Текст книги "По волнам жизни. Том 2"

Однако военно-революционный комитет через комиссара потребовал избрания общим собранием нового управляющего.

Были предложены две естественные кандидатуры: контролера А. П. Попова и А. И. Синева. Попов, однако, сам отказался от баллотирования. Избран был Синев.

Я уже упоминал о Синеве, что он был человек неплохой, мягкого характера, стеснявшийся быть требовательным с подчиненными, а потому ими любимый. Синев, однако, был очень боязлив и к занятию должности управляющего сам лично не стремился. При нормальном порядке он вообще имел мало шансов когда-либо эту должность получить. Теперь соблазн для него оказался великим. Но и страх его был также велик – за возможные последствия в случае контрпереворота.

Чтобы застраховать себя от этих последствий, он каждый почти день стал ходить ко мне, как будто советуясь по делам и спрашивая указаний, точно я продолжаю управлять банком. При этом он смотрел на меня такими жалостливо-умилительными глазами, что даже неприятно было. Я просил его считать мой уход решительным и не стесняться в действиях.

Тогда Синев попросил у меня, на случай переворота, записку в том, что со своей стороны не имею ничего против того, что он принял должность управляющего. Эту записку-удостоверение я ему охотно выдал, и Синев перестал ходить на мучительное для обеих сторон паломничество.

Финал

Надо было позаботиться о своей судьбе. Оставаться в Ржеве – значило бы быть бельмом на глазу. Решили переехать в Москву.

В ржевском районе было два видных кооперативных союза: кредитных обществ, возглавлявшийся Бересневым, и потребительских обществ, который возглавлял Шершень. При первой встрече с Бересневым он мне с горечью жаловался на правительство, которое не дает хода кооперативным союзам. По существу, он был прав, в наших секретных инструкциях предлагалось сдержанно помогать союзным организациям, так как в них подозревались очаги революционности. Я ответил Бересневу, что, поскольку речь идет об исполнении служебного долга, я, конечно, буду следовать предуказаниям правительства. Но в том, что будет зависеть лично от меня, кооперативные союзы встретят полное содействие, так как я глубоко сочувствую кооперативным организациям.

Береснев отнесся к моим словам с нескрываемым ироническим недоверием, так как был настроен в том, что представители бюрократии не могут не обманывать и не лицемерить. Однако год совместной работы, особенно в тяжелых революционных условиях, это недоверие уничтожил, и с кооперативными союзами у меня установились самые добрые отношения.

Теперь оба союза пришли мне на помощь и назначили меня своим постоянным представителем в Москву. Мне назначили содержание в 1000 рублей в месяц. Сначала, когда ценность рубля была лишь в 4–5 раз меньше нормального времени, на это можно было существовать. Потом эта сумма стала ничем.

В свою очередь и ржевское купечество, в лице его виднейших представителей, дало мне коллективное рекомендательное письмо к московскому купечеству на случай, если б мне пришлось устраиваться по банковой или коммерческой деятельности. Письмо это осталось неиспользованным, так как большевики изничтожили купечество.

Во второй половине января я уехал в Москву. Самым трудным там оказался вопрос о помещении, – Москва уже была переполнена. По первому разу я с большими трудностями устроился в одной из гостиниц в сырой коморке, с промоченными до невысыхаемости стенами. Для меня, застарелого малярика, это было гибельно. Затем нанял комнату на Тверской-Ямской у еврейки женщины-врача. Здесь прожил месяц, хотя меня засыпали клопы. Наконец, после месячных поисков нашел три меблированных комнаты на Арбатской площади.

Оставшаяся тем временем во Ржеве семья моя не оставлялась без проявления к ней внимания. Некоторые из сослуживцев ее постоянно навещали, стараясь, чем можно, помочь.

Еще более трогательно было внимание, проявляемое, несмотря на большевицкое растление, к моей семье низшими служащими банка. В то время уже начал проявляться недостаток в хлебе, но войска снабжались хорошо. И вот, хотя я уже был лишенный власти и посторонний банку человек, некоторые из наших солдат приносили моей семье хлеб, получаемый ими в довольствие, отказываясь от платы.

Другие, в том числе и сторожа, приходили по утрам, пока семья еще спала, и рубили или кололи для нее дрова; при этом уходили раньше, чем им могли бы за это заплатить.

Был, однако, очень острый момент:

Жена заболела, и врач уложил ее в постель, предписав лежать по возможности без движения. Стояло начало февраля – лютые сретенские морозы.

Внезапно в нашу квартиру врывается банда солдат:

– Освобождайте скорее квартиру! Она нам нужна. Для нашей канцелярии!

– Как же я могу уйти? Видите, я лежу больная!

– Нам все едино – больная или здоровая! Чтобы завтра же все ушли. А не то…

Разговоры не приводили ни к чему. Жена просит – пригласить к ней старшего. Сначала солдаты не соглашались. Потом смягчились – прислали офицера, молоденького, застенчивого.

Жена попросила его сесть. Сказала мягко, вежливо:

– Скажите, у вас есть мать?

– Да, есть…

– Как же вы посмотрели бы на то, если б ваша мать лежала так сильно больная, как лежу я, а ее пришли бы выбрасывать немедленно вон, на мороз.

Офицер смутился, покраснел…

– Я это понимаю… Да когда же нам нужна квартира для канцелярии.

Жена рассказала ему о наших обстоятельствах, о моем присутствии в Москве, где я ищу и службу, и квартиру.

– Я тоже понимаю, что вам надо где-нибудь устроить канцелярию. Но подождите, приедет муж, и мы уедем, освободим ее.

Офицер поднялся:

– Я сделаю все, что смогу!

Большую энергию проявила дочь Тамара. Она сама отправилась с протестом в военно-революционный комитет. Ее поддержали и наши банковые комитеты.

В результате семью оставили в покое. Иначе пришлось бы буквально остаться на улице, так как у знакомых все свободные помещения уже были реквизированы большевиками.

Приехав во Ржев и узнав об этой истории, я поспешил вывезти семью. К тому же во Ржеве было вообще гораздо хуже, чем в Москве.

Между прочим, для увеличения большевицких рядов солдатские комитеты стали раздавать ружья и патроны рабочим, особенно подросткам. Эти последние вечерами, до поздней ночи, занимались упражнениями в стрельбе. Опасно стало по вечерам выходить. Ничего не стоило попасть под шальную пулю.

Распущенность солдатни была уже абсолютная. На улицах кое-где торчали, сиротливо смотря вверх, брошенные здесь орудия тяжелой артиллерии. Они завязли в грязи, которая затем замерзла. Кое-где, также в замерзшей грязи, орудийные тракторы. Все портилось – и никому до этого дела не было.

Мы собрались к вечернему поезду. Нас провожало небольшое число служащих, между ними несколько – вспоминаю это с особым чувством удовлетворения – наших солдат. Они очень помогли солдатской формой в последние минуты.

Нелегко было добраться до вокзала. Пришлось ехать осторожно глухими переулками, чтобы не попасть под пули. В этот морозный вечер стрельба шла непрерывная, как будто происходило настоящее сражение.

Комнаты вокзала были переполнены вооруженными солдатами. Сидели, пили, бранились… Один, спьяна, выстрелом в стену разрядил ружье, переполошив пассажиров. Накурено, грязь, наплевано.

Кое-как, с помощью солдат, удалось втиснуться в поезд. Один из наших солдат, Василий Хохлов, поехал нас провожать в самую Москву. Стерлось различие между управляющим банком и солдатом охраны, – он ехал как бы в роли члена семьи; много он нам помог и в дороге, и при высадке в Москве. Принять от меня вознаграждение деньгами Хохлов отказался. Мы ограничились обменом рукопожатиями.

Еще в течение нескольких лет нас в Москве навещали приезжавшие банковые служащие. В голодные 1918–1919 годы они иногда привозили лакомство – каравай хлеба. Иные уже меняли фронт. Первым между ними оказался Пекарский, перешедший на службу к большевикам в центр.

Ржевское и Двинское отделения стали, как и другие учреждения, жертвами большевицких финансовых экспериментов. При них для меня все равно неустранимо наступила бы катастрофа, – был только вопрос времени.

Под большевицким игом

1. В «революционной» Москве

Во власти мальчишек

В марте 1918 года прибыли мы с семьей из Ржева в Москву, – на Александровский вокзал.

В потоке хлынувшей из поезда солдатни, среди которой редкими пятнами выделялись «вольные», – наши носильщики понесли багаж. Его было немало, – переселялась семья из четырех взрослых.

У выхода с перрона на вокзал – контроль. Кучка молоденьких солдат роется в наших вещах. Чего они, собственно, ищут? По-видимому, съестных припасов. Но их как раз у нас и не было.

Сую «старшему» пятьдесят рублей. Действие магическое:

– Идите!

Носильщики несут багаж дальше. Но в пассажирском зале – новая застава:

– Стой! Открывай вещи.

Опять кучка солдат-мальчишек.

– Товарищи! Да ведь нас только что осмотрели.

– Не разговаривать! Скорей открывайте.

Бегу назад на перрон, разыскиваю старшего, который получил мзду:

– Товарищ, да что же это такое? Только что вы обыскивали, а теперь они…

«Товарищ» помялся…

– Ну, хорошо! Сейчас устрою.

Идем с ним ко второму контролю. О чем-то шепчутся, в чем-то мой протектор[49]49
  покровитель, защитник (устар.).


[Закрыть] убеждает.

– Проходите!

Слава богу! Тороплю носильщиков. Выходим на площадь. Спешно грузим багаж на двое саней.

Новая кучка мальчишек – красногвардейцев солдат:

– Раскрывайте вещи! Осматривать будем.

– Товарищ, да нас на вокзале уже два раза осматривали!

– Раскрывайте! А не то все вещи вытряхнем из сундуков на площадь.

– У нас, товарищи, ничего нет запрещенного!

– А зачем так много вещей? Вы – спекулянты!

– Какие там спекулянты! Просто переезжаем целой семьей – на службу в Москву. Как же у большой семьи не быть вещам? Сами, небось, понимаете!

Мальчишка замялся.

– А вы кто такие будете?

– Кооперативный служащий! Да и везу не только свои, но и вещи кооперативного союза.

– А мандат есть?

По какому-то счастливому наитию я попросил во Ржевском союзе кредитных товариществ удостоверение о том, что я – представитель союза в Москве, куда и переезжаю на службу, и что я имею при себе, кроме своего личного, еще и имущество, принадлежащее союзу. Кооперативный союз просит советские власти не делать мне затруднений.

Этот мандат и даю мальчишкам. Уткнулись носами, разбираются…

Удовлетворились:

– Поезжай!

Поехали – и еще как. Вовсю гнали извозчиков… Как бы на вокзальной площади еще где-нибудь не задержали с обыском.

Из опасной зоны выскользнули благополучно.

Дорога от мартовского тепла разбухла. На улицах снежные косогоры обратились в полужидкое месиво. Грязна уже стала Москва, – снег с улиц более не свозили; в порядке их содержать, по случаю революции, перестали.

Брызги из-под саней грязными комьями летят на одежду прохожих. Они провожают нас ругательствами.

На Воздвиженке, близ громадного дома «офицерского магазина»[50]50
  Дом Экономического общества офицеров, возведенный в 1913 г. на Воздвиженке по проекту архитектора С. Б. Залесского.


[Закрыть], на снегу, у тротуара, – кровавые пятна.

– Бомбу вчерась здесь взорвали! – объясняет извозчик. – Кровь-то не прибрали еще…

У «буржуя»

Поселились временно мы на Арбатской площади, на углу Воздвиженки, в трехэтажном угловом доме, № 18. Здесь помещалась частная музыкальная школа, содержимая Виктором Александровичем Селивановым. Его семья была сейчас вне Москвы, и В. А. сдавал внаймы три меблированные комнаты.

Симпатичный бонвиван, Селиванов еще никак не мог приспособиться к новой жизни. Ему казалось, будто можно продолжать жить так же, как и в предреволюционное время. Мы в шутку его прозвали «буржуем». Например, живя одиноким, он все же держал старую прислугу – двух женщин: горничную и кухарку. Этим женщинам, в сущности, нечего было делать, но они страшно обворовывали и объедали Селиванова. Он видел эту эксплуатацию, но, по слабоволию, не мог ей противостоять. Жаль было на него смотреть: носится целый день по Москве, давая, ради заработка, уроки, а прислуга не только поглощает значительную часть его заработка, но часто при этом его самого держит впроголодь. Селиванов неоднократно жаловался нам на то, что дома ему нечего поесть. А мы видели, что за его счет прислуга откармливает своих гостей и родню. В то время часто повторялась крылатая жалоба прислуги:

– Попили господа нашей кровушки!

Здесь, несомненно, прислуга пила кровушку своего господина.

Несмотря на общую голодовку или, во всяком случае, большие лишения, – В. А. продолжал, один раз в неделю, устраивать у себя журфиксы с картами и музыкой. Соберутся человек шесть-десять, пьют, едят за счет хозяина… Все это казалось картинкой из давно отжитого времени, но Селиванов не мог понять, почему я решительно отказался бывать на его журфиксах.

Между прочим, В. А. Селиванов служил инспектором преподавания музыки в Александро-Марьинском девичьем институте на Пречистенке. Большевизм сильно ударил по строю этой закрытой и, в сущности, аристократической школы. В. А. болезненно переживал эту ломку.

Приходит он как-то к нам взволнованный:

– Сегодня к нам в институт явилась комиссарша. Девица на возрасте, еврейского происхождения. Собрала педагогический совет и предъявила требование: «Вы должны всех институток распустить – отослать к родителям! Это – буржуазный элемент! Институт надо пролетаризировать, принять в него пролетарских детей». Нас всех – точно обухом по голове. Так и присели, смотрим один на другого. Одна из классных дам не выдержала, воскликнула: «Да откуда же брать пролетарских детей? Не с Хитрова же рынка[51]51
  Хитров рынок был в ту пору районом Москвы, где ютились самые порочные, павшие элементы московского населения.


[Закрыть]!» – «Именно! – оживилась комиссарша. – Вот именно! С Хитрова рынка мы и возьмем сюда детей».

В Ведомстве учебных заведений императрицы Марии существовало всегда самое консервативно-монархическое настроение. Неудивительно, что требование о пролетаризации ими понято быть тогда еще не могло.

В. А. Селиванов был одновременно и председателем профессионального союза музыкантов-педагогов. В первое время с профессиональными союзами неклассового характера большевицкая власть еще считалась. Когда во вторую половину 1918 года голод в Москве стал сильно заостряться, подобно другим союзам и этот получил право привезти для своих членов два вагона муки. Добряк В. А. уговорил и меня, не имеющего никакого отношения к музыке, а тем более – к ее преподаванию, тоже записаться, – чтобы иметь право на получение муки, – под каким-то титулом в союз музыкантов педагогов. Это тогда называлось – «примазаться», и оно было, в силу тяжелых условий жизни, в обычае. В качестве примазавшегося «преподавателя музыки» и я получил на свою долю два мешка муки.

Позже Селиванову удалось получить для своего союза, а заодно для себя лично и для своей школы, – реквизированный особняк на Арбате же, на рыночной площади, против Александровского военного училища. Сначала В. А. смущался. Советовался со мной:

– Все-таки как-то неловко… Вторгнуться в реквизированный частный дом…

Потом – ничего, примирился.

Охрана домов

Тогда московскую жизнь совершенно отравляли грабежи. Полиции от времен революции более не было, а революционная милиция для своих задач еще не годилась.

Грабители постоянно нападали на дома или на отдельные квартиры. Вторгнутся под видом агентов власти, производящих обыск, а иногда и безо всяких предлогов, и ограбят население дома.

Все это проделывала разнузданная солдатня.

С вечера Москва погружалась во тьму. Выходили из домов только по совершенно неотложной необходимости. И вышедший на улицу имел шансы быть ограбленным.

С сумерками почти все дома закрывались железными воротами; обращались в маленькие форты. Проникнуть, начиная от сумерек, мирному, но неизвестному человеку в такой дом – было совершенно невозможно. Да и в дневные часы без протекции в них не всегда можно было попасть. Парадные ходы на улицу были почти повсеместно наглухо закрыты, проходили в квартиры через ворота и черным ходом.

Но эти баррикадные меры устрашали и стесняли только мирных жителей. Грабители, подъезжая на грузовых автомобилях, поднимали стук и грохот, стуча прикладами о ворота, и так терроризировали население дома криками о необходимости обыска и о последствиях, если обыску будет оказано сопротивление, что обыкновенно ворота пред ними беспомощно открывались…

В более крупных домах уже были организованы домовые комитеты, заведовавшие ими, вместо лишенных прав владения домохозяев. Существовал такой комитет и у нас. В него входили представители от каждой квартиры. Состав был случайный, пестрый, почти наполовину из евреев.

Одно время дежурный член комитета должен был стоять для охраны у ворот целый день, пока дом не забаррикадировался на ночь. Пользы от этой охраны не было никакой.

По рекомендации В. А. Селиванова мы приняли на должность управляющего домом одного отставного полковника. Дали ему хорошую квартиру и приличное содержание. Но полковник, дорвавшись до хозяйственных дел, повел их так убыточно для дома, что мы поспешили его от денег отстранить. А более он ничего не желал делать.

Подобные примеры тогда случались в Москве часто. Найти квартиру было очень трудно. И люди, занятые совсем в другом месте, обманом принимали на себя функции управляющих домами, получали на этом основании квартиру в доме, но ничего не делали. Их увольняли, но квартира оставалась за ними: никого нельзя было лишать квартиры…

Когда в конце лета грабежи в Москве особенно обострились, мы решили в случае нападения оказать вооруженное сопротивление. Кое у кого револьверы еще были. Возник вопрос о руководстве действиями защиты, если последует нападение. Естественно, обратились к полковнику:

– Вы – человек военный. Примите командование на себя!

– Нет, извините! Меня от этого уж увольте. Я здесь не при чем!

После долгих навязываний этих неблагодарных функций друг другу, окончательно «командование армией» возложили на меня. Выработали стратегический план. Нападения, однако, не последовало. Полковника же за трусость уволили от службы.

В числе жильцов, участвовавших в домовом комитете, был один богатый еврей-коммерсант. Он возымел ко мне, за деятельность в комитете, симпатию. В ту пору вместе с группой знакомых сибиряков-богачей он хотел основать в Москве новый частный банк, с капиталом в десять миллионов руб. Мне в этом банке предложили пост директора-распорядителя. Ждали только падения или хотя бы смягчения большевицкого режима.

Ни того, ни другого не дождались. Мысль о банке пришлось похоронить, а мой знакомый переехал куда-то на юг.

Некоторое время спустя он действовал в Одессе в качестве председателя комиссии, конфисковывавшей содержимое в банковских сейфах. В Одессе жила моя тетка[52]52
  Л. И. Стратонова, жена капитана дальнего плавания Н. И. Стратонова.


[Закрыть], вдова капитана парохода на Черном море. Всю жизнь они с мужем сбережения вкладывали не в акции, а в драгоценные вещи, которые хранили в сейфе. К ее удивлению, председатель комиссии, услышав ее фамилию, отозвал тетку в сторону и проверил, не являюсь ли я ее родственником. Получив подтверждение, приказал выдать ей все из сейфа неприкосновенно.

Кооперативный съезд

В феврале 1918 года в Москве был всероссийский кооперативный съезд[53]53
  См.: Труды I Очередного всероссийского кооперативного съезда (Москва, 18–24 февраля 1918 года) / Совет всероссийских кооперативных съездов. М., 1918. Вып. 1.


[Закрыть]. Он происходил в университете имени Шанявского, на Миусской площади[54]54
  Московский городской народный университет им. А. Л. Шанявского, открывшийся в 1908 г. на средства мецената-золотопромышленника и названный его именем, с 1912 г. размещался в специально построенном для него здании.


[Закрыть]. Я принимал участие в съезде в качестве делегата двух ржевских союзов.

Большевизм тогда еще не вполне окреп; казалось, что ему все-таки можно противостоять. Главные надежды в этом отношении возлагались на кооперативные организации как объединяющие массы крестьянства. Других объединяющих организаций вообще не существовало. Советская власть, сознавая все это, пока еще любезничала с кооперативным миром.

На съезде происходила свободная и острая критика большевизма. Несмотря на несомненное присутствие в числе участников съезда агентов власти, это сходило пока безнаказанно.

Огромное впечатление произвела горячая речь кооператора, прибывшего, как говорили, откуда-то с востока России:

– Вы все, товарищи, возмущаетесь большевиками. Конечно, вы правы: их насильнические действия возмутительны и заслуживают осуждения! Но, товарищи, это не самое худшее, что может быть… Есть власть, при которой, если бы она утвердилась, было бы еще хуже…

Собрание настораживается.

– Я говорю об анархистах!

Сочувственный гул покрывает зал. Оратор поднимает руку; шум стихает:

– Но и это, товарищи, еще не самое худшее!

Зал затих. Оратор выдерживает паузу:

– Еще того хуже будет, если наступит власть подонков, – люмпен-пролетариата!

Снова загудело собрание.

Оратор оказался плохим провидцем. Большевизм превзошел все.

Съезд вынес резолюцию с резким осуждением большевизма как системы. Конечно, никаких последствий эта воинственная резолюция не возымела.

Особенным успехом и симпатиями пользовался на съезде проф. С. Н. Прокопович. Еще было свежо в памяти, что он входил в последний состав временного правительства, и над Прокоповичем сиял ореол представителя сваленной большевиками власти. Каждое появление Прокоповича на кафедре встречалось шумными аплодисментами.

С. Н. Прокопович начинал:

– Това-арищи!

Мягко-ласковое, как казалось, его обращение производило впечатление на кооператоров. Говорил он хорошо, и к выступлениям С. Н. очень прислушивались поприезжавшие из разных углов России.

Когда начались рассказы приезжих о том, что в разных местах стали выпускать свои, местные деньги, Прокопович убеждал:

– Това-арищи, это о-очень важно! Рассказывайте, где были такие выпуски?

Было названо несколько десятков городов, где они происходили.

Чрезвычайное внимание привлекла к себе на съезде его жена, Екатерина Дмитриевна Кускова. Ее имя уже широко прокатилось по всей России, и она приобрела большую известность своими общественными выступлениями. Тогда вообще выступление женщин в роли общественных деятелей было еще редкостью. На съезде ее участие вызывало в кооператорах интерес. Я слышал разговоры:

– А где же она?

– Будет Кускова выступать?

Когда она выступила в первый раз, весь зал обратился в напряженное внимание. Сильная брюнетка, с выразительными глазами, красивой фигурой – она была в расцвете своих сил. Как оратор, выступала всегда хорошо, говорила убедительно.

Заправилы съезда с нею очень считались. Постоянно слышалось в речах:

– Катерина Дмитриевна. Катерина Дмитриевна…

Фамилия не произносилась. Подразумевалось, что каждый и сам должен знать, о ком именно идет речь[55]55
  Высланный из России С. Н. Прокопович с женой (Е. Д. Кусковой) поселился в Праге, где В. В. Стратонов дружески общался с супругами, см., например, его письмо Прокоповичу от 30 марта 1927 г.: ГАРФ. Ф. Р-5902. Оп. 1. Д. 211. Л. 1.


[Закрыть].

Молодой ученый, Александр Васильевич Чаянов, производил впечатление своей манерой говорить. Как будто вычеканивал слова, да и тембр голоса был у него металлический. Чаянова встречали очень сочувственно. Тогда он еще не выявил своего оппортунизма в отношении советской власти, как то стало через короткое время. Это, однако, не спасло Чаянова от репрессий, когда настал, лет десять спустя, и его час.

На кооперацию Россия возлагала столько надежд, сколько ждали от «мощного» голоса представителей миллионов крестьян на всероссийском съезде, – а дело кончилось говорильней и бессильной резолюцией.

Кооперативная служба

Не оправдала моих ожиданий и кооперативная служба. Ожидал, что мне будут даваться серьезные поручения, а на самом деле меня занимали частью совершенными пустячками, главным же образом не соответствующими моим взглядам операциями в Народном банке[56]56
  Имеется в виду Московский народный банк, учрежденный в 1912 г. с целью кредитования кооперативных предприятий и учреждений мелкого кредита; имел 12 отделений, агентств и комиссионерств, в том числе в Лондоне и Нью-Йорке; был национализирован и преобразован в кооперативный отдел Народного банка РСФСР.


[Закрыть].

У кредитного союза дел в Москве было и в действительности мало, и председатель союза Береснев сюда приезжал только изредка. Наоборот, председатель потребительского союза Шершень, человек хитрый, очень любивший свои личные интересы, – а также и его коллеги по правлению, – очень любили приезжать в Москву. Это им ничего не стоило, – поездки щедро окупались средствами союза, и члены правления имели даже для себя постоянный номер в одной из лучших гостиниц. Развлечений же в Москве для почтенных кооператоров было изобилие.

Поэтому, как только дела могли оправдать поездку в Москву, правление себя – полностью или частью – командировало. Они и совершали нужные сделки.

В Народном же банке на меня возлагалось специальное поручение: добывать денег в кредит для потребительского союза, добывать их во что бы то ни стало и какими я умею способами.

Народный банк был в ту пору уже достаточно революционизирован. Во главе его, как председатель правления, стоял Михаил Парсаданович Авсаркисов, армянин, член кадетской партии. М. П. был крупный, бородатый мужчина, с приветливыми глазами, старавшийся со всеми быть обходительным и любезным. Он ездил по городу на банковом автомобиле, что было тогда в Москве большой редкостью, потому что все автомобили были реквизированы большевиками для своих надобностей. М. П., при встречах, подвозил на машине знакомых клиентов. Это бывало даже не совсем приятно, потому что автомобили были тогда прозваны – и не без оснований к тому – «хамовозами».

Директором же отдела, от которого зависело кредитование союзов, был Василий Васильевич Костин. Еще молодой человек, вероятно, неплохой, но очень был избалован заискиванием перед ним кооператоров, ищущих кредита, и, что называется, – заносился, генеральствовал.

Выпрашивать у него деньги было для меня делом тем более трудным, что оно не было обоснованным. Кредиты, назначенные союзу, были давно уже полностью исчерпаны. Надо было буквально выклянчивать сверхкредиты. Я бы сам этого клиентам не позволил, а мне приходилось выпрашивать против убеждения. Естественно, что для Костина я не был достаточно убеждающим его просителем, и Шершень не раз мне с торжеством указывал на то, что вот он выпросил у Костина лишние деньги, а я не смог.

Коробили меня и порядки потребительского союза. У правления постоянно бывали на руках подписанные пустые вексельные бланки, которые они заполняли, когда нужно и как нужно. Не знаю, бывали ли при этом и злоупотребления, но, если и были, – все покрыл крах кооперации, при дальнейшем росте большевизма.

Между прочим, и мне не один раз передавались из рук в руки, иногда через третьестепенных служащих союза, целые пачки векселей, иной раз на очень крупные суммы, и все это в частном же порядке от меня потом отбиралось.

Ясно, что у меня с кооперативными союзами тесного согласия образоваться не могло. В сентябре 1918 года я перестал быть представителем этих союзов.

Штрихи жизни 1918 года

В ту пору в Москве, как, впрочем, и во всей России, существовал настоящий психоз, – какое-то обожествление слов: «революция», «революционный», «революционность» и т. д.

Эти эпитеты применялись ко всему: «революционное государство», а не просто государство, «революционный народ», а не народ, «революционная столица», «революционный театр», «революционные артисты», «революционное мышление», «революционное правосознание», «революционное судопроизводство», «революционная дума», «революционная интеллигенция» и т. д. и т. д.

Казалось, что оголтелые от революционности россияне скоро станут говорить: «революционное небо», «революционное солнце»…

Этот революционный психоз пресекли только новые большевицкие эпитеты и лозунги, затмившие собою все, что относилось к «буржуазной» революции.

В феврале московские газеты оповестили о предстоящем собрании деятелей судебного ведомства.

В конце 1917 года большевицкая власть упразднила суд[57]57
  Декретом о суде, принятым Совнаркомом 22 ноября 1917 г., упразднялись все судебные установления (включая институты судебных следователей, прокурорского надзора, присяжной и частной адвокатуры), созданные в результате судебной реформы 1864 г., которые заменялись выборными местными судами (в составе постоянного судьи, осуществлявшего также предварительное следствие, и двух народных заседателей) и революционными трибуналами (в составе председателя и шести заседателей), специально предназначавшимися для борьбы с контрреволюцией. Вторым декретом о суде, принятым 15 февраля 1918 г., учреждались окружные суды (из трех постоянных членов и четырех народных заседателей), а предварительное следствие возлагалось на следственные комиссии, избираемые советами депутатов; кроме того, создавались коллегии правозаступников с целью как поддержания обвинения, так и защиты подсудимых.


[Закрыть], даже несмотря на то, что он в значительной мере также революционизировался посредством влития, как в магистратуру, так и в прокуратуру, струи адвокатуры. Теперь, по случаю этого упразднения, московскими судебными деятелями было надумано на торжественном собрании как бы подвести итоги деятельности судебных учреждений по законам Александра II.

В числе намеченных ораторов стояло имя Крапоткина, и это имя многих ввело в заблуждение. Ожидали, что выступит известный социалист Крапоткин. Выступал же его однофамилец или родственник – судебный деятель[58]58
  Имеются в виду теоретик анархизма П. А. Кропоткин и гласный Московского земского собрания А. С. Кропоткин.


[Закрыть]. Зал собрания – оно состоялось в Охотничьем клубе, в Шереметевском переулке, был переполнен, именно благодаря этому недоразумению.

Речи производили грустное впечатление. Выступавшие ораторы все время хвалили свое ведомство: какое, мол, оно было хорошее, как мало в судебной среде было преступлений по должности, как свято судебные деятели относились к своим обязанностям и т. д. и т. д.

Пусть все это было и верно – за судебным ведомством была никем не оспариваемая заслуга перед страной. Но получалось впечатление некоторой неловкости – оно образовывало на душе слушателя осадок, – что почтенные деятели сами себя хвалят…

Грустное по настроению, это собрание явилось похоронным по существу.

В первые месяцы большевизма кооперация высоко подняла голову, и у кооперативных деятелей кружилась голова.

В связи со все ухудшающимся положением интеллигенции и с оттиранием ее представителями физического труда, я затеял создание интеллигентского кооператива «Прометей». Этот кооператив должен был привлечь группу интеллигенции к труду, связанному с печатным делом: переплетное ремесло, бумажные фабрикаты, литографские и графические работы и т. п. Удалось образовать инициативную группу; мы выработали устав, и я понес его в соответственный кооперативный орган для регистрации.

Этот орган – не помню его официального названия – помещался на правой стороне Поварской улицы, если идти от недалекой от него Арбатской площади. Дело же пришлось иметь с какой-то кооперативной дамой, не то инструкторшей, не то инспекторшей; во всяком случае, от ее заключения зависела регистрация кооператива.

Пришел я в это учреждение в одиннадцатом часу дня. День был хороший, июльский; приятно было сидеть на воздухе. И вся компания служащих учреждения расположилась в тени дерева за коллективным чаепитием, во дворике усадьбы.

Жду я полчаса, час… Слышу веселые разговоры, взрывы хохота… Когда же это кончится, ждать мне было уже некогда. Прошу сторожа:

– Попросите же кого-нибудь прийти. Ведь я жду уже целый час!

Появилась дама, заведующая регистрацией. Крайне сердитое лицо:

– Вам что?

– Простите, что я вас оторвал…

– Вам что, говорю?

– Вот, прошу зарегистрировать наш кооператив. Это наш устав!

– Через три дня приходите.

Через три дня получаю устав: в регистрации кооператива отказано.

Жаловаться в ту революционную пору на рассердившуюся кооперативную даму было и некуда, и бесполезно. Личные же переговоры с нею и предложения о соответственном изменении устава успехом не увенчались.

Критика сердитой кооператорши была злостно-придирчивая, «Прометей» был провален. Но, да простит ей Бог: все равно большевики через некоторое время его бы разрушили.

Лето было тревожное, даже бурное. Перестрелки на московских улицах были частым явлением. Приходилось иногда попадать в район такой случайной стрельбы – кто-то на кого-то покушался, и виновных преследовали. Спасешься, если успеешь и если впустят, – в первый попавшийся магазин: торговцы, при первых же выстрелах, спешили закрыть двери. Не пустят, – прислонишься к подворотне или к стенке.

Одно из июльских воскресений особенно памятно. Стрельба началась с утра.