Текст книги "Каспар Хаузер, или Леность сердца"

Заметив входящего Хикеля, Каспар поднял голову, поникшую, как чашечка сломанного цветка, и широко раскрытыми глазами, в которых читался несказанный ужас, уставился на пришельца.

Ни слова не сказав, Хикель угрожающе поднял указательный палец. Этот жест довел Каспара до крайней степени страха и отчаяния; воздев руки, он с трудом бормотал:

– Не подходите! Я же не сам это сделал!

– Бог с вами, Хаузер! Что вы такое говорите! – воскликнул Хикель с веселостью завсегдатая харчевен, и его желтые зубы блеснули меж толстых губ. – Я погрозил вам только за то, что вы без разрешения отправились в дворцовый сад. Или вы и это будете отрицать?

– Прошу не вступать здесь в объяснения, – недовольно заметил медицинский советник. Он наложил новую повязку, потом отвел учителя в сторону и внушительным голосом сказал: – Я не вправе скрывать от вас, что Хаузер вряд ли переживет эту ночь.

Разинув рот, Квант уставился на врача. Колени у него подгибались.

– Что? Как? – еле слышно проговорил он. – Возможно ли? – Он поочередно оглядывал всех присутствующих, причем лицо его походило на лицо человека, только что собравшегося уютно усесться за стол и вдруг увидавшего, что блюда, тарелки, вилки и ножи исчезли, словно по мановению волшебного жезла.

– Выйдите со мной, господин учитель, – хрипло сказал Хикель; он стоял у печки и с бессмысленным усердием тер руки о горячий кафель.

Квант кивнул и машинально пошел впереди лейтенанта полиции.

– Может ли это быть? – снова забормотал он, стоя на лестнице. – Может ли это быть? – Как бы ища помощи, он взглянул на Хикеля. И элегически продолжал: – Мы честно сделали все, от нас зависящее, и, видит бог, преданно пеклись о нем.

– Оставьте эти увертки, Квант, – грубо отвечал лейтенант полиции. – Скажите-ка лучше, что болтал Хаузер в в бреду.

– Вздор, сплошной вздор, – уныло проговорил Квант.

– Внимание, господин учитель, посмотрите лучше вниз! – воскликнул Хикель, перегибаясь через перила.

– В чем дело? – испуганно отозвался Квант. – Я ничего не вижу!

– Ничего не видите? Черт подери, я тоже. Похоже, мы оба ничего не видим. – Он странно рассмеялся, выпрямился– и кашлянул. Потом, прямой как свечка, удалился; Квант удивленно смотрел ему вслед.

Что же станется с миром, если люди, вроде Хикеля, попадут в число духовидцев? На их дюжих плечах покоится фундамент порядка, послушания и всех других добродетелей, почитаемых государством. Пусть в этом особом случае носитель достойных верноподданнических традиций вдруг почувствовал угрызения совести. Но тогда надо признать, что здесь дурная совесть отлично совмещалась с военной выправкой, с завидным аппетитом, более того, она служила мягкой подушкой, содействующей безмятежному сну, который не мог быть нарушен ни набатом, ни торжественными звуками молитвы.

В комнате Каспара актуарий снова начал допрос. Каспар должен был сказать, не присутствовал ли кто-либо третий во время его разговора с незнакомцем на лестнице Апелляционного суда.

Каспар слабым голосом отвечал, что никого третьего не заметил, люди встретились ему только возле выхода.

– Бедняки всегда ищут меня у дверей, – сказал он, – к примеру, некий Фейгелейн, я время от времени даю ему крейцер, или Вейгель, вдова суконщика.

Актуарий собрался задать еще какой-то вопрос, но Каспар чуть слышно пролепетал:

– Устал я, ужасно устал.

– Как вы себя чувствуете, Хаузер? – склонилась над ним сиделка.

– Устал, – повторил он, – теперь я скоро уйду из этого грешного мира.

Некоторое время он плакал и что-то говорил в бреду, потом в комнате опять воцарилась тишина.

Он видел свет, медленно потухавший свет. Слышал звуки, казалось, идущие из глубины его уха, звуки, похожие на удары молотка по медному колоколу. Но вот перед ним простерлась бесконечная, пустынная, сумеречная равнина. По ней сломя голову бежит человек. О, боже, да ведь это Шильдкнехт! «Куда ты так бежишь, Шильдкнехт?» – кричит ему Каспар. «Я тороплюсь, очень тороплюсь», – отвечает тот. Вдруг Шильдкнехт стал уменьшаться, превратился в паука, и паук этот по огненной нити полез на ветвь гигантского дерева. Слезы ужаса градом брызнули из глаз Каспара.

Он видит странное здание; оно похоже на колоссальный купол, и нет в нем ни дверей, ни окон. Но Каспар умеет летать, он взлетел и через круглое отверстие заглянул внутрь купола, наполненного небесно-голубым воздухом. На небесно-голубых мраморных плитах стояла женщина. К ней подошел человек, почти невидный, как тень, и сообщил, что Каспар умер. Женщина воздела руки и так закричала от горя, что задрожали своды здания. Тут вдруг разверзся пол, и появилось множество людей; все они плакали. И Каспар видел, что сердца их дрожат и трепещут, как живые рыбы в руках рыбака. Один из этих людей, в латах и с мечом в руке, выступил вперед; он произнес грозные слова, и тайна раскрылась. Все слушавшие его заткнули руками уши, закрыли глаза и в ужасе попадали на пол.

Затем все переменилось. Каспар почувствовал себя исполненным чудодейственной силы. Он чуял металлы под землей, из глубины они притягивали его, чуял камни, те, у которых были рудные прожилки. Между камней грудами лежали всевозможные семена, и вдруг они стали лопаться, корешки появились из них, и, качаясь на ветру, поднялись травы. Ключи забили из земли, высоко, точно фонтаны, и на верхушках струй заиграло долгожданное солнце. А посреди вселенной стояло древо с широкой, бесконечно разветвлявшейся кроной; красные ягоды росли на его ветвях, на самой же вершине ягоды образовали алое сердце. Внутри ствола струилась кровь, и в местах, где кора была содрана, просачивались и падали наземь черно-красные капли.

В вихре этих трагических видений и болезненных восторгов Каспару чудилось, что кто-то принес его в помещение, где больше не было воздуха. Ни возмущение, ни отчаянное сопротивление не помогли ему, что-то влекло его туда, и студеный ветер шевелил его волосы; пальцы Каспара судорожно сжимались, словно он силился за что-то ухватиться. Безмерной усталостью завершилось напрасное это борение.

По улице проехала нюрнбергская почтовая карета, и почтальон затрубил в свой рог.

Множество людей побывало здесь – узнать, как он себя чувствует. Фрау фон Имхоф долго просидела у его постели.

В восемь вечера сиделка послала за пастором Фурманом, который явился незамедлительно. Он положил руку на лоб Каспара. Глазами, расширенными от страха, Каспар огляделся вокруг, плечи его дрожали. Указательным пальцем он водил по одеялу, словно хотел написать что-то. Но продолжалось это недолго.

– Вы однажды сказали мне, милый Каспар, что уповаете на господа бога и помощью божьей выстоите в любой борьбе, – сказал пастор.

– Не знаю, – прошептал Каспар.

– Молились ли вы сегодня богу, взывали ли к его милосердию?

Каспар кивнул.

– И что было после этого? Разве вы не почувствовали прилив сил?

Каспар молчал.

– Может быть, вы хотите еще помолиться?

– Я очень ослабел, мысли ускользают от меня. – Помолчав, он сказал как бы про себя и до странности однотонно: – Усталая голова просит покоя.

– Тогда я прочитаю молитву, – продолжал пастор, – а вы будете молча вторить мне: «Отче, все возможно тебе…»

– «Но ничего я не хочу, а чего ты…» – едва слышно подхватил Каспар.

– Кто так молился?

– Спаситель.

– Когда?

– Перед… своей… смертью. – При этом слове тело его вздыбилось, а лицо исказила мучительная судорога. Он заскрежетал зубами и трижды во весь голос крикнул: – Где я? Где я? Где я?

– Вы в своей постели, Хаузер, – поспешил успокоить его Квант. – Больным часто мерещится, что они не дома, а где-то в другом месте, – пояснил он, оборачиваясь к пастору Фурману.

– Дайте ему пить, – сказал тот.

Учительша принесла стакан воды.

Когда Каспар выпил ее, Квант отер холодный пот с его лба. Он и сам дрожал всем телом. Склонившись над юношей, он произнес настойчивым, торжественно заклинающим тоном:

– Хаузер! Хаузер! Вы ничего не хотите мне сказать? Посмотрите мне в глаза, Хаузер! Ужели вам нечего больше сообщить мне?

В неумолимой сердечной тоске Каспар схватил руку учителя.

– Ах, господи, господи, так вот и уходишь из жизни в стыде и позоре, – горестно вырвалось у него.

То были его последние слова. Он лег на правый бок и лицо повернул к стене. Каждый член его тела отмирал по отдельности.

Через два дня его похоронили безоблачным полднем. Весь город пришел в движение. Знаменитый современник Каспара, назвавший его «сыном Европы», утверждает, что в тот час луна и солнце одновременно стояли на небосводе, луна – на востоке, солнце – на западе, и оба светила проливали одинаковый тусклый свет.

Вечером, недели через полторы после смерти Каспара и через три дня после рождества, когда Квант и его жена уже собрались спать, послышался громкий стук во входную дверь. Испуганный Квант немного помедлил, но стук повторился; ему пришлось взять свечу и идти открывать.

Перед дверью стояла фрау фон Каннавурф.

– Проведите меня в комнату Каспара, – сказала она учителю.

– Сейчас? Среди ночи?

– Да, среди ночи, – настойчиво повторила молодая женщина.

Квант до того оробел, что, отступив в сторону, пропустил ее вперед, а сам со свечой пошел за нею.

В комнате Каспара мало что напоминало о покойном. Все было переставлено, его вещи убраны. Только деревянная лошадка еще стояла на угловом столике возле окна.

– Я хочу побыть здесь одна, – повелительно сказала фрау фон Каннавурф.

Квант поставил свечу, молча удалился и вместе с женой стал дожидаться внизу у лестницы.

– Надо быть очень добрым человеком, чтобы позволить такое в своем доме, – пробурчал он.

Скрестив руки на груди, Клара фон Каннавурф ходила из угла в угол. Взгляд ее упал на стол, где лежала копия с протокола вскрытия; из такового следовало, что боковая стенка его сердца была проколота насквозь. Клара обеими руками схватила бумагу и скомкала ее.

К чему теперь боль и раскаяние? Ушедших нельзя воссоздать из воздуха, нельзя отнять у земли ее добычу. Слезы облегчают душу, но у этой несчастной не было больше слез; не было больше для нее сияющего звездами небосвода, для нее больше не росла трава, не благоухали цветы, дневной свет не радовал ее, так же как не радовала ночная тьма – вся людская суета и даже созидающие силы природы слились для нее в темную тучу вины, вины, которую уже ничем не загладить.

Прошло не меньше получаса, прежде чем Клара спустилась вниз. Она приблизилась к учителю и, глядя на него широко открытыми глазами, холодно произнесла, вся дрожа при этом:

– Убийца!

Квант отшатнулся, словно под нос ему сунули горящий факел. Да и не удивительно, бравый этот человек ничего подобного не предполагал. В шлафроке, в вышитом ночном колпаке и в шлепанцах, он дожидается, покуда непрошеная гостья не покинет его дом, и вдруг слышит слово, какое не привидится и в страшном сне.

– Она сумасшедшая! Я призову ее к ответу! – неистовствовал он, уже лежа в постели.

Клара жила у Имхофов. Вернувшись, она застала подругу еще бодрствующей. Фрау фон Имхоф сказала ей, что завтра они пойдут на кладбище, так как на могиле Каспара будут водружать крест. Молчаливость Клары для фрау фон Имхоф была нестерпима, как кошмар. Поэтому она старалась сама говорить и говорить. Много рассказывала о Каспаре, о тех, кто его окружал. Квант-де намеревается написать книгу, в которой черным по белому будет доказано, что Каспар был обманщиком; Хикель же вышел в отставку и уезжает из Ансбаха, куда, никому не известно, а все старания раскрыть ужасное преступление так и остались тщетными.

Клара все время была как каменная. И только, когда они на ночь собрались разойтись по своим комнатам, сказала тихо и с жутким спокойствием:

– Ты тоже убийца.

Фрау фон Имхоф отпрянула. Но Клара так же тихо и мягко продолжала:

– Разве ты этого не знаешь? Или не хочешь знать? Прячешься от правды, как Каин от зова господня? Неужто ты не знаешь, кто он был? Неужто веришь, что человечество во веки веков будет замалчивать то, что замалчивает сейчас? Он восстанет из мертвых, Беттина, он призовет нас к ответу, вечным позором покроет наши имена. Он отравит совесть потомков, в смерти он будет столь же могуществен, сколь бессилен был при жизни. Солнце на все прольет свой свет.

С этими словами Клара неслышно, как тень, покинула комнату.

Утром она рано вышла из дому. Навестила своего звонаря на церковной башне, долго сидела там на каменной скамеечке узкой галереи, не сводя глаз с заснеженной равнины. Но не снег она видела, а пролитую кровь. Не землю, а проколотое сердце.

Потом она отправилась на кладбище. Могильщик указал ей могилу Каспара. Тут как раз подошли двое рабочих и прислонили деревянный крест к плакучей иве.

Через несколько минут показался пастор Фурман. Он узнал Клару и поклонился ей учтиво и скорбно. Она не ответила на приветствие, взгляд ее скользнул к холмику под грязным снегом, где рабочие вколачивали крест. На доске в форме сердца, укрепленной на кресте, большими белыми буквами было выведено:

Hic jacet

Casparus Hauser

aenigma

sui tempons

lgnota nativitas

occulta mors[23]23
  Здесь покоится Каспар Хаузер, загадка своего времени, происхождение неизвестно, смерть таинственна (лат.).


[Закрыть].

Она прочитала надпись, закрыла лицо руками и разразилась громким трагическим хохотом, но тотчас же смолкла, обернулась к пастору и крикнула ему:

– Убийца!

В это мгновение по главной дорожке уже подходили те, что хотели присутствовать при церемонии воздвижения креста: супруги фон Имхоф, господин фон Штиханер, медицинский советник Альберт, надворный советник Гофман, Квант и его жена. По бледному встревоженному лицу пастора они поняли, что что-то странное происходит здесь. Мучимая тяжелым предчувствием, фрау фон Имхоф бросилась к подруге и заключила ее в объятия. Но Клара ее оттолкнула, ринулась навстречу остальным и душераздирающим голосом крикнула:

– Убийцы! Все вы убийцы! Убийцы! Убийцы!

Она промчалась мимо них и выбежала из ворот кладбища на улицу, где вокруг нее тотчас же собралась толпа, и все кричала, кричала. Мужчины, наконец, преградили ей Дорогу.

Квант опять оказался прав: Клара сошла с ума. Еще в тот же день ее поместили в больницу. Буйство со временем прошло, но разум ее так и остался помраченным.

Пастор Фурман принял очень близко к сердцу эту сцену на кладбище. Он и слушать не хотел, когда ему говорили, что эта женщина сумасшедшая. Перед своей кончиной, последовавшей вскоре после этих событий, он сказал фрау фон Имхоф, навестившей его:

– Жить я больше не могу. Почему она обвинила меня? Именно меня? Я же любил Хаузера.

– Несчастная, – тихо отвечала фрау фон Имхоф, – одной только любви ей недоставало.

– На мне нет вины, – продолжал старик, – или не больше, чем положено смертному. Виновны мы все, живущие. Из вины прорастает жизнь, иначе не согрешил бы наш праотец в раю. Я не оправдываю и нашего покойного друга. Что толку ему было вечно гадать о своем происхождении. Там, где у всех на устах предательство, праведник избирает круг благих деяний. Но мечтатели слышат только себя. Безвинен, сударыня, один лишь господь бог. Да смилуется вседержитель над моей душой и душою благородного Каспара Хаузера.