии бегал кроссы и сдавал какие-то нормативы.

В конце июля, сразу же после записи альбома Радио Африка, мы отправились в Выборг на фестиваль в парке Монрепо. Вместе с нами на электричке ехали Вася Шумов и группа Центр из Москвы. Выйдя покурить в тамбур, я был совершенно сражен красотой девушки с длинными черными волосами и в длинном белом платье, которая курила «Беломор». Она была со своей компанией, и конечно же в такой ситуации познакомиться было невозможно. Фестиваль прошел удивительно умиротворенно. Собралось несколько тысяч местных жителей с детьми. Аппарат был недостаточный, но основные вещи были слышны. Все сидели на огромной лужайке и постепенно разбрелись по всему парку. Парк Монрепо удивительно красив, он весь изрезан лагунами и фьордами. После выступления Аквариума я пошел исследовать окрестности. Выйдя на берег залива, я увидел ту девушку – она сидела на большом камне. Я решился подойти и сесть с ней рядом. Мы разговорились и познакомились, ее звали Александрой. Издалека мы слышали, как играют группы Центр и Мануфактура, самая топовая группа сезона, но меня это уже не интересовало. Мы пошли дальше и забрались на стену полуразрушенного дома. Фестиваль, который продолжался где-то вдалеке, потерял всякий смысл. Многие торопились на последнюю электричку в Ленинград. Остальные решили ночевать прямо в парке. Ночь была теплая, но мы разожгли костер, чтобы просто был огонь. Это была самая идиллическая ночь самого умиротворенного в истории отечественной рок-музыки фестиваля из тех, где мне доводилось бывать. Масштаб был далек от Вудстока, но дух царил тот же. Все перезнакомились и болтали ночь напролет, кто-то купался. Среди тусовщиков из Москвы оказались Володя и Ольга Железняковы, с которыми мы на долгие годы стали друзьями.

Через неделю я позвонил Александре, мы встретились и пошли к Дюше на день рождения. Ей оказалось всего девятнадцать лет, но выглядела она значительно взрослее. Мы стали видеться каждый день, и я очень к ней привязался. Естественно, я познакомил ее со всеми моими дружками. Но когда мы пришли к Бобу, Людмила сильно напряглась, почуяв угрозу. Я еще не понимал смысла происходящего, но что-то явно начало происходить. Наверное, с виду было похоже, что я стал ухаживать за Александрой, и она мне действительно очень нравилась. Но наше общение строилось на чем-то другом. Она была на одиннадцать лет моложе меня, но при этом я не только не чувствовал никакой разницы в годах, а наоборот – я был восхищен ее знаниями и мудростью. Пожалуй, я ей поклонялся. Когда видишь это написанным, то чувствуешь, что это звучит по крайней мере странно, однако это было именно так. В наших отношениях с Александрой не было никакой натянутости, казалось, мы давно знаем друг друга. Мы не были как брат и сестра, и мы не стали друзьями, – это была какая-то другая, доселе мне неведомая степень родства. Мы просто вспомнили и узнали друг друга. Как-то мы поехали к ее подруге Татьяне Рыбкиной в деревню за Приозерск, где она жила со своей семьей. Мы шли через деревню мимо пасущихся лошадей, и Александра сказала, что вечером будем кататься на лошадях. Я никогда до этого не сидел на лошади, и меня это позабавило. Уже темнело, мы сидели на «веранде» сарая и пили чай. Александра что-то плела из веревки. Вдруг у ворот дома послышалось конское ржание. Мы вышли – прямо у калитки стояла лошадь. Александра накинула на нее уздечку из веревки и заставила меня на эту лошадь залезть. Седла не было, но мы кое-как залезли на нее вдвоем. Было темно, дорога была каменистая, мне стало страшно, держаться я мог только за Александру. Но она успокоила меня, что не надо ничего бояться, и мы поехали шагом по невидимой дороге. Путь казался очень длинным, но мы быстро оказались у того поля, где днем видели лошадей. Эта лошадь оказалась одной из тех. Мы слезли с нее и пешком пошли домой. Я лишился дара речи. Я не мог найти никакого рационального объяснения. Александра же запросто пояснила мне, что сговорилась с лошадью еще днем, когда мы проходили мимо. Позже Александра сняла комнату на улице Маяковского у Наталии Корсакиной, знакомой Женьки Степанова. Месяца через два, придя к Александре, я встретил там Боба и почувствовал, что мне надо уйти. После этого мы достаточно долго с ней не виделись.

В сентябре приехала наша подруга Найоми и привезла мне теннисную ракетку. Она была деревянная, хотя в это время все уже играли графитовыми, но, по крайней мере, она была американская и уж никак не хуже ракеток «Динамо». Погода портилась, и я сговорился ходить на теннис к приятелю Светы Геллерман – Коле Гандину, который арендовал спортивный зал в школе. Я уже научился элементарным вещам и попадал по мячику.

В ноябре в ДК им. Капранова проходил традиционный джазовый фестиваль «Осенние ритмы». Я ничего не понимал в джазе, но я любопытен и мне всегда интересно послушать что-то новое, особенно если это новое сложнее привычного. Хотя на фестивале было много традиционного джаза, но было и достаточно много музыки, которую я привык слушать за время хождения в Клуб современной музыки в ДК им. Ленсовета. К тому же там была тусовка, что всегда приятно. Я почему-то позвонил Александре, и мы пошли вместе. Там оказалось очень много знакомых, и мы быстро напились. Ко мне подошел Ваня Воропаев и подарил ноты виолончельных сюит Баха. Я не понял этого знака внимания – я видел Ваню всего один раз, когда Курехин притащил его на запись в песне Контраданс, но мы тогда не успели толком познакомиться. Также я встретил виолончелиста Борю Райскина, с которым у нас было шапочное знакомство еще по «Сайгону». Как я уже говорил, я был изгоем и чурался музыкантов из академической среды, хотя я был на виду и те из них, кто тусовался, меня знали. Музыки я совсем не помню, по-моему, как обычно, в зал никто не заходил, а все сидели в буфете.

Мы с Александрой стали снова видеться, и я часто заходил к ней на Маяковского, и восемьдесят четвертый год мы решили встретить у нее. Пришли Михаил и Паша Литвинов. Было в меру выпивки и травы. Мы попили сухого вина и покурили. Что это было, я не знаю, но внезапно я почувствовал, что наступил Новый год. Он действительно был Новым. Новым было абсолютно все. Я ничего не понял, но это было именно так, и с этим надо было что-то делать, поскольку удержать это ощущение в себе было невозможно. Несколько лет я слушал песню Дэвида Боуи 1984, и, хотя тогда я еще не читал романа Оруэлла и не понимал, про что может быть эта песня, с этой цифрой было каким-то образом связано ощущение предчувствия. Но я никак не ожидал, что я так явно смогу почувствовать наступление именно этого года. На следующий день я не мог не пойти к Александре. Гостей не было, дома была одна соседка Наташа. В продолжение праздника мы выпили немного сухого вина и покурили. И я опять чисто физически ощутил наступивший новый год моей жизни.