Текст книги "По волнам жизни. Том 2"

По невежеству или по небрежности многие выводили железные трубы в вентиляционные деревянные отводы, и в Москве из‐за этого постоянно стали возникать пожары, особенно трагичные в морозное время. Происходили пожары и потому, что при проделывании в стенах слишком малых отверстий для труб загорались от соприкосновения с ними деревянные переборки.

Холодно было не только в частных домах, но и в учреждениях. Почти повсюду стали в них заводить печурки. Но это не везде было возможно. Не было это возможно, например, в громадных университетских аудиториях. Отапливали только ограниченное число служебных помещений и квартиры, а на аудитории топлива не хватало.

Зимою мы читали лекции при изрядном морозе в аудитории. Особенно тяжело было при этом студентам. Зачастую плохо одетые, они просиживали часами без движения при 8–12 градусах мороза. Профессорам было несколько легче: все же теплее одеты – в шубах и в валенках, а кроме того, они могли во время чтения двигаться.

Впоследствии наш физико-математический факультет разрешил своим членам отказываться от лекции, если в аудитории было более пяти градусов мороза. Это было громадным облегчением. Недовольным, желавшим читать лишь при более высокой температуре, возражали:

– Ведь мы же разговариваем на морозе при пяти градусах? Следовательно, и читать можно!

Однако железные печурки плохо служили. Они накалялись докрасна при нагревании, но быстро охлаждались. Поэтому их стали обкладывать внутри и снаружи кирпичами. Обкладывать, – но для этого надо иметь кирпичи, а где же их взять? Выделка их прекратилась, в продаже кирпичей не было. Те небольшие запасы, которые сохранились от дореволюционного времени, были реквизированы властью; получить их можно было только по ордерам, путем чрезвычайных усилий.

По счастью, на недостроенных сооружениях еще остались склады заготовленного кирпича. Строительные работы, по случаю революции, прекратились, и кирпич никем не охранялся. Вот этот кирпич и стали растаскивать на печурки. С наступлением темноты тени крались к недостроенным домам, и запасы кирпича в них заметно таяли.

Неподалеку от нас, на Арбатской площади, точнее на углу Малого Кисловского и Калашного переулков, был недостроенный пятиэтажный дом Титова. Помнится, что постройка была приостановлена несколько лет назад, так как в домовой стене образовалась трещина. Здесь, однако, хранилось несколько тысяч кирпича. По вечерам мы с сыном приходили сюда, уносили в портфеле или газетной бумаге по 1–2 кирпича. У нас было так много соучастников преступления, что кучи растаяли с большой быстротой.

Спрос на железные печурки был громадный, и их не успевали заготовлять. Приходилось записываться на очередь через кооперативы или учреждения, заказывавшие их для своих сотрудников. Мало-помалу типы печурок совершенствовались. Выработана была, например, миниатюрная печурка «Пчелка», для быстрого нагревания. На юге в ходу была печка «буржуйка». Под конец железные печурки насытили Москву и даже появились на рынке.

Однако многие от них уже стали отказываться. Их стали заменять кирпичными печками, устанавливаемыми почти в каждой комнате. Можно себе представить, как выиграли комнаты, когда на паркетных полах повоздвигали такие сооружения. Но с красотой теперь никто не считался.

Мучительной и неприятной работой была периодическая, через 2–4 недели, чистка всех железных труб дымоходов. Все же к пользованию такими упрощенными печками в Москве под конец приспособились, и смотрели на это, как на дело почти нормальное.

Добывание дров

Тем не менее и такое отопление требовало дров, а их не было. Начались организованные хозяйственные заготовки дров, и они продолжались в течение нескольких лет. Организации составлялись частью из жильцов одного и того же дома, частью из служащих в общем учреждении. Партии этих невольных дровосеков выезжали заготовлять дрова в лесах, окружающих Москву. Для таких организаций отводились лесные площади в тридцативерстной полосе от города. Для коммунистических же аналогичных партий площади отводились в семиверстной полосе от Москвы.

Таким способом дрова действительно стали заготовляться. По удостоверении в этом со стороны топливного учреждения (разные Москвотопы[75]75
  Москвотоп – сокращенное название Московского топливного комитета.


[Закрыть] и т. п.) заготовителям выдавалось соответственное количество дров с московских вокзалов или привокзальных складов. Позже стали даже разрешать личный труд по вырубке дров заменять наемным.

И вот, когда дрова бывали доставлены на дом, наступал настоящий праздник. Преподаватель университета, химик Пшеборовский мне говорил:

– Раздобыл я дров, и мы с женой устроили себе праздник. Так натопили, что дошло до 28 градусов… В таком блаженстве мы просидели несколько часов.

Нелегко бывало, однако, доставить дрова со склада на дом. Возчики к чужому добру относились равнодушно и не протестовали, когда на возы набрасывались и мальчишки, и взрослые, хватая с них по несколько полен. А то иной раз возчики и сами по пути продавали часть дров.

Воровали дрова и из дворов, и из учреждений, и друг у друга. Естественно, что дрова попали на роль драгоценности, и их стали хранить в квартирах. В больших залах, на паркетах часто устанавливались штабели дров. А отсюда – только шаг до колки и рубки дров в квартирах. Гулкие удары колуна раздавались по многоэтажным домам, сотрясая потолки, заставляя срываться картины и лампы со стен. С этим злом боролись, но борьба была трудна.

Вообще, воровство проявлялось во всем. В прежнее время наш дом отоплялся каменным углем из Донецкого бассейна. Но угля там стало добываться меньше, а довезти его в открытом вагоне до Москвы было трудно: наши вагоны разворовывались в пути.

В 1921 году, благодаря приписке нашего дома к Союзу научных работников[76]76
  Профессиональный союз профессоров и преподавателей высших учебных заведений Москвы, зарегистрированный в 1918 г. нотариальным отделом Моссовета, с 1920 г. назывался Союзом научных деятелей; 8 апреля 1921 г. Политбюро ЦК РКП(б) вынесло постановление о его роспуске.


[Закрыть], мы получили отпущенный союзу торф и притом в количестве, позволившем восстановить центральное отопление. Но охранить запасы торфа от хищения представилось невозможным. Его воровали и приставленные для охраны торфа сторожа, и соседи, и даже сами жильцы, в интересах которых он был приобретен.

Разрушение домов

Топлива для Москвы все же получалось недостаточно, а потому возникла опасность для городских насаждений. Московские бульвары, впрочем, уцелели, а вот в городских дворах и садах при домах опустошения были порядочные, деревья поисчезали кое-где.

Тяжелое впечатление в этом отношении производила Одесса: на некоторых улицах оказались вырубленными деревья, дававшие на тротуарах тень. Еще заметнее было для глаза исчезновение знаменитой эстакады в порту; ее теперь разобрали на топливо.

В Москве и в других больших городах в борьбе за тепло пошли по линии наименьшего сопротивления: стали разбирать деревянные дома и заборы.

Когда я в первый раз увидал, как разбирают дом на топливо, впечатление было очень тяжелое. Потом глаз привык. Но все же картина, особенно на окраинах города, – все увеличивающегося числа мусорных куч – остатков разобранных деревянных домов, из которых извлекалось все, что могло гореть, – еще в течение долгого срока резала глаз.

В позднейшее время делалось так. Какому-либо учреждению или воинской части удавалось получить от московских городских властей ордер на избранный ими или указанный им деревянный дом. Жильцам дома давался короткий срок, чтобы они выбирались из дому – куда хотят. А затем начиналась разборка. При этом надо было зорко охранять разбираемый материал, потому что хищники – мальчишки, а иногда и взрослые – подстерегали из‐за углов. Если только охрана зазевается, хватают доску или бревно и удирают во всю мочь.

После окраин стал лысеть кое-где и центр.

Поступали и хуже. В ином доме заберутся на чердак, выпилят несколько балок… Не заботятся о том, что может выйти от этого. Деревянные заборы также разбирались, причем случались курьезы: домовладельцы и их семьи воровали свои собственные доски у разбиравшего их забор учреждения.

Сыпной тиф

Настоящим бичом первых лет большевицкой эпохи был сыпной тиф. Процент заболевавших был громаден. Больницы переполнены были до отказа, и попасть туда часто можно было только по коммунистической протекции.

Заразиться вшами – их называли «блондинками» – можно было повсюду, где скоплялся народ. Но самыми заразными очагами были вагоны в поездах. Проехать два-три дня в теплушке, то есть попросту в товарном вагоне, в котором на зиму устанавливалась железная печурка, значило почти наверное получить тиф. Заболевавшие не раз указывали, что они даже ощущали момент укуса и убивали-де вошь, после которой следовала инфекция.

Конечно, еще больше содействовали инфекции классные вагоны.

В благодарность за неудававшуюся борьбу с эпидемией, которой ex officio[77]77
  по должности (лат.).


[Закрыть] руководил комиссар народного здравоохранения Н. А. Семашко, вшей – заразительниц тифом – прозвали «семашками».

И в нашей квартире заболела тифом прислуга Татьяна, которую передал нам проф. Венгловский. Дочь Тамара, рискуя собой, ходила за больной, сама отвезла ее в больницу, где, проявивши самую исключительную настойчивость, добилась принятия ее на излечение.

Выздоровевши, Татьяна, считавшаяся полуинтеллигентной женщиной, не проявила ни малейшей благодарности. Она ушла от нас, чем мы были очень довольны, записалась в коммунистическую партию и стала заниматься спекуляцией.

Общественные работы

Одной из форм издевательства большевиков над людьми были наряды на так называемые общественные работы.

Разные это были работы, но, главным образом, по дому и по железной дороге. По дому заставляли работать жильцов по очистке от снега или льда дворов, улиц и крыш. В таких случаях все население домов – мужчины до 55-летнего возраста, а женщины – немного меньше – гнались на работы. От них избавляла только болезнь, причем требовалось удостоверение о ней от советского врача, а получить подобное удостоверение требовало немало труда и времени.

В нашем доме, в частности, много скандалов с этими работами возникало благодаря конюхам, которые зорко следили за тем, чтобы буржуазия работала. Состав домового комитета, к которому принадлежал и я, не работая лично, должен был следить и руководить работами, но некоторые из конюхов, не желая признавать этого, приставали с угрозами, чтобы работали и мы лично.

Позже в домовых работах стали разрешать, вместо себя, ставить наемных рабочих. А в 1921–1922 годах работы во многих домах жильцов были фактически прекращены, так как был разрешен наем дворников, на обязанности которых легло чистить панели и крыши.

Хуже было с общественными работами на железной дороге, особенно при расчистке снега с путей. Нередко гнали внезапно на такую работу целый состав какого-нибудь учреждения. Дамы и барышни попадали на работу со снегом в тех костюмах, в которых пришли на службу, – в легких кофточках и туфлях. С этим никто не считался, а отсюда возникало много случаев простуд, иногда со смертельным исходом.

Самые работы сплошь и рядом были совершенно бестолковыми. Перевозили, например, или перебрасывали снег с места на место… Вызывалось это безалаберностью распоряжений.

В Екатеринодаре моя племянница Ирина Муравская, консерваторка[78]78
  В годы Гражданской войны в Екатеринодаре существовали консерватория Филармонического общества (создана в октябре 1918 г.) и консерватория Русского музыкального общества (бывшее Екатеринодарское музыкальное училище, переименованное в январе 1919 г.), после объединения которых 1 октября 1920 г. открылась Кубанская государственная консерватория (в середине 1922 г. была преобразована в музыкальный техникум).


[Закрыть], вместе с учреждением, где она служила, была внезапно отправлена за несколько десятков верст разгружать барку с дровами. Когда она, утомленная, поднялась и облокотилась руками о борт барки, конвойный солдат ударил прикладом ее так сильно по рукам, что она потеряла возможность продолжать заниматься музыкой.

Был еще один вид повинности в Москве, который возлагался на всех женщин – шитье белья для красноармейцев. Во все дома, по числу женщин, согласно сведениям, получаемым от домоуправления, присылалась скроенная грубая материя и нитки. В назначенный и притом довольно короткий срок все должны были сдать белье сшитым. Задача бывала трудная, потому что в видах экономии, а вероятно и кражи остатков, закройщики кромсали такую массу лоскутьев, что бедные женщины приходили в отчаяние, не будучи в силах в них разобраться. Приходилось более опытным помогать остальным. Потом жизнь указала выход: появились специалистки портнихи, которые за небольшую плату сшивали, вместо «буржуек», это белье. Так длилось с этой повинностью с полгода; потом отстали.

Снабжение одеждой

Снабжение одеждой или мануфактурой для нее должно было исходить от благодетельной большевицкой власти. Но для массы населения это было такой же фикцией, как и все остальное снабжение. Изредка кое-что по ордерам выдавали, но только совершенные пустяки. Между тем на хлопоты по получению по таким ордерам надо было тратить зря очень много времени – так как надо было еще найти магазин, где бы было что получить. Это снабжение нельзя было принимать всерьез. Нуждающиеся должны были добывать материю от спекулянтов или случайно на рынках.

Еще более острый недостаток в мануфактуре, чем в столицах, был в провинции, особенно в глухой. Здесь за нее, в порядке обмена, давали очень много. Я сам наблюдал при поездке в Ташкент, как на станциях киргизы выменивали у проезжих за совершенно рваное и заплатанное белье кучи муки и балыку. Эти продукты в ту пору, за невозможностью правильного вывоза, считались там малоценными.

В учреждениях время от времени производилась выдача нарезанных кусков мануфактуры, причем получали не то, что кому надо, а как выйдет по розыгрышу в лотерею. Такие выдачи у меня были несколько раз в Румянцевском музее, а один раз и в университете – учреждении, не пользовавшемся фавором власти.

Но однажды что-то повлияло на большевицкую верхушку, и довольно большое число профессоров получили ордера на целые костюмы. К числу таких невероятных счастливцев сопричислился и я. Прихожу с ордером в большой советский магазин готовой одежды на Кузнецком Мосту. Предъявляю одной из барышень-продавщиц свой ордер. Предлагают на выбор несколько костюмов – все не по росту и из дрянного материала.

– Нет ли у вас чего-нибудь получше? Ведь это же все очень плохое.

Барышня пожала плечами:

– Но у вас такой ордер… Лучше – только для коммунистов!

– У меня есть и другой ордер. Вот…

Сую ей незаметно десять тысяч рублей. В ту пору это еще были деньги. Барышня улыбнулась. Повела меня в другое отделение. Здесь было полно прекрасных костюмов. Барышня выдала мне прекрасный, по тем временам, черный костюм на шелковой подкладке. Им я пользовался добрый десяток лет.

Не повезло мне и с зимним пальто. Оно сильно пострадало еще в 1918 году. Я был как-то в московской конторе Государственного банка и попал в полутемный коридор, где кто-то из клиентов уронил большую бутыль с рыбьим жиром. Банковые сторожа уже считали несовместимым с их пролетарским достоинством убирать за публикой в банке, и в луже с рыбьим жиром упало уже несколько человек. Эта же участь постигла и меня. Мое пальто было совершенно испорчено жировыми пятнами. Другого, однако, достать было нельзя, и я в этом пятнистом, точно пантера, одеянии проходил четыре года.

В январе 1921 года я находился в санатории для научных работников, в Николоворобинском переулке. Кроме научных работников, там бывало сколько угодно совершенно посторонних науке лиц. Как раз перед этим я получил, наконец, пальто по ордеру, но, в качестве не принадлежащего к привилегированной касте, – ужасную гадость. Разговорившись с соседом по кровати, симпатичным молодым человеком, рассказываю об этой выдаче мне.

– Я, кажется, могу вам помочь.

Оказалось, что он, бывший служащий мануфактурной фирмы, теперь является видным советским деятелем, инспектирующим и мануфактурные магазины.

С его запиской я отправился в тот же склад, где мне выдали негодное пальто. Теперь его от меня приняли обратно, а мне сшили по мерке очень приличное зимнее пальто, которое служит до сих пор, через десять лет после высылки, мне и в эмиграции, когда становится особенно морозно.

Домовые комитеты

Еще во время первой, февральской, революции в столицах стали возникать так называемые домовые комитеты. Сначала это были добровольные организации, которые заведовали по преимуществу совместной добычей продуктов потребления. Позже к ним перешло и управление домами. Но особенное значение этот институт приобрел при большевиках, когда было прекращено право собственности на дома. В иные из комитетов входили также и бывшие владельцы данного дома, причем они действовали солидарно с организацией жильцов. В других же комитетах шла борьба между несдавшимися собственниками дома и жильцами; борьба не могла не кончаться победой домовых комитетов. Поэтому домовладельцы понемногу все примирялись с потерей своих прав на дома, пока советская власть, в 1921–1922 годах, после разорения домов, не стала меньшие из них снова уступать владельцам… Правда, мало кто соглашался принимать дома обратно, отлично сознавая, что, в случае ремонта дома на средства владельца, большевики отберут у него отремонтированный дом.

При большевицком режиме домовые комитеты стали, мало-помалу, изменять свое первоначальное назначение. Они обращались в типичные полицейские участки былого времени. На них сваливалась вся работа по приведению в исполнение постановлений советской власти, по выдаче всевозможных справок и удостоверений, по заведованию общественными работами, по надзору за жильцами, присутствие при обысках и арестах в доме и т. п. Нередко бывали случаи, когда председатели домовых комитетов объявлялись лично ответственными перед большевицкой властью за те или иные дефекты по дому и даже за проступки жильцов.

Раньше должность председателя домового комитета считалась почетной, как бы выражением доверия со стороны населения дома, и почти всегда за труд этот вознаграждения не полагалось. Естественно, что при заведенных большевиками порядках более солидные люди не соглашались уже нести обязанности председателей; их соглашались нести лица, извлекавшие из этого положения материальные выгоды, кроме редких случаев самопожертвования во имя общественной работы. Главная же работа по домовому комитету ложилась на платных его секретарей.

При большой ответственности и массе обязанностей домовые комитеты часто не могли осуществлять своих прав. Самый больной вопрос был – взыскание квартирной платы. Вообще говоря, домовые комитеты действовали как исполнительные органы всего коллектива жильцов, и последние привлекались, посредством общих собраний, к разрешению более важных задач и вопросов, в том числе и по установлению норм платы за квартиры. Но власть вносила в это последнее дело невообразимую путаницу. То, бывало, пользование квартирами объявляется бесплатным. Но возникал вопрос, как же покрывать расходы по ремонту и по управлению домом? Поднимался вопрос о раскладке этих расходов на жильцов. Однако одно – вынести постановление, а другое – провести его в жизнь. У домовых комитетов власти над жильцами не было: захотят жильцы – заплатят; не захотят – ничего с неплательщиками сделать нельзя.

Затем стали разрешать взыскивать за квартиры плату, но по очень сложной системе – с введением разных норм и со всякими изъятиями. Значительны были изъятия из норм для коммунистов, красноармейцев и ответственных советских работников. Льготы для красноармейцев часто переходили, или их пытались перевести, на отдаленных или даже фиктивных их родственников. Все это создавало большое количество коллизий с жильцами и домоуправлением.

Существовала в Москве и особая «конфликтная комиссия», помещавшаяся на бывшей Скобелевской, а теперь Советской площади, которая должна была разрешать конфликты между жильцами и домоуправлениями. Мне как-то пришлось выступать в этой комиссии, по роли коменданта дома, по вызову на основании жалобы жилицы Сахновской. Не то еврейка, не то полька, – эта весьма нахальная особа являлась систематической неплательщицей за квартиру. К тому же, несмотря на существовавшие уже нормы жилой площади, она одна занимала квартиру в пять комнат, утилизируя ее для каких-то подозрительных целей.

Формально все было против Сахновской, и тем не менее в конфликтной комиссии я проиграл дело. Оказалось, что комиссия состоит из двух-трех еврейских девиц, выразивших особое недружелюбие к моему профессорскому званию, отождествляя его, очевидно, со званием буржуя. К тому же ловкость или национальное сродство укрепляли позицию жалобщицы. Дело было решено в пользу Сахновской.

Но… мы воспользовались помощью представителя милиции, который иногда получал от нас подарки, а потому поддерживал домоуправление. Не обращая никакого внимания на постановление конфликтной комиссии, он быстро привел к порядку нахальную особу, несмотря на ее вопли, что у нее сын в Красной армии. В эту квартиру мы вселили семью одного профессора.

В. А. Орлов

Мне постоянно приходилось быть выбираемым в домовый комитет и в его председатели. От последних обязанностей я систематически отбивался, но частично исполнять их все же приходилось.

В доме нашем первые два года председателем комитета был присяжный поверенный Владимир Александрович Орлов, личность довольно грязная. Несомненно, что по этой должности он обделывал разные делишки. Под конец от нее он все же отказался. Занять это место никто не пожелал, и мы, члены домового комитета, решили нести эти обязанности по очереди, каждый в течение одной недели.

Тем временем Орлов попался при облаве на «черной бирже». Он келейно спекулировал долларами или еще какими-то другими ценностями. Орлова арестовали, его дело перешло к следователю. Дело его, однако, затянулось. То его отпускали, то снова арестовывали. При одном из обысков у него, сопровождавшемся арестом, я присутствовал в качестве очередного председателя комитета. Орлов жалобно просил меня позаботиться о материальном обеспечении его семьи.

Живший в нашем же доме присяжный поверенный Соколов, желая помочь Орлову, сошелся относительно взятки с чекистским следователем. Сговорившись о цене, он явился к жене Орлова с просьбой о довольно крупной сумме, получив которую, следователь обещал повернуть дело в пользу Орлова. «Нуждающаяся материально» жена Орлова эту сумму выплатила. Вышло, однако, неудачно: дело со взяткой обнаружилось, и следователь, вместе с Соколовым, попали в тюрьму. Впоследствии, впрочем, Соколов получил свободу.

Но и сам Орлов каким-то способом вдруг получил свободу и избавление от всяких последствий своего обвинения. Как и почему это произошло, – слухи пошли разные. Пищу себе нашли эти слухи также и по следующему поводу. В нижнем этаже нашего дома, в небольшой квартире, жили три молодых офицера, служившие в Красной армии. Никому они зла не делали, и молодые люди жили своими интересами. Но в одну ночь явились чекисты и арестовали всех троих. Впоследствии пришли сведения, что, в результате пребывания в тюрьме, один из них сошел с ума, а двое других были расстреляны. Молва в доме утверждала, будто эта молодежь, подвыпивши, стала петь «Боже, царя храни». Орлов же будто бы это подслушал, донес в Чека, а отсюда и последствия. После этого уже открыто стали говорить, что Орлов стал агентом Чека и что его внезапное освобождение именно и вызвано тем, что он перешел на службу чекистам.

Вскоре после этого Орлов открыл около Никитских Ворот торговлю хлебом и кондитерскими изделиями. Дела его пошли прекрасно. Через некоторое время он свою торговлю перепродал, как он мне говорил – с большой прибылью.

Комендантство

Около 1920 года Союз научных деятелей стал получать в свое распоряжение один за другим ряд домов в разных частях Москвы. Это было достигнуто энергией проф. В. И. Ясинского, возглавлявшего союз. Условия же передачи были таковы, что по мере освобождения квартир в этих домах они передаются членам союза предпочтительно перед другими кандидатами.

Мне удалось склонить и Союз научных деятелей, и наше домоуправление к тому, чтобы и наш дом был передан в ведение союза. Но это потребовало и с моей стороны жертвы – согласия стать комендантом дома, так как в передаваемых домах коллегиальное управление заменялось единоличным.

Жильцы были избалованы возможностью не считаться с требованиями домоуправления, и я попробовал принять тон, который ударил по их воображению. Это особенно было важно в отношении группы конюхов. Мой «приказ по дому», отданный в таких тонах, как будто я и в самом деле обладаю «полнотой власти», увенчался успехом. Население дома поверило, будто настал период порядка. Отказавшись от доступности жильцам, я сделал посредниками между ими и мною трех помощников коменданта, из которых моим заместителем по общим вопросам явился проф. Николай Николаевич Фатов.

Однако мои функции, по условиям того времени, оказались столь тяжелыми, что я не выдержал и, отказываясь от должности, отправился лечиться в санаторий. Но Н. Н. Фатов и другие помощники упросили меня, чтобы для авторитетности я согласился продолжать числиться комендантом, а всю работу они поведут сами. Я имел слабость согласиться, в чем впоследствии пришлось раскаяться, потому что Фатов наделал в денежных вопросах неприятные, и вызвавшие в жильцах неудобные разговоры, промахи, а свалил все это на будто бы мои, как коменданта, распоряжения.

Между прочим, Фатов совершенно испортил смысл такого психологически сильного средства, как приказ коменданта. Я их отдавал редко и по важным только случаям, так что население дома принимало их всерьез. Фатов же стал издавать свои приказы чуть ли не каждый день, и на них перестали очень скоро обращать какое-либо внимание.

Весной 1921 года я окончательно отказался от этого звания, даже номинального. Обязанности коменданта перешли к преподавателю университета Митрофану Степановичу Боднарскому. Дела пошли в домоуправлении вкривь и вкось. На первом месте были интересы коменданта и близких ему людей, а не союза. Положение стало явно ненормальным. Правление союза уполномочило своих членов иметь в каждом доме верховное наблюдение за управлением. В нашем доме эти обязанности легли на меня, и тотчас же нам пришлось сместить Боднарского.

По правде говоря, в своей массе научные деятели, в интересах которых мы в союзе добывали дома, не оправдали хлопот об их устройстве, и не только мало поддерживали администрацию своего союза, но иногда ей противодействовали. Молодежь среди них в некоторой части уже была заражена большевизмом. Один из молодых, преподаватель Гриценко, был таким нахалом, что его постоянно приходилось смещать с разных общественных должностей, которые он систематически захватывал, и при этом выпроваживать его от себя, чуть ли не спуская по лестнице. Один из «научных деятелей» заслужил основательные подозрения в краже общественного торфа. Да и сам заместитель коменданта Н. Н. Фатов, несомненно, производил неправильное употребление домовых денежных сумм.

Много возиться с собой, в качестве нанимательницы квартиры, заставляла европейски известная скрипачка Лея Любошиц, жившая в нашем доме. Будучи в неплохих отношениях с некоторыми большевицкими властями, из числа окружавших большевицкого московского генерал-губернатора Каменева, она, под их защитой, систематически уклонялась от платы за квартиру. Долго бившись с нею из‐за этого, я, наконец, рассердился и, для примера другим, отдал «приказ коменданта» о том, что за упорные неплатежи я лишаю Лею Любошиц прав, присвоенных квартиронанимательнице, а передаю эти права ее жильцу Михаилу Николаевичу Канищеву. Эта мера, своей неожиданностью, произвела в доме большее впечатление, и Любошиц поспешила уплатить недоимку. Однако я ее прав уже не восстановил.

У Леи Любошиц был гражданский муж, известный московский присяжный поверенный Онисим Борисович Гольдовский. Он жил со своей законной женой в другом месте, но потребовал, чтобы ему, при учете комнат, отвели и у нас особый кабинет. Требование было явно противозаконное, но Гольдовский упросил о протекции председателя союза В. И. Ясинского, и, уступив просьбе последнего, я дал кабинет Гольдовскому.

После этого Гольдовский стал приставать ко мне, чтобы я выдал ему из домоуправления удостоверение в том, что его незаконнорожденные сыновья от Леи Любошиц носят не ее фамилию, а его, Гольдовского.

– Какие же для этого у нас формальные основания?

Никаких оснований, кроме его заявления, что это именно его дети, он дать не мог. Тем не менее, опять при протекции правления союза, его просьбу кое-как удовлетворили, и теперь эти молодые люди называются Гольдовскими.

Затем Лея Любошиц при содействии, едва ли бескорыстном, Боднарского получила в нашем доме отдельную квартиру для своего брата пьяниста Петра Любошица, и здесь брат и сестра стали давать для москвичей свои концерты.

Так как в нашем доме, предназначенном для научных работников, должна была в вечерние часы соблюдаться тишина, а кроме того, около сотни научных деятелей ожидали очереди, чтобы получить комнату, я не счел возможным мириться с обращением одной из наших квартир в концертный зал и, при помощи союза, прекратил, как наблюдающий за домом, эти концерты.

Все это сделало семью Любошиц, успевших захватить в нашем доме уже не две, а три квартиры, моими врагами. И они, и Гольдовский ходили на меня с жалобами и в московское управление Каменева, и в правление союза, ссылаясь на будто бы мои злоупотребления.

По этому поводу я скажу дальше, а пока замечу, что в 1922 году Гольдовский внезапно умер. После этого Лея Любошиц получила разрешение на концертную поездку в Европу, но она там и осталась совсем, концертируя со своим сыном Гольдовским как аккомпаниатором[79]79
  См.: Концерт Леи Любошиц // Руль. 1923. № 648, 711, 731. 17 янв., 1, 26 апр.


[Закрыть].

Вскоре перебрался за границу и ее брат Петр Любошиц.

Затем моим врагом по управлению домом сделался В. А. Орлов. Он, в числе трех членов семьи, занимал квартиру в шесть комнат, прикрываясь мертвыми душами. Однако в эту пору надо было во что бы то ни стало найти приют нескольким десяткам бездомных научных деятелей. Пришлось «уплотнить» Орлова.

Он очень обозлился и объявил, что теперь будет мне мстить:

– Я никого не трогаю. Но если меня заденут, то в средствах я не разбираюсь!

Он действительно в них не разбирался. Не сомневаюсь в том, что он посылал доносы и в Чека. Он также, объединившись с Любошиц и Гольдовским, подал на меня ложный донос в правление союза, обвиняя меня в денежных злоупотреблениях.

Я немедленно потребовал ревизии, в состав которой вошли три члена от правления союза (проф. В. В. Зворыкин, проф. Д. Г. Коновалов, третьего не помню) и два члена от жильцов дома: инженер К. П. Милославский и, по моей просьбе, О. Б. Гольдовский.

Последний как опытный юрист очень скоро разобрался в деле и, заявив мне в ревизионной комиссии:

– Я вижу, что обвинения против вас не имеют под собой почвы. Единственное, в чем можно вас упрекнуть, это в том, что вы недостаточно определенно проводили границу между тем, когда ответственным за меры по домоуправлению являетесь лично вы, а когда ваш заместитель, –