Текст книги "Каспар Хаузер, или Леность сердца"

Барон фон Тухер – лорду Стэнхопу

Уже долгое время не имею вестей от Вашего сиятельства. Между тем неустойчивость и неопределенность моих взаимоотношений с Каспаром заставляют меня быть более назойливым, чем то будет приятно Вам, достоуважаемый граф: и все же я вынужден просить Вас скорее покончить с этой неустойчивостью, тем паче что я уже не могу, как некогда, проявлять к найденышу сердечное участие, да и сам он, из-за насильственного пребывания в моем доме, чувствует себя скорее пленником, нежели гостем или домочадцем. В первую очередь, более прочного положения приходится, конечно, пожелать Каспару. Надежды, в нем разбуженные, лишили его покоя, его дни заполнены ожиданием столь страстным, что об обучении ремеслу, как то предполагалась, и думать нечего; душевная тревога юноши такова, что бросается в глаза всем и каждому. Вечера он проводит за писанием какой-то чепухи, а лучшее его удовольствие – кончиком карандаша отмечать на карте страны, дороги, по которым он надеется проехать с вашим сиятельством; довольно практичный, хотя и несколько односторонний способ изучения географий. Он говорит, думает, мечтает лишь о предстоящем путешествии, и если Вы, милорд, еще хоть сколько-нибудь хотите добра несчастному юноше, то я считаю своим долгом обратиться к Вам с призывом весьма настоятельным – по возможности скорее положите конец бессмысленной горячечносги такого его существования. Вы единственный на земле, чье имя, чьи слова еще многое значат для него, и мне думается, что бесконечное его доверие тронет сердце, некогда любящее, но остуженное капризами, ненадежностью, двоедушием загадочного и непостижимого создания.

Даумер – президенту Фейербаху

Ваше превосходительство почтили меня просьбою сообщать Вам о здоровье, равно как и душевном состоянии Каспара Хаузера. Признаюсь, сие повергло меня в некоторое смущение. В последние полтора года я остерегался приблизиться к юноше, заботливо отгороженному от мира, ибо в здешних краях каждый тщится охранить маленькие свои права от вмешательства чужеземца, и посему дело, которое касается всего человечества и пробуждает сострадание в каждом внутренне раскрепощенном человеке, мало-помалу становится делом лишь узкого круга лиц. Уповаю, что Ваше превосходительство простит мне подобное заявление, поскольку оно свидетельствует о моем неизменно участливом внимании к судьбе найденыша, ныне отнюдь не внушающей радужных надежд его друзьям. Доверительное письмо Вашего превосходительства положило конец моим колебаниям, на днях я навестил его в доме господина фон Тухера, да и он, впервые после долгого времени, побывал у меня, это дает мне возможность сообщить Вам о нем кое-какие сведения, пусть общего характера, но тем не менее освещающие особенности его нынешнего положения.

Каспар очень вырос и возмужал, на вид ему можно дать года двадцать два. И все же, появись он в цивилизованном обществе, к которому теперь сопричислен, впечатление он произвел бы странное. Походка у него медлительная и боязливо-осторожная, как у кошки; черты лица не назовешь ни мужественными, ни ребяческими, ни молодыми, ни старыми: они одновременно стары и молоды, неглубокие складки на лбу говорят о странно преждевременном постарении. Над верхней губой у него появился светлый пушок, что нередко его конфузит и к тому же никак не гармонирует с девичьей нежностью кожи и русыми кудрями, по-прежнему спускающимися до плеч. Его приветливость покоряет сердца, в его серьезности есть какая-то медлительная важность, но весь его облик овеян меланхолией. Он ведет себя серьезно, чинно, хотя манеры у него изящные и непринужденные. Правда, некоторые его жесты все еще неуклюжи, и, случается, он не сразу находит нужные слова. Он любит с важным видом и довольно заносчиво говорить о вещах вполне тривиальных, в других устах это звучало бы пошло, в его устах – вызывает болезненно-сострадательную улыбку; очень забавно также он строит планы на будущее, рассуждает о том, как сложится его жизнь, когда он закончит ученье, и как он будет обходиться со своей женой. Жена, по его представлению, предмет хозяйственного обихода; ее держат в доме, покуда она приносит пользу, и прогоняют, когда она пересолит суп или плохо починит рубашки.

Его всегда на диво ровное душевное состояние напоминает зеркально гладкое озеро, покоящееся в лунном свете. Он не способен нанести обиду, ударить животное и милосерден даже к червю: заботливо обходит его, боясь раздавить. Он любит людей, всякое человеческое лицо для него лик божий, в коем он ищет отражения небес. Ничего необычайного в нем нет, если не считать необычайности его судьбы. Юноша, уже созревший, у которого не было детства, не было первых годов юности, почему – он и сам не знает, почти взрослый человек – без родины, без родителей, без родственников и друзей-сверстников, словно бы единственный представитель своей породы. Ведь каждое мгновение в суете окружающего мира напоминает ему о его одиночестве, бессилии, зависимости от людской милости или немилости. Итак, чудное его поведение лишь неизбежная самозащита: самозащита – и его дар наблюдательности, его проницательный взгляд, схватывающий слабости и характерные особенности окружающих, самозащита – и его способность выражать свои желания так, чтобы благодетели шли им навстречу.

Да, Ваше превосходительство, друзей у него нет. Ибо мы, к нему благожелательные и оберегающие его от грубых притеснений жизни, мы только зрители страшного существования юноши. А граф Стэнхоп, человек возбуждающий так много толков, может ли он по праву называться другом Каспара? Чему мы должны верить? Кто разрешит наши, увы, обоснованные сомнения? Ужас охватывает меня при мысли об ожиданиях, связанных для юноши с графом. Если бы сбылось все, что он сулит Каспару, графа можно было бы назвать святым и не знающим себе равных в этом мире. Но если его посулы не сбудутся, если не сбудется хотя бы сотая их доля, я предвижу плохой конец. Сердце, из темных глубин поднятое к жизненной суете сует, познавшее немыслимые соблазны, после немыслимо мирной тишины, хочет полной меры счастья и, обманутое, пусть даже в малом, обречено на гибель.

Не скрою, смелость сделать такие признания мне дает скорее моя привычка все видеть в черном свете, нежели пересуды горожан, да и как бы иначе я дерзнул питать недоверие к столь высокопоставленной особе? Однако сегодня у нас стали уже поговаривать, будто Каспара увозят на жительство в Ансбах. Фрау Бехольд, давняя его врагиня, носится по городу и злорадно возвещает всем и каждому, что воздушные замки графа рухнули и из поездки в Англию, уж конечно, ничего не вышло. Моя сестра рассказала мне, что фрау Бехольд узнала об этом от учительши Квант, подруги своей молодости, которая выросла с нею в одном доме. Дай боже, чтобы Каспар не прослышал об ее болтовне. Буду считать себя бесконечно обязанным Вашему превосходительству, если получу более точные сведения, дабы я мог опровергнуть эти нелепые слухи в интересах нашего подопечного.

Фейербах – господину фон Тухеру

В соответствии с запросом Вашего высокородия, а также отдавая должное необходимости, имею честь настоящим сообщить Вам, что с сегодняшнего дня Вы освобождены от своих обязанностей опекуна Каспара Хаузера. Одновременно Вам будут направлены копии решений окружного и городского суда по этому поводу, а также постановление, согласно которому Каспар впредь будет находиться на попечении лорда Стэнхопа, правда, лишь формально, ибо пока что сложные и запутанные обстоятельства не позволяют произвести столь радикальную перемену, и Каспару временно будет предоставлен приют в семье учителя Кванта. На лорда Стэнхопа возложена обязанность в течение всего этого времени заботиться о должном воспитании и удовлетворении жизненных потребностей юноши; в отсутствии опекуна о его благе буду заботиться я. Седьмого числа сего месяца к вам прибудет обер-лейтенант полиции Хикель, весьма энергичный чиновник, на которого правительственным декретом возложен специальный надзор за переездом Каспара в Ансбах. Его лордство, граф Стэнхоп, в последнюю минуту принял решение, безусловно мною одобренное, – не присутствовать при акции, которая в глазах народа должна носить чисто служебный характер. Я не усматриваю никакой трудности в том, чтобы сообщить Каспару об изменившемся положении вещей, и все сетования на таковую считаю преувеличенными. Сам я в ближайшие дни должен буду предпринять давно подготовляемую поездку в столицу, где надеюсь добиться окончательной и благоприятной перемены в судьбе Каспара.

Барон Тухер – президенту Фейербаху

Спешу уведомить Ваше превосходительство о том, что внезапная кончина моего дяди вынуждает меня спешно выехать в Аугсбург. Заботу о все еще проживающем в моем доме Каспаре я возложил на господина бургомистра Биндера, а также на господина учителя Даумера, предоставив на их благоусмотрение оставить Каспара у меня или взять его к себе на тот краткий срок, который ему осталось прожить в нашем городе. Я еще не сообщил, даже не намекнул юноше о том, что ему предстоит, и должен откровенно признаться, какая-то непреодолимая боязнь удерживает меня от этого. Каспар до сих пор неколебимо уверен, что едет в Англию или в Италию со своим высоким покровителем; жизнь в разлуке с графом, пусть даже временной, для него невыносима, и, право же, надо обладать редкостным даром внушения, чтобы примирить его с такой вестью. Лично я, никому, впрочем, своего мнение не навязывая, считаю ошибкой вновь помещать мальчика в среду, которая никогда не принесет ему умиротворения, не утолит его жажды жизни и деятельности. Самый строй его мыслей, на его беду, стал гордым и дерзостным, ибо он перерос мирный крут мещанского бытия; прилежание Каспара в последние месяцы равнялось нулю, все мысли, все устремления были обращены к лорду, и если граф Стэнхоп от него отречется, то он оставит человечеству несчастное создание, звено, изъятое из цепи социальных связей. Говорят, что отличительная черта царственных детей – беспомощность перед лицом жизни, в таком случае Каспар избранник даже среди принцев. Возможно, судьба еще перекует его, сделает человеком, способным отвоевать себе корону, даже если эта корона не княжеская. Для меня эпизод с Каспаром Хаузером исчерпан, и сколько бы разочарований и горести я из него не вынес, он дал мне возможность заглянуть в глубины человеческих деяний и заблуждений, которые до конца жизни останутся у меня в памяти. Так каждый платит, что ему положено.

Даумер – президенту Фейербаху

Считаю своим долгом правдиво описать Вашему превосходительству события последних дней, поскольку свидетельство очевидца – основа истины. Многое из того, что я скажу, будет выглядеть необычно и странно, почему я, зная свою репутацию – человека не очень-то трезвого ума, невольно задаюсь вопросом, пристало ли мне описывать такие события? При этом меньше всего мне приходится опасаться суровой проницательности Вашего превосходительства; если все изложить по-деловому, то факты будут говорить сами за себя, а мне останется только удержать в памяти последовательность происходившего, что, конечно, не так-то легко.

Четыре дня назад меня посетил господин фон Тухер, сообщивший, что смерть родственника требует его немедленного отъезда из города. Он уже и раньше просил меня, а также господина Биндера, присматривать за Каспаром, покуда юноша еще в Нюрнберге, что мне показалось несколько странным, но господин фон Тухер намекнул: дескать, в высоких сферах считают за благо отдалить его от Каспара, более того, предписывают ему это. Он подразумевал послание Вашего превосходительства, которое и побудило меня, почти против воли, посетить Каспара и возобновить общение с ним. Господин фон Тухер весьма неблагожелательно к этому отнесся. Я не делал попыток переубедить гордого барона, впрочем, мне думается, его поведение обусловлено более серьезными и добрыми чувствами, ибо, когда я поинтересовался, предупредил ли он Каспара о предстоящем прибытии лейтенанта полиции Хи-келя, он торопливо отвечал, что лучше будет, если это сделаю я, что я-де скорей сумею уговорить и успокоить Каспара, тем более, что ко мне он питает больше доверия.

После обеда я положил отправиться к Каспару. Когда я вошел в его комнату, он был погружен в чтение часослова. Тотчас же подняв голову, он безмятежно взглянул на меня, и – ничего более странного я отродясь не видывал – в мгновение ока смертная бледность залила его лицо. Что-то сдавило мне грудь, я опустился на стул не в силах проронить ни слова. Позабыв о роли, которую я взял на себя, я только сострадал ему, мне было ясно, что в моих глазах он прочитал все, что мне предстояло ему сказать, неосознанный страх, видно, уже дремал в его душе, иного, не сверхъестественного, объяснения тут не подыщешь, и я почувствовал, что подрублены самые корни его сердца. Шатаясь, он поднялся, я хотел поддержать его, он меня не замечал; я довел его до кровати, он почти упал на нее, весь скорчился и стал плакать так, что кровь застыла у меня в жилах.

Но ведь ничего еще не случилось, все еще поправимо, говорил я себе, щедро расточая слова утешения. Он плакал, наверно, с полчаса. Потом встал, прошел в угол комнаты, присел там на скамеечку и закрыл лицо руками. Я безостановочно его увещевал и уговаривал, сам не знаю уж, что я плел. Часов около шести я покинул его, и хотя все это время он даже рта не раскрыл, мне казалось, что он сумеет справиться со своим горем. Я попросил слугу время от времени к нему наведываться и решил часа через два снова сюда прийти, но это оказалось невыполнимым, я до поздней ночи был занят своими учительскими обязанностями. Когда я уходил, Каспар сидел на скамеечке, втиснутой между печкой и шкафом. Я снова вошел в его комнату в девять часов следующего утра, и кто опишет мою боль и удивление, когда я увидел его на том же самом месте, в той же самой позе, в какой я оставил его четырнадцать часов назад. Все в том же виде была и постель, слегка примятая после того, как он упал на нее, ни одна вещь не сдвинута с места. На столе затянувшаяся толстой пленкой молочная каша – его ужин, рядом чашка с остывшим утренним кофе, воздух в комнате душный, спертый. Вошел слуга и в ответ на мой молчаливый вопрос пожал плечами. Я подбегаю к Каспару, трясу его за плечо, за ледяную руку: ни слова, ни жеста, он по-прежнему смотрит недвижным взглядом в пустоту. Прошло около получаса, мне стало жутко, я решил послать за врачом, возможно, я что-нибудь пробормотал вслух, во всяком случае, Каспар пошевелился, поднял голову и посмотрел на меня, словно из бездонной глуби. О, этот взгляд! Проживи я Авраамов век, мне и тогда не позабыть его. То был другой человек. К сожалению, я не способен мгновенно охватить ситуацию во всей ее значимости. Мне бы промолчать, а я все продолжал утешать его. Но мне сразу же подумалось: лучше, чтобы его потемневшую душу не озарял даже последний проблеск надежды. Одно лишь служит мне оправданием: я ведь толком не понимал, что именно происходит, воздействие чего-то несказанного, чему я был свидетелем, оказалось куда сильнее и страшнее, нежели точное знание. Но не хочу докучать Вашему превосходительству своими соображениями и продолжаю по порядку.

Я потерял уже слишком много времени, надо было уходить. С трудом удалось мне уговорить Каспара немного прилечь, более того, он пообещал прийти к нам обедать. Это превысило мои ожидания, и я, несколько успокоившись, отправился по своим делам и в половине первого, как всегда, уже был дома. Мы ждем, но Каспара нет и нет. Я высказал предположение, что он уснул, так как по его виду понял, что всю ночь он глаз не смыкал, и, ничего худого не думая, снова пошел в гимназию, решив на обратном пути заглянуть на Хиршельгассе. Так я и поступил, но, бог ты мой, что со мною сталось, когда швейцар мне сообщил, что Каспар уже в двенадцать вышел из дому, сказав, что идет ко мне. Меня как обухом ударило; наряду с ответственностью, на меня возложенной, я ведь и просто тревожился о бедняге. Бегом побежал я домой, но Каспара там не оказалась, я послал сестру к бургомистру, даже моя старуха мать отправилась узнавать у знакомых, не слышно ли чего о Каспаре. Я между тем держал совет с кандидатом Регулейном, и, когда вернулась моя сестра и мы по ее лицу поняли, что она ничего не узнала, нам показалось необходимым немедленно обратиться в полицию, которая, в случае несчастья, конечно же, несла ответственность, так как к охране Каспара в последнее время относилась весьма небрежно. Я торопливо отдал еще кое-какие распоряжения и уже совсем было собрался уходить, как дверь открылась, и на пороге появился Каспар.

Но он ли это? Нам показалось, что перед нами призрак. Смею Вас заверить, я не преувеличиваю, говоря, что все мы готовы были разрыдаться. Не поздоровавшись и ни на кого не глядя, странно медленным шагом прошел он к столу, опустился в кресло, подпер рукою подбородок и устремил неподвижный взгляд на зажженную лампу. Мы все окаменели. Моя сестра, а также кандидат Регулейн позднее признались мне, что у них мороз пробегал по коже. Тем временем вернулась моя мать; она первая подошла к столу и спросила Каспара, где он пропадал. Он не ответил. Анна решила, что ей скорее удастся вывести его из оцепенения. Она сняла с него шляпу, погладила его по волосам и тихим голосом стала что-то говорить ему. Тщетно. Он смотрел на свет, только на свет, раскрытая ладонь у щеки, подбородок подперт большим пальцем. Медленно подходя к нему, я пристально в него вглядывался, но ничего не было написано на его лице, кроме застылой, не горькой даже, напряженной и почти бессмысленной серьезности. Мать продолжала настаивать, пусть скажет, откуда явился и где был. Наконец, он взглянул на каждого из нас по очереди, покачал головой и умоляюще сложил руки.

Между собой мы договорились оставить Каспара ночевать, а чтобы не привлекать внимания к его внезапному исчезновению, послали служанку к бургомистру и в те семьи, которые мы уже успели обеспокоить. Мать пошла на кухню похлопотать об ужине, как вдруг появился слуга господина фон Тухера, спрашивая, не у нас ли Каспар? Ему-де надобно немедленно возвращаться домой, из Ансбаха прибыл лейтенант полиции Хикель, которому поручено увезти его уже сегодня вечером. Весть отнюдь не неожиданная… Но такая спешка повергла меня в волнение, и я, достаточно необдуманно, оборвал этого малого. Помнится, я сказал, что господину лейтенанту следовало бы набраться терпения, речь ведь идет не о мешке картофеля – взвалил на телегу и поехал. Мое волнение будет понятно каждому, кто вспомнит, что этому предшествовало.

И все же на меня напали сомнения, я жалел о своей запальчивости и упросил кандидата Регулейна отправиться в дом господина фон Тухера, поговорить с приезжим из Аксбаха и кое-что ему разъяснись. Все бы это было хорошо, но, на беду, кандидат, человек словоохотливый, обрадовавшись возможности позабавить полицейского, взял да и выложил ему всю историю с исчезновение^ Каспара, из чего впоследствии вышла крупная неприятность.

Ужин был подан в семь часов, кандидат еще не вернулся, и мы сели за стол вместе с Каспаром, как в доброе старое время. Но нет, все было по-другому, и другим был Каспар. Я не мог оторвать глаз от бедняги. Сидит потупив взор и безразлично зачерпывает ложкой свою кашу. Взгляд у него беспокойный, кожа время от времени покрывается пупырышками. Впрочем, долго заниматься подобными наблюдениями мне не пришлось; около четверти восьмого кто-то изо всех сил дернул звонок у входной двери, Анна побежала вниз открывать, через минуту-другую на пороге показался человек в форме офицера полиции, и прежде чем он успел назвать свое имя, я уже знал, кто это. Каспар задрожал, еще когда послышалось дребезжанье звонка. Здесь я должен добавить, что разговоры как со слугой господина фон Тухера, так и с кандидатом Регулейном происходили внизу, в сенях, и Каспар, разумеется, их не слышал; сейчас он приподнялся и вперил взгляд в дверь, при появлении же господина лейтенанта полиции сделался так же смертельно бледен, как вчера, когда я вошел к нему в комнату. Из сопоставления фактов я могу сделать лишь один вывод, а именно, что все случившееся за последние двадцать четыре часа Каспар уже почувствовал, вернее, увидел духовным оком и, видимо, более не нуждался в том, чтобы события это подтвердили; его самоуглубленность походила на зловещее спокойствие сомнамбулы. Сам я был так всем ошарашен, что, боюсь, очень уж холодно встретил господина Хикеля. Но тот, слава богу, не обратил на это внимания; поклонившись дамам, он повернулся к Каспару и с удивлением, пожалуй, не вполне искренним, воскликнул:

– Так вон он, Хаузер! Совсем взрослый молодой человек, с ним нетрудно будет договориться!

Каспар смотрел на пришельца широко раскрытыми сумрачно-испытующими глазами; в этом взгляде не было ни скорби, ни мольбы. Воцарилось всеобщее молчание, я раздумывал, как бы это устроить, чтобы Каспар остался ночевать в нашем доме, отпускать его в таком состоянии с незнакомым человеком представлялось мне в высшей степени нежелательным. Я откровенно сказал об этом господину Хикелю, он спокойно меня выслушал, но заявил, что ему поручено немедля увезти Каспара, что времени больше терять нельзя, надо ведь успеть уложиться, а лошади уже ждут. Моя сестра Анна, как всегда, необузданная, крикнула мне, чтобы я не тревожился, и, словно желая защитить Каспара, подбежала к нему. Господин Хикель ухмыльнулся и сказал, что если нам так важно продлить пребывание Каспара у нас и о чем-то с ним переговорить (тон у него, надо сказать, был такой обязательный, что я даже удивился), то он, не желая огорчить нас, его оставит, но на меня возлагается обязанность ровно в девять привести его к дому господина фон Тухера. Тут уж я вышел из себя и спросил, неужто же дело это такое спешное, что надо выезжать на ночь глядя? Господин Хикель взглянул на часы, пожал плечами и предложил мне поскорее решить, как я поступлю. Тут вдруг заговорил Каспар ясным и твердым голосом, для меня совершенно новым; он объявил, что сейчас уйдет с господином Хикелем. Все мы, однако, видели, что он дрожит от усталости и едва держится на ногах. Мать и сестра заклинали его остаться, господин Хикель после слов Каспара опять ухмыльнулся – о как знакома мне такая ухмылка! как часто нагоняла она краску стыда на мое лицо! – и, повернувшись ко мне, сказал:

– Итак, ровно в девять, господин учитель, – потом он взглянул на Каспара, погрозил ему пальцем и полушутливо проговорил: – Смотрите не опаздывайте, Хаузер! Вам еще придется мне рассказать, где вы валандались после обеда. И, пожалуйста, не вздумайте врать, вранье до добра не доводит! Я, надо вам знать, до шуток не охотник.

Хикель поклонился и вышел, мы остались возмущенные, встревоженные, ничего не понимающие. Все оборачивалось хуже, чем можно было предположить поначалу. Последние слова лейтенанта преисполнили ужасом меня и моих домашних. Что ждет Каспара в будущем, на что можно надеяться, если ему угрожают так грубо и откровенно? Камень лежал у меня на сердце, но раздумывать было некогда. Я решил идти за советом к бургомистру. Анна живо постелила постель на кушетке и подвела к ней Каспара, он заснул в то же мгновение, как голова его коснулась подушки. Покуда я собирался уходить, внизу прозвенел звонок: господин Биндер явился к нам собственной персоной. Я торопливо поведал ему о случившемся. Весьма неприятно пораженный выступлением господина из Ансбаха, он пожелал сам говорить с ним и предложил мне его сопровождать. Каспара мы оставили на попечении женщин, сами же отправились на Хиршельгассе. Несмотря на довольно поздний час, перед домом Тухера толпились люди, в большинстве – из низшего сословия. Каким-то образов они прознали, что Каспара увозят, и теперь, кто громко, кто бормоча себе под нос, выражали свое неудовольствие.

Когда мы отворили дверь в комнату Каспара, глазам нашим явилось странное зрелище. Ящики комода, шкафы – все было пусто; белье, платье, книги, бумаги, игрушки валялись на полу и на стульях, а господин Хикель командовал слугой, который, как ни попадя, швырял вещи в сундук и небольшой ящик. Заметив нас и прочитав негодование в наших глазах, Хикель как-то даже льстиво заметил, что вот-де начинается новая жизнь для найденыша и теперь уже все всплывет на свет божий. Господин Биндер строго его спросил, что он имеет в виду и что должно всплыть на свет божий, и тут же назвал себя. Господин Хикель смешался и с помощью каких-то пустых отговорок увернулся от ответа. Далее он стал уверять нас, что любит Каспара и считает своим долгом уберечь его от ложных иллюзий. Кровь бросилась мне в голову! Кто же породил, кто питал эти иллюзии, воскликнул я, как не знатные господа, которые теперь, видимо, дали тягу! Поначалу простодушного мальчика вырядили в праздничный наряд, а когда он отправился в нем гулять, его сочли за опасного зазнайку. Это жестокая и презренная игра! Конечно, я вспылил и наговорил лишнего, но ироническое спокойствие полицейского вывело меня из себя. Еще больше я смешался, когда он стал по каждому пункту со мной соглашаться, не пускаясь, впрочем, ни в какие объяснения. Затем он обернулся к слуге, веля ему поторапливаться, не то им придется выезжать поздно ночью. На это господин Биндер заметил, что отъезд можно спокойно отложить до утра, тем паче что Каспар нуждается в отдыхе, ответственность же за промедление он готов взять на себя. Господин Хикель отвечал, что это невозможно: ему дан приказ выехать сегодня и он обязан таковой выполнить. Мы стояли в растерянности.

Лейтенант полиции уселся на край стола, молча, насмешливо-выжидательным взглядом смотря на нас. Вдруг послышались шаги, дверь распахнулась, и вошел Каспар, сопровождаемый моей сестрой. Анна шепнула мне, что вскоре после нашего ухода Каспар проснулся и тотчас же заявил, что хочет уехать с незнакомцем и никакими доводами себя удержать не позволит; вот она и пошла его проводить.

Каспар окинул нас всех испытующим взглядом, потом сказал господину Хикелю:

– Возьмите меня с собой, господин офицер. Я уже знаю, куда вы меня везете, и не боюсь.

В этих простых словах было, однако, столько удивительного достоинства и столько такта, что я, не скрою, был растроган до глубины души. Чего бы я не отдал тогда, чтобы иметь возможность хоть часок пробыть наедине с Каспаром. Господин полицейский не скрывал своей радости по поводу этого нежданного выступления и со смехом отвечал ему:

– Да чего же бояться, Хаузер, мы не в Сибирь едем. – Он подошел к юноше, положил обе руки ему на плечи и сказал: – Ну, а теперь, будьте откровенны, Хаузер, и без обиняков скажите мне, где вы полдня пропадали?

Каспар молчал, раздумывая, потом глухим голосом проговорил:

– Этого я вам сказать не могу.

– То есть как это так, сейчас же все выкладывайте! – крикнул Хикель.

Каспар на это:

– Я искал кое-что.

– Что же именно вы искали?

– Дорогу!

– Черт подери, – вскипел лейтенант, – не разыгрывайте комедию и не виляйте, не то я вам вправлю мозги» И запомните, что мы в Ансбахе вашим причудам потворствовать не собираемся.

Господин Биндер и я, конечно, были возмущены его наглыми речами. Но господин Хикель не выказал ни малейшего раскаяния, он кратко приказал Каспару собираться, через полчаса они отбудут. Между тем барон Шейерль, асессор Эндерлин и другие знакомцы Каспара, услышав об его отъезде, поспешили прийти попрощаться с ним, я успел обменяться с юношей лишь двумя или тремя словами, и все мы столпились в сенях. Народу на улице стало еще больше, в темноте казалось, будто весь Нюрнберг собрался на Хиршельгассе. Те, что стояли поближе, ругались, громко выражая недовольство. Господин Хикель потребовал, чтобы бургомистр выставил охрану, но тот счел подобные меры излишними, и правда, едва он вышел на улицу, порядок восстановился.

Когда Каспар подошел к карете, все ринулись за ним следом, каждый хотел поглядеть на него напоследок. Окна домов на противоположной стороне были освещены, женщины махали ему платочками. Багаж привязали, кучер щелкнул кнутом, лошади тронули – Каспар уехал.

В убеждении, что Ваше превосходительство принадлежит к. наиболее искренним доброжелателям несчастного юноши, я ощутил внутреннюю потребность подробно и последовательно ознакомить Вас с этими событиями. Прошло всего несколько часов со времени их свершения, уже далеко за полночь, перо валится у меня из рук, но я обязан был записать все по свежим следам, дабы не исказить собственных воспоминаний. Там, где неустанно ведет свою работу клевета, не должен страшиться ночного бдения и благожелатель, если он не хочет, чтобы сон затуманил им увиденное и пережитое. Может быть, Ваше превосходительство, Вы сочтете, что я неправильно толкую события или переоцениваю важность таковых. Что ж, возможно! Но я, по крайней мере, исполнил свой долг и не буду упрекать себя за нерадивость. Меня очень тревожит участь Каспара, почему, я и сам не знаю, но так уж я устроен, что мой глаз видит сначала тень, а потом свет.

Под конец я должен еще добавить, что господин фон Тухер в последнее свое посещение передал мне сто золотых гульденов, полученных Каспаром в подарок от господина графа Стэнхопа. Со следующей почтой я буду иметь честь переслать эту сумму Вашему превосходительству.

Фрау Бехольд – учительше Квант

Дорогая, excusez[12]12
  Извините (франц.).


[Закрыть] за то, что я обращаюсь к Вам письменно, Вам это, вероятно, покажется немного extraordinaire[13]13
  Необычайно (франц.).


[Закрыть], я ведь Вам совсем чужая, хотя Вы и провели свои юные годы в доме моих родителей. С большим étonnement[14]14
  Изумлением (франц.).


[Закрыть]я узнала, что Каспар Хаузер отныне будет пребывать под Вашим кровом, и считаю своей обязанностью сообщить вам кое-что касательно этого чудака. Вы же знаете, Хаузер – наш нюрнбергский вундеркинд. Похвалы и потачки едва не сделали из него дурачка, здесь ведь народ-то бешеный! В таком вот состоянии мы взяли его к себе из чисто христианского милосердия и, клянусь Вам, без всякой задней мысли. Несмотря на свое сумасбродство, другие-то боялись человека с закрытым лицом и топором в руке, а мы не испугались, полюбили Хаузера, как свое дитя, и эстимировали его тоже. Ну, мы за это и поплатились: от Каспара – никакой благодарности, да еще злословие его приспешников. А сколько горьких часов, сколько неприятностей испытали мы из-за его лживости, об этом они все молчат. Позднее он, правда, заверял, что исправится, и мы опять с любовью приняли его в свое сердце. Но что толку, обуздать дух лжи не было возможности, он все глубже погружался в этот отвратительный порок. А сколько у нас в городе было болтовни о его чистоте и целомудрии! Я и об этом могу сказать словечко, потому что своими глазами видела, как он недостойно и неприлично приставал к моей, тогда тринадцатилетней, дочери; мы ее потом поместили в пансион в Швейцарии. Его, конечно, призвали к ответу, но он упорно запирался и из мести удушил бедненького дрозда, птичку, которую я ему подарила. Дай бог, чтобы Вам не пришлось на собственном опыте убедиться, что я говорю чистую правду. Он, моя милая, с головы до пят напичкан суетностью, и, когда строит из себя добрячка, знайте, что он лукавит, а если кто пойдет ему наперекор, тут уж – дружба врозь. Сколько мы натерпелись от его поведения, неблагодарности, клеветнических выходок, но с наших уст не сорвалось ни единой жалобы, да и какой смысл: ему ведь, скажи он правду, все разно бы не поверили. Между тем он не обманщик, а так себе бедняга, жалкий мальчуган. Мне думается, я оказываю услугу Вам и Вашему мужу, приподнимая завесу над его недостойным поведением. Граф Стэнхоп, который так о нем заботится, наверно, вскоре поймет, что пригрел змею на своей груди. Ах, если бы господин граф заехал ко мне, но пройдоха Хаузер до этого, конечно, не допустил по вполне понятным причинам. Итак, будьте бдительны, моя дорогая; у него вечно какие-то секреты, вечно он что-то прячет то в одном углу, то в другом, хорошего тут, конечно, мало. А теперь я хочу попросить Вас или Вашего супруга через некоторое время известить меня, как себя проявляет Ваш питомец и какого Вы о нем мнения, потому что у меня в сердце, несмотря на все, что было, осталось для него местечко, и я хочу, чтобы он добросовестно постарался исправиться, прежде чем вступит в большой свет, где ему понадобится куда больше силы и твердости, нежели в нашем, малом.