Текст книги "По волнам жизни. Том 2"

 
Хороши только первые розы,
Только утро любви хорошо[24]24
  Правильно: «Только утро любви хорошо: хороши только первые, робкие речи…» (1883).


[Закрыть].
 

С. Надсон

Пафос революции

Пафос революции проявлялся все заметнее.

По городу постоянно образовывались сборища населения, по преимуществу – возле городской думы, ставшей естественным центром внимания. В первые дни, однако, все носило совершенно мирный характер. И когда офицер патрулировавшей команды говорил толпе:

– От имени начальника гарнизона по-братски прошу вас разойтись! –

толпа, с добродушными возгласами:

– Хорошо! Разойдемся! –

действительно мирно рассеивалась.

Но все же в полках, сдерживавшихся до революции суровой дисциплиной, стали быстро проявляться признаки разложения. Начала замечаться некоторая развязность и между офицерами. В этой среде появились в немалом числе и ораторы. Выступая на солдатских митингах, они начали бить на популярность в солдатской среде, играя на демагогических струнках. Чаще всего, в связи с этим, среди ржевского населения стала произноситься никому до того времени не известная фамилия – Канторов. О нем говорили, что это бывший помощник присяжного поверенного. Теперь он делал себе революционную карьеру.

На береговых склонах Волги, в садах и на бульваре стали появляться в урочное время, когда в полках до того времени производились занятия, группы солдат с первыми знаками внешней неряшливости. Иные уже не снимали с себя красных ленточек. Это были предрассветные сумерки «завоеваний революции».

Недели через две после переворота во Ржеве было назначено всенародное торжество по случаю революции. В нем приглашались участвовать все граждане. Местом избрана была громадная базарная площадь близ нашего банка.

Подъем настроения был еще велик, и многие с искренним чувством украсили себя красными бантами. Моя семья была еще в Твери, и я о банте не подумал, но мне его услужливо прислала госпожа Смагина. На этом торжестве, в первый и последний раз в своей жизни, был и я с красным бантом на груди.

На площадь прибыл гарнизон – четыре полка, – все поголовно в красных украшениях. Иные – в том числе и многие офицеры – разукрасили красными лентами не только самих себя, но также гривы, челки и даже хвосты лошадей. Вся площадь сплошь запестрела красным цветом.

Появились первые митинговые ораторы, на воздвигнутых в разных местах эстрадах. Среди них преобладали люди несерьезные из местной интеллигенции, желающие выплыть на верх в мутной воде. Из серьезных деятелей выступал, кажется, только один член Государственной думы Крамарев, бывший уездный предводитель дворянства. Неожиданно выявил себя демагогическим оратором молодой податной инспектор Пржевальский, местные адвокаты… Но всех затмил, больше всех нашумел выступавший по очереди на всех эстрадах штабс-капитан Канторов. Он выкрикивал с эстрады:

– Нам не надо тронов и царских чертогов![25]25
  Использованы слова из «Рабочей Марсельезы» П. Л. Лаврова (1875), утвержденной Временным правительством в качестве государственного гимна: «Нам враждебны златые кумиры, / Ненавистен нам царский чертог».


[Закрыть]

– Гу, гу! – шумит сочувствующая толпа, по преимуществу – покинувшие строй солдаты.

– У них заводятся летучие мыши и всякая ночная нечисть!

– Гу, гу, гу!!! – восторженно ревут окружающие.

Где только появится бритая, с хитрыми, плутовскими глазами, физиономия этого бойкого на язык демагога, наперед разносится сочувственный гул.

Полки выстраиваются. Объезжает начальник гарнизона со свитой. Смотрю на Мириманова. Лицо бледное, на губах вымученная приветливая улыбка. На груди большой красный бант. Не воинственное выражение лиц и у сопровождающих его верхом полковых командиров.

– Здравствуйте, товарищи солдаты!

Губы Мириманова кривятся не в улыбку, а в нервную гримасу.

– Здравствуйте, товарищ полковник!

Полки отвечают нестройно, вяло.

Один из полков на приветствие полковника Мириманова ответил гробовым молчанием. У командира полка – бледное, растерянное лицо. Мириманову, видимо, стоило нечеловеческого труда сдержаться и проглотить это оскорбление в строю. Он сдержался.

Впечатление – скверное и мало хорошего предвещающее.

Балкон одного из домов, выходящих на площадь – какая-то воинская канцелярия. На балконе полно солдат, впереди – молодой человек с интеллигентным лицом. Разговоры:

– Студент, одетый в солдатскую шинель…

Студент произносит горячую речь, она посвящена памяти жертв освободительного движения. Говорит хорошо, его слушают. А затем начинает красивым баритоном:

 
Вы жертвою пали в борьбе роковой…[26]26
  Похоронный марш, созданный А. А. Амосовым в 1870‐х – начале 1880‐х гг.


[Закрыть]
 

Хор, очевидно заранее подготовленный, дружно подхватывает, увлекая толпу. Несется:

 
Вы отдали все, что могли, за него…
 

Трогательно и производит глубокое впечатление.

Развал

День за днем, и развал увеличивался. Приказ «номер первый»[27]27
  Приказ № 1, изданный Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов 1 марта 1917 г., предписывал создание в каждой части комитета из выборных представителей от нижних чинов, под контроль которых передавалось все оружие, с уравнением в правах солдат с остальными гражданами и отменой титулования офицеров и отдания им чести вне службы.


[Закрыть] быстро оказывал свое действие. В массах, особенно в солдатских, все более и более заинтересовывались фактическим правительством в Петрограде – Советом солдатских и рабочих депутатов.

Улицы и особенно бульвар в дневные часы заполнены толпами шатающихся солдат, с расстегнутыми воротами, иногда декольтированными, зачастую без пояса и босых. И это – солдаты!.. Целыми часами лежат они на лужайках, покрытых весенней травою берегов Волги, и на бульваре. Повсюду играют в карты и повсюду видны бутылки водки. Кругом них все заплевано и засорено шелухой семечек.

Военные занятия фактически уже прекратились.

Пришлось мне в это время съездить с семьей в Тверь. Там картина была еще хуже.

Во время переворота толпы солдат и черни бросились к старому екатерининскому дворцу. Потребовали выхода к ним губернатора Бюнтинга.

Раньше Бюнтинг держал себя очень властно и высокомерно. Помню картину на пасхальной заутрене, в соборе: десятка полтора городовых, взявшись за руки, образовали вокруг Бюнтинга цепь, отделявшую его от остальных смертных. Среди живой цепи, напыщенный и изолированный, выступал грузный губернатор… Это как-то мало соответствовало великому христианскому празднику.

Теперь Бюнтинг оробел, вышел к толпе. Чернь поволокла его по улицам, оскорбляя и избивая. Сорвали с Бюнтинга одежду и под конец тут же, на улице, зверски убили. Труп, обнаженный, долго лежал на улице, его не позволяли подобрать. Комиссара А. А. Червен-Водали, пытавшегося спасти Бюнтинга, едва самого не убили, во всяком случае ранили.

Позже, уже в эмиграции, при лекционном турне в прибалтийских государствах я увидел в пещере Печерской лавры[28]28
  Псково-Печерский монастырь, согласно Тартускому мирному договору 1920 г., оказался на территории независимой Эстонии, где оставался вплоть до присоединения ее в 1940 г. к СССР.


[Закрыть] гробницу, в которой был под конец похоронен Бюнтинг.

За тверским полицеймейстером Измайловым[29]29
  Первоначально в тексте стояла фамилия Михайлов, которая зачеркнута карандашом.


[Закрыть] гонялись, желая его убить. Измайлов спасся от смерти, укрывшись в пригородном лесу.

Одного генерала, проходившего на окраине города, близ железнодорожной станции, толпа солдат забросала до смерти камнями.

Червен-Водали пригласил меня присутствовать на происходившем под его председательством во дворце съезде делегатов из разных мест губернии. Представители уездных городов, все больше из либеральных земских деятелей, рассказывали в своих отчетных докладах, как протекали революция и переворот в их городах. Вырисовывалась картина довольно мирная и почти бескровная.

Взял слово оратор в солдатской форме:

– У вас протекло все бескровно, потому что никакой революции у вас на самом деле и не было! Где революция, там должна пролиться кровь! Вот, например, в Твери: здесь революция была, и кровь также была пролита. И вообще, – продолжал он, – почему это вы воображаете, будто революцию произвели вы, ин-тел-лигенция? Вздор! Неправда! – он стал повышать тон. – Ее произвели мы, солдаты!! – закричал он во весь свой мощный голос.

Съезд стал ежиться. Многие поопускали головы. Червен-Водали беспомощно постукивал карандашом по столу, желая умерить тон оратора.

– А теперь вы, – говорил он с ехидной улыбкой, – вы боитесь нас, солдат… Я этого не понимаю, почему вы нас так бояться стали?

Оратора прервал хохот и гул одобрения толпы солдат на хорах и в зале.

– Разве граждане в солдатской одежде не такие же граждане, как и вы все?

Говорили, будто это учитель какой-то провинциальной гимназии. Своим выступлением он терроризовал собрание.

На железных дорогах уже была полнота власти солдат. Классы признаваться перестали, и солдаты заполняли именно первый и, пожалуй, еще и второй классы. Особенно, как я наблюдал, любили солдаты вваливаться в отделения, где сидят офицеры. Разваливаются между ними, толкают офицеров, а те, вероятно помня о неоднократных кровавых расправах, беспрепятственно их впускают и молча переносят грубый вызов. Свободнее и приятнее стало ездить только в третьем классе.

В вагонах воцарились грязь и заплеванность. Такой же вид приобрели и вокзалы, – темные, набитые солдатами, которые уже тогда стали уходить с фронта. Властью на вокзалах стали те же солдаты. Они патрулировали среди переполнявших перроны солдат с повязками на рукаве и с невынимаемой папиросой в зубах.

Протолпиться на вокзалах к поезду сквозь это море солдатчины и получить в вагоне хотя бы какое-либо место – стало уже настоящим подвигом.

От конца марта радостное весеннее чувство первых дней революции уже исчезло. Оно сменилось смущением и нарастающим чувством тревоги. Авторитет власти – всякой власти – стремительно падал.

В Ржевском городском управлении старый «буржуазный» состав думы доживал свои дни. На него был сильный напор левых элементов, и дума явно зашаталась.

В гарнизоне появились разные самостийные организации: латышская, украинская и пр. Деятельность свою они начали с устройства гуляний, и на бульваре запестрели флаги: желто-голубой, бело-коричневый и разные другие.

В одном полку комитет сместил полкового командира за то, что во время полкового праздника он не воспрепятствовал развеске русских национальных трехцветных флагов.

Дошло до 1 мая, – первого «свободного» в России пролетарского праздника. Как и везде, он был отпразднован с шумным торжеством. Из города отправились громадные процессии рабочих всех фабрик и заводов, а также весь гарнизон, за город, на гуляние, куда приглашались «все граждане и гражданки». Растянувшаяся версты на две процессия пестрела на ярком солнце красными флагами, множеством плакатов и убранством лент; среди флагов местами развевались и желто-голубые флаги украинцев.

Открылась в Ржеве и постоянная говорильня. Она поместилась в здании уездной земской управы, и речи здесь лились без конца, особенно в дни каких-либо частых тогда съездов.

Помню горячие споры, которые повелись около вновь образовавшегося Крестьянского союза, с программой, во многом близкой к эсеровской[30]30
  Всероссийский крестьянский союз, учрежденный летом 1905 г. в качестве революционно-демократической организации, представлявшей крестьянство и сельскую интеллигенцию, после Февральской революции 1917 г. возобновил свою деятельность и провел 31 июля – 6 августа очередной съезд, на котором произошел раскол: радикально настроенные сторонники крестьянских советов ушли, а оставшиеся делегаты, осудив захваты помещичьих земель, поддержали Временное правительство.


[Закрыть]. И у представителей союза шла горячая словесная война с социалистами-революционерами, упрекавшими «крестьян» в плагиате их программы. В жарких спорах деятельное участие принимали вновь выплывшие на свет ораторы из офицеров, представители кооперации, а также представители сельского духовенства, в котором тоже выявились социалисты разных мастей. Собственно же крестьяне больше молчали, с загадочным напряжением слушая изливавших потоки красноречия ораторов. Пережевывали ли они в себе все слышанное или слушали больше механически?

Тем временем начался новый массовый психоз – увлечение фигурой Керенского. Его истерические выступления стали заражать людей, с пошатнувшейся от всего пережитого и переживаемого психикой.

Помню болезненно-истерическое воззвание в газете каких-то психопаток – тверских учительниц:

– Берегите солнышко земли русской – Керенского!..

Детонация в банке

В конце марта мне передали:

– Солдаты гарнизона часто высказывают возмущение тем, что со здания банка до сих пор не снят золоченый двуглавый орел!

Ранее упоминалось, что этот орел виден отовсюду в городе.

Сначала я не придал этому значения.

Но недели через три – это было в начале страстной недели – мне уже передали определенную угрозу сознательных революционных солдат:

– Если в самом близком времени этот контрреволюционный орел не будет убран, мы его снимем стрельбой из пулеметов!

Знакомые офицеры советовали не пренебрегать угрозой.

Подвергать банк опасности обстрела было нельзя. Прежде было бы просто: приказать низшим служащим банка – в их числе был даже свой механик – убрать орла, и он был бы снят. Теперь надо было соблюдать весь этикет революционной тактики: вызывать охотников за денежное вознаграждение. Никто, однако, не вызвался.

А время шло, и опасность обстрела близилась. Под конец, с большим трудом, удалось отыскать одного мастера, который согласился, работая вместе с сыном, снять орла за вознаграждение в восемьдесят рублей, – тогда это было немало. Они проработали два дня, поднимаясь постепенно по устанавливаемым подмосткам вверх по крыше терема.

На улице, перед банком, оба дня стояла толпа, преимущественно из солдат. Одни просто гоготали от восторга, что так непочтительно снимается государственный герб. У других ожидания были корыстные: они верили в легенду, будто орел этот отлит из чистого золота. Ждали момента, когда он упадет на улицу и разобьется на части… Они дождались падения, но кусочки позолоченной жести их не соблазнили.

Год спустя, попавши в Москву, увидел, что в Кремле все позолоченные орлы благополучно существуют на своих местах, над башнями.

Пришлось убирать из банка и остальных орлов. Мой предшественник был, очевидно, большим их любителем. Когда я велел их пересчитать после снятия, – оказалось около сотни. Вынесли все царские портреты, кроме одного – царя-освободителя. Сначала казалось, что Александр II не вызывает одиозной памяти. Этот портрет, равно как и зерцало в кабинете заседаний, продержались до половины лета. Затем сослуживцы, не спрашивая меня, их унесли куда-то.

Отношения с сослуживцами оставались хорошими. Конечно, перспективы революционной свободы, как и везде, опьяняли молодежь, но развал шел медленно. Первым сдало Двинское отделение. Приходит Вешенский с какой-то бумагой:

– Посмотрите, что они мне поднесли!

Подобие конституции.

– А вы, Сергей Иванович, что же ответили?

– Что же я могу? Конечно, все принял!

Ясно было, что, после этого примера, не могли не взволноваться и ржевитяне. Действительно, вскоре и они выработали положение о комитете отделения и устав профессионального союза. Однако они поступили корректнее, чем двинские: не поставили меня явочным порядком перед фактом введения самоуправления, а пришли посоветоваться со мною, особенно по вопросам управления банком. Мы легко пришли к обоюдному соглашению; с моими указаниями они полностью согласились. Винить служащих за это выступление было бы несправедливым, так как почти повсюду, в том числе и в центральном управлении в Петрограде, подобные комитеты уже образовались. Умеряющее действие на более горячие головы оказывали служившие в нашем банке барышни.

Должен с чувством удовлетворения отметить, что ни с ржевским комитетом служащих, ни с двинским, когда это последнее отделение перешло в мое управление, я имел счастье не разойтись в мнениях ни одного раза. Перебежчиками на сторону большевиков из среды чиновников оказались только единицы, почти исключительно те, кто, несмотря на революцию, подвергся от меня взысканию за серьезные служебные проступки. С подавляющим же большинством мы проработали до самого конца моей службы согласно.

Был для наших взаимоотношений один неприятный момент испытания. Появился во Ржеве контролер одного из отделений банка, кажется, Калужского. Фамилию я его забыл, а раньше он служил у нас в Ржеве. Этот тип затеял создать себе карьеру в помутневшей воде. Стал объезжать отделение за отделением, убеждая служащих Государственного банка сорганизоваться в общий профессиональный союз и завладеть в банках властью.

Приехав во Ржев и игнорируя меня и Вешенского, он назначил в банковом отделении общее собрание служащих.

Он осекся. Мои сослуживцы заявили ему, что без моего разрешения в здании банка собрания быть не может, и предложили ему обратиться за согласием на это непосредственно ко мне. Смутьяну пришлось, с кислой миной, идти знакомиться со мною. Конечно, собрание я разрешил, но на нем не был. Издали видел, что сослуживцы жадной толпой окружили оратора, когда он повествовал о том, что происходит в других отделениях банка. Его демагогическое выступление у нас провалилось, хотя отрицательный след этого посещения все же долгое еще время сказывался.

От военной охраны, введенной в первые дни революции, я отказался, когда выяснилось, что непосредственной угрозы для банка не существует. Но нашу охрану ослабляли все еще продолжавшиеся призывы по мобилизации. Я заявил протест военной власти, указывая на необеспеченность охраны банка, и просил освободить призываемых. В этом последнем мне было решительно отказано, но, во внимание к моим опасениям, воинский начальник прислал в мое распоряжение около десятка легкораненых солдат, на началах продолжения ими военной службы.

Вызвал я прибывших солдат в кабинет. По большей части это были ремесленники и фабричные рабочие. Ранения их были неважные, так что охрану они могли нести. Давши им общую инструкцию по службе, я сказал:

– Ваша служба в банке является продолжением воинской службы с полагающимся вам военным довольствием. От банка никакого вознаграждения вам не полагается. Но я не хочу, чтобы вы чувствовали себя у нас хуже, чем все остальные. Поэтому я решил следующее: на свой личный страх и риск я сделаю то, что, собственно, не имею и права делать. Именно, назначаю вам, независимо от военного довольствия, еще полностью то же денежное вознаграждение, которое получают все остальные банковые сторожа. Быть может, за этот самовольный поступок мне придется поплатиться по службе, но это уж будет моя печаль. А от вас за это ничего другого я спрашивать не буду, как службы банку не за страх, а уже за полную совесть. Обещаете ли вы мне это?

– Так точно!

– Обещаем, господин управляющий!

Солдаты были очень довольны, и они до конца исполнили свое обещание. За исключением только одного, свихнувшегося на большевизме, они в полной мере оправдали мой самовольный поступок, которого, без разрешения центрального управления, я действительно не имел права совершить. Солдаты не один раз выручали и банк и лично меня от опасности, и им я был обязан тем, что впоследствии большевицкая власть долгое время не рисковала разрушить наш банк.

Подготовка

Весною 1917 года временное правительство выпустило свой известный «Заем Свободы»[31]31
  В объявлении Ржевского отделения Государственного банка за подписью его управляющего В. Стратонова сообщалось, что «открыта подписка на заем свободы 1917 года», который выпускается сроком на 55 лет облигациями в 50, 100, 500, 1000, 5000, 10 000 и 25 000 рублей с доходом 5 % и освобождением от налога (Ржевская заря. 1917. № 12. 1 апр.).


[Закрыть].

Слово «свобода» тогда еще опьяняло так же, как и слова: «революция», «революционный» и т. п. Во многих местах заем вызвал большой подъем настроения. В Петрограде и в некоторых других городах устроены были большие народные празднества для распространения займа, одной из главнейших целей которого выставлялся лозунг: война до победного конца.

Надумал устроить «день “Займа Свободы”» и я.

Созвавши в банке общее собрание служащих обоих отделений и членов учетного комитета вместе с их женами, предложил совместными усилиями устроить этот «день». Дал также свой проект деталей устройства празднества.

Предложение и проект были единогласно приняты.

Тогда я указал, что успех может быть достигнут только в случае общей сложной и идейной работы. Поэтому на все время работы по устройству праздника, как и во время его самого, я предложил объявить мораторий всем личным чувствам: прекратить на это время действие злобы, обиды, недовольства, антипатии одних к другим и т. п., с тем, что, если это необходимо, возобновить такие чувства уже после праздника.

Это также было принято и, что всего удивительнее, добросовестно приведено в исполнение. Даже те из чиновников, которые считали себя мною обиженными на служебной почве, в эти дни проявляли добросовестнейшую совместную работу.

Деятельность закипела. Мы разбились на ряд групп; у каждой было самостоятельное задание. За мною оставалось лишь общее руководство, однако и оно поглощало почти все мое время.

Хотелось вовлечь в это дело все круги общественности и все организации. Поэтому я пригласил в банк на совещание все образовавшиеся в Ржеве комитеты: солдат, рабочих, организаций и учреждений[32]32
  См.: «16 сего апреля в помещении Государственного банка состоялось совещание по вопросу о реализации “займа свободы”. Совещание открыл управляющий банком г. Стратонов коротким, но довольно внушительным докладом о результатах десятидневной подписки займа и пояснением о выгодах и невыгодах. Интересны цифровые данные всех займов, которые дал Ржев. 1-й военный заем дал 252 тыс. руб., 2-й военный заем дал 233 тыс. руб., и заем свободы в 10 дней подписки выразился в 484 тыс. руб.» (В Государственном банке. О реализации займа свободы // Там же. 1917. № 25. 18 апр.).


[Закрыть].

Собралось человек полтораста. Едва я открыл заседание и изложил цель нашего начинания, как попросил слова Канторов. Он стал говорить не по поводу дня «Займа Свободы», а заявил, что сейчас как раз подходящий момент для открытия прений между представителями буржуазии и представителями пролетариата по вопросам марксизма. Как представитель этого последнего направления, он вызывает буржуазию на немедленный словесный бой.

Не хотелось начать совещание с остановки или лишения слова оратора. Но было видно, что это резкое и бестактное выступление вызвало среди присутствующих сильное смятение. Представители купечества – члены учетного комитета стали шептаться. Вот-вот они покинут зал… Может сорваться весь праздник.

Я встал и в энергичной речи решительно отвел в сторону поднятые Канторовым вопросы. Предложил – имея в виду жадно слушавших Канторова рабочих и солдат – поднять и обсудить эти вопросы, если нужно, в другом собрании и непременно после праздника. Пока же просил строго держаться программы собрания.

Другие офицеры, члены военных комитетов, резко стали отчитывать Канторова:

– Как всегда, Канторов говорит, сам не зная, что из его слов выйдет!

А виновник смуты самодовольно улыбался, предвкушая, сколько приятных для него разговоров пойдет завтра по городу по поводу его выступления…

После некоторого обмена речами собрание комитетов постановило принять участие в дне «Займа Свободы». Вместе с тем было постановлено считать организационный труд строго идейным, а потому совершенно бесплатным.

Либеральные круги населения были таким образом вовлечены в устройство дня. Я стал думать о привлечении консервативной части[33]33
  Так как редактор «Ржевской зари» прапорщик Г. Д. Старлычанов, ссылаясь на констатацию «печального факта», что «ржевские тузы не желают рисковать капиталом на войну», призывал устроить им «внушительную демонстрацию» (Стамбо Г. Тузы молчат… // Там же. 1917. № 47. 16 мая), В. В. Стратонов обратился с письмом в редакцию газеты: «Милостивый государь, г-н редактор! В № 47 “Ржевской зари” напечатаны две статьи с горячим призывом к подписке на Заем Свободы. Как представитель корпорации, поставивший вопросами чести сделать все возможное, чтобы помочь родине, посредством снабжения ее необходимыми денежными средствами закрепить свободу, прошу Вас принять глубокую и искреннюю благодарность за Вашу помощь. Действительно, подписка на Заем Свободы идет туго. За 40 дней подписано в отделении Государственного банка и у его посредников на 1¼ миллиона, а в отделении Московского банка – на ½ миллиона рублей. Для Ржева это слишком мало. Таким образом факт равнодушия ржевского общества к Займу Свободы, а вместе с тем, следовательно, и к делу свободы, к сожалению, бесспорен. Представители революционной армии на совещании 16 апреля обещали оказать свое моральное содействие успеху реализации займа. Об этой помощи я их снова и просил. Слова же одной из статей в № 47 “Ржевской зари”, будто я просил устроить “им, тузам, внушительную демонстрацию”, несколько неточны. В действительности я говорил о демонстрации, которая напомнила бы о Займе Свободы всему населению города в целом, а не отдельным лицам. Редактируемая Вами газета уже много помогла в деле реализации займа. Позвольте просить Вас, г. редактор, и впредь не отказывать в своем содействии. О долге, лежащем на каждом из нас, приходится напоминать и напоминать. Примите уверение в совершенном почтении и преданности. В. Стратонов, управляющий Ржевским отделением Государственного банка» (Там же. 1917. № 48. 17 мая).


[Закрыть]. Так как она придерживается по преимуществу церкви, то я созвал на собрание все ржевское духовенство. Поприходило десятка два батюшек, во главе с соборным протоиереем[34]34
  Имеется в виду протоиерей К. И. Фиников.


[Закрыть]. Усадил их в кабинете, и начали мы разводить елейные речи. Лукавый народ были эти батюшки, и все оглядывались они на то, что скажут старшие. Но старшие, а за ними и все остальные, отозвались на мое предложение. Постановили устроить всецерковный крестный ход к месту открытия праздника. Возник вопрос об облачении.

– Надо быть в красном! – решил соборный протоиерей.

– В красном, в красном! – загудел рой батюшек. – Как на светлое христово воскресение.

После этого началось действие заразы. С разных сторон стали поступать предложения включить различные организации в число участников празднества. Просила об этом местная печать, спортивные организации, студенческая, еврейская община и др. Затея захватывала все городское население.

День праздника

«День» был назначен на 4 июня 1917 года. Уже за два дня работа стала кипеть вовсю.

Почти все владельцы частных экипажей прислали их для предварительного украшения с тем, что с утра будут присланы лошади и кучера. Чтобы поместить несколько десятков экипажей, пришлось занять особый пустой двор. Украшением руководил Пекарский. На некоторых экипажах были устроены эффектные фигуры. Один преобразился в малороссийскую хату, с дивчиной в окне, другой – в часть поля ржи с крупными маками и васильками и т. д. Для декорирования экипажей А. А. Поганкина открыла нам в магазинах за свой личный счет неограниченный кредит.

Все работали бесплатно; только одна группа солдат-плотников, сколачивавшая какую-то эстраду, не удержалась и потребовала вознаграждения.

В течение целой недели я расклеивал афишу за афишей, подогревая общее любопытство. Рассылал также наших солдат с пачками летучек[35]35
  Летучка – печатный листок, экстренно выпущенный, с кратким сообщением о некоем событии.


[Закрыть], для раздачи на дорогах окрестным крестьянам, съезжавшимся на рынок, – хотел привлечь в Ржев и окрестное крестьянство.

Больше всего мы боялись, чтобы празднество не было испорчено дурной погодой. Но 4 июня оказался прекрасный солнечный день.

Уже рано утром выехали из банка на три местных базара три декорированные цветами грузовые платформы. На них были походные кассы для продажи облигаций займа, с кассиром и контролером, и солдаты горнисты, чтобы рожками привлекать к платформам народ. На каждой платформе был специальный оратор, который должен был разъяснять народу значение этого займа.

Одним из ораторов напросился симпатичный молодой сельский батюшка, имени которого, к сожалению, не помню. Он весь загорелся нашей идеей и оказал нам в этот день много помощи.

Собственно празднество началось в десять часов утра крестным ходом всего духовенства от близкой церкви к центральной эстраде. Они несли и очень чтимую населением чудотворную икону, как раз привезенную на этот месяц в Ржев. На ярком солнце эта процессия, с пасхальными ризами духовенства, со многими десятками хоругвей и крестов изо всех ржевских церквей, была красива и могла производить впечатление на верующих. Тем не менее народу в крестном ходе было до обидного мало. Уже ощущался вызванный даже первым временем революции упадок религиозности.

К месту молебствия, около главной эстрады, собрались, однако, тысячи. Когда отслужили и пропели, на эстраду взобрался старенький протоиерей. Признес неудачную слезливо-просящую речь:

– Родина умоляет вас: дайте ей денег! Сжальтесь над бедной родиной, пожертвуйте ей денег!

На жалостливость сердец суровых ржевитян рассчитывать было нельзя, и надо было исправить впечатление неудачного слова.

Поднявшись после него на эстраду, я произнес речь совершенно в иных тонах. Указывал, что принять участие в займе – дело разума, а не сердца. Если сами русские проявят теперь к самим себе недоверие и не окажут своему же правительству, выдвинутому так всеми желанной революцией, ссуды, то кто же из иностранцев нам поверит. Стараясь быть понятным толпе, объяснял, что возникающая дороговизна связана с недостатком в казне денег; если поэтому ссудить правительство по облигации займа, то это будет в собственных интересах каждого. Объяснил также, что желающие, пользуясь днем праздника, могут и просто жертвовать деньги: на них будут куплены облигации займа и пожертвованы на содержание сиротского дома в Ржеве.

Едва я кончил, со всех сторон потянулись руки с деньгами. К этому я не был подготовлен… Моя соломенная панама быстро заполнилась доверху. Скорее принесли ведро из банка, в которое и посыпались дождем деньги.

Тем временем в разбросанных по площади киосках началась продажа облигаций займа. Заодно в них продавалась и местная газета, издание которой сегодня было нам пожертвовано целиком. Продажа сразу же пошла бойким темпом.

Начало было счастливое, чувствовался подъем настроения. Оратор из народа сменялся оратором. Площадь все заполнялась. Подошли, в сопровождении военных команд, четыре полковых оркестра.

Конфликт

Но вдруг – неожиданный удар.

У меня просит слова какой-то солдат. Лицо – подозрительно испитое… Отказать – нет причины.

Начинает речь… в ярко большевицких тонах.

Первое недоумение толпы быстро сменяется негодующими криками:

– Большевик!

– Долой!

– Не хотим слушать!

Видя эту враждебность, солдат резко изменяет тон речи на ярко демагогический.

– Вас посылают на войну умирать в окопах… Вас заживо вши поедают… А господские сынки нежатся на пуховых перинах!

Толпа прислушивается внимательнее.

– А ведь правда!

– Правда!!

– Долой!

– Вон его!!

– Вы с голоду помираете… А господа буржуи брюхо набивают рябчиками да винами дорогими.

– Правда!!

– Вон его!!

Страсти разгораются. Нависает угроза скандала. Останавливаю солдата и обращаюсь к толпе:

– Голоса разбились – разные. Одни хотят слушать оратора, а другие не хотят. Поэтому произведу голосование поднятием рук. За что выскажется большинство, пусть так и будет. Правильно ли?

– Правильно! Правильно!

Увы! Подавляющее большинство, особенно солдаты, подняли руку за продолжение речи.

На лице солдата-оратора торжество. Уже на узаконенном основании развивает агитационную большевицкую речь.

К эстраде пробирается сквозь толпу офицер милиции с пятью солдатами, на рукавах повязки.

– Довольно, сходите! Я вас арестую!

Оратор побледнел.

– Товарищи! – завопил он. – Я вам говорил правду, а буржуи за это меня арестовывают!

Толпа заволновалась:

– Как так арестовывать?!

– На каком основании?!

– Товарищи! Заступитесь!!

– В чем дело, гражданин офицер? За что вы его арестовываете?

– Он, господин управляющий, пять раз совершил кражу! А кроме того, и дезертир!

– Не выдавайте, товарищи!! За правду!!

Что тут поднялось! Громадная толпа солдат насела на патруль:

– Не сметь его трогать!

– Мы вас!!

Патруль поднял ружья… Из солдатской среды повысовывались руки с револьверами. Вот-вот начнется стрельба…

Делаю нечеловеческие усилия, мечась по эстраде, чтобы привлечь на себя внимание. Путем страшного напряжения голоса мне, наконец, удается перекричать ближайших. Замолкают. Понемногу кольцо замолкающих ширится, и я уже могу говорить.

– Граждане!! Будьте же разумны! Не оскверняйте нашего праздника побоищем. Уладим дело мирно!..

Толпа понемногу затихает, хотя кое-где еще бурлят.

– Гражданин офицер! Я вас прошу отложить арест на завтра. Сегодня – день свободы, и никого не надо свободы лишать! Очень вас прошу об этом!

В толпе заревели:

– Правда! Правда!

– Сегодня – никаких арестов!

Офицер, вероятно, и сам в душе был рад представившемуся случаю с честью выйти из трудного положения. Кивнул в знак согласия головой.

Патруль уходит.

– А вы, – говорю злополучному большевику, – больше не скажете ни слова. Не позволю! Исчезайте!

Он скрылся в толпу, о чем-то еще жестикулируя.

Днем

Тем временем внимание народа отвлекается выезжающим из двора кортежем: четыре процессии направляются в четыре части города. Впереди каждой – оркестр полковой музыки. Затем – около десятка разукрашенных цветами и лентами экипажей. В них сидят банковые служащие с походными кассами и в белых туалетах наши барышни. У всех – через плечо красные ленты. Кортеж сопровождают цепи велосипедистов на разукрашенных машинах.

На площадях и людных перекрестках процессии останавливаются. Музыка оркестров собирает народ. Ораторы произносят речь, приглашая покупать «Заем Свободы». И облигации раскупаются. Часто дают и пожертвования.

Эстрада на главной площади привлекает все новых ораторов. Попрежнему толпится слушающий их народ. Выступают и приехавшие в Ржев матросы Черноморского флота, они тогда ездили по фронту и тылу агитировать за продолжение войны. Принималось, что это делается матросами из патриотических побуждений. Мало кто знал, что их поездка субсидировалась правительством. Интеллигентные люди в матросской форме – они умели производить на солдат впечатление.

Что-то опять поддело Канторова. Увлеченный речами матросов, он вдруг выступил, но под совершенно другой личиной. Произнес с эстрады сильно патриотическую речь. Как будто демагога Канторова подменили… Речь имела потрясающий успех. Пока толпа ревела от патриотического восторга, один из публики, бывший наш банковый электротехник, сбегал к себе на квартиру. Канторов как раз кончал. За ним выскочил на эстраду электротехник: