Текст книги "Каспар Хаузер, или Леность сердца"

Стэнхоп тоже встал. Он приблизился к Каспару и продолжал странно гнусавым голосом:

– Ничего тебе не поможет. Под этим знаком ты появился на свет, под этим знаком родила тебя мать. Кровь! Кровь судит тебя и тебя оправдывает, кровь твой водитель, и она же тебя предает.

Помолчав, он добавил:

– Но пора спать. Утром мы пойдем в церковь и будем молиться, чтобы господь просветил нас.

Каспар, казалось, не слышал его. Кровь! Наконец, найдено слово! Это сила, проникающая все поры его существа. Ведь это кровь кричала из него, и дальняя даль отозвалась на его крик. Кровь – первопричина всех явлений, скрытая в жилах людей, в камнях, в листьях и в свете дня. Разве не любит он себя в своей крови, разве душа его – не кровавое зеркало, в котором он отражается? Сколько людей на белом свете, живут бок о бок, суетятся, чужие друг другу, друг от друга таящиеся, и все они бредут в потоке крови; а его кровь, она стучит, она совсем особенная, она течет по своему руслу, полная тайн, полная неведомых судеб!

Когда Каспар снова взглянул на графа, ему почудилось, что и тот идет сквозь кровь – видение, надо думать, обусловленное или порожденное ярко-красным цветом обоев. «Когда потушат свечи, – думал Каспар, – все будет мертво, кровь и слова, он и я. Я не хочу спать в эту ночь, умирать не хочу». Да, Каспар охотно проглотил бы слова, сорвавшиеся с его уст, запер бы их в той телесной тюрьме, что зовется молчанием. Быть послушным, неведающим, несчастным, сносить позор и поношения, душить в себе голос крови, только бы не умирать, только бы жить, жить, жить. Что ж, он будет бояться, будет труслив, как мышь, станет запирать двери и окна, позабудет о мечтах и сновидениях, позабудет друга, весь съежится, зароет в землю деревянную лошадку, но будет жить, жить, жить…

Лорд пожелал, чтобы Каспар ночевал не в своей мансарде, а у него внизу, и велел слуге постелить на диване в гостиной. Он вышел, покуда Каспар раздевался, потом вернулся и, убедившись, что юноша лежит спокойно, погасил свечи. Дверь из спальни он оставил открытой.

Вопреки своему намерению не спать, Каспар быстро уснул, его взбудораженные чувства растворились в сладостной дремоте. Он, наверно, проспал неподвижно часа четыре или пять, потом стал беспокойно ворочаться с боку на бок. Внезапно он проснулся, испустив глубокий вздох, и горящим взором уставился в темноту. Отчего-то тихонько дребезжали стекла, верно, это ветер кидал снегом в окно, а казалось, что стучит чья-то рука. Из соседней комнаты до Каспара донеслось ровное дыханье спящего Стэнхопа; в ночи оно наводило страх, как зловещий шепот: берегись! берегись!

Он не выдержал и вскочил с кровати. Ему чудилось, что его тело обкручено тысячами нитей; он и встал-то главным образом для того, чтобы убедиться, свободны ли еще его движения. Накинув на плечи одеяло, он босиком подошел к окну.

Необъятная вселенная была полным-полна выговоренных слов; как алые ягоды, висели они во мраке. Опасность – повсюду; думать – и то опасно; опасно даже дыханье чужих уст.

Каспара затрясло. Колени у него подгибались, ему было одновременно легко и тяжко. Мысли его потекли по иному пути, все в мире сделалось ему ближе: земля и небо, облака, ветер и ночь утратили свою изменчивость, свое непостоянство. О, боже, все так дивно и понятно! Каспар держит в руке осколки драгоценного сосуда, и его фантазия уже не стремится воссоздать совершенство прежней формы.

Внизу по улице неслышно проходит ночной сторож. Мигающий свет его фонаря золотит снег. Каспар провожает его взглядом, ибо ему мерещится, что этот человек каким-то необъяснимым образом связан с его судьбой. Вместе шагают они по заснеженному полю, тот спрашивает, не холодно ли Каспару, и прикрывает его полой своей шубы. Так они и идут под одной оболочкой. Вдруг Каспар видит, что с нежностью и любовью к нему обращено не мужское лицо, а прекрасное печальное лицо женщины. И эта печаль, эта красота странно красноречивы, и то, что оба они идут, укрывшись одной шубой, имеет глубочайший смысл, который равен печали и радости и тоже берет свое начало в истоках бытия.

И вдруг вновь прогремело сквозь ночь страшное речение графа: «Под этим знаком родила тебя мать».

Родила тебя! Какое слово! И что заключено в нем! Каспар закрыл лицо ладонями, у него кружилась голова.

Но тут послышались шаги. Он обернулся. Из половодья темноты всплыла фигура – граф в шлафроке. Он спал чутко и, видимо, проснулся, когда встал Каспар.

– Что ты тут делаешь? – недовольным голосом спросил он.

Каспар шагнул к нему и проговорил настойчиво, торопливо, угрожая и моля:

– Отвези меня к ней, Генрих! Дай мне хоть раз взглянуть на мать, один только раз и только взглянуть. Не сейчас, пускай позднее. Один, один-единственный раз! Только взглянуть! Только раз!

Стэнхоп отпрянул. В этом крике души было что-то нездешнее.

– Терпенье, – буркнул он, – терпенье!

– Терпенье? И как долго еще? Я уже давно терплю.

– Обещаю тебе…

– Ты-то обещаешь, но откуда мне взять веру?

– Давай назначим срок – через год.

– Год длится долго.

– И долго и недолго. Всего один короткий год, и тогда…

– Что тогда?

– Тогда я вернусь.

– Вернешься за мной?

– Да.

– Ты мне клянешься в этом? – Каспар вперил в Стэнхопа испытующий взгляд, но уже угасавший, как чуть тлеющий огонек. От снега ночь была светлой, и они могли видеть лица друг друга.

– Клянусь.

– Ты-то клянешься, а откуда мне взять веру?

Стэнхоп был подавлен и растерян. Эта беседа среди ночи, вопросы юноши, все более властные и напористые, от них на него повеяло холодом загробного мира.

– Вырви меня навек из своего сердца, если я обману тебя, – глухо проговорил он; в эту минуту ему поневоле пришел на ум человек, которого дьявол живьем втащил в огнедышащий кратер Везувия.

– Что мне с того? – отвечал Каспар. – Назови мне имя, назови ее имя, мое имя!

– Нет! Ни за что! Ни за что! Но верь мне. Господь хранит тебя, Каспар! Ничто не будет отнято у тебя, ты сполна уплатил выкуп за счастье, который с нас, прочих, по мелочи взимается ежедневно. А платить надо, платить надо за все. В этом – смысл жизни.

– Итак, ты обещаешь снова быть здесь через год?

– Да, через год.

Каспар, цепко схватив руку Стэнхопа, уставился на него глубоким, одухотворенным, удивительно гордым взглядом. Теперь пришел черед потупиться лорду. В эту минуту лицо его выглядело старым-престарым. Вернувшись в спальню, он стал бормотать себе под нос Отче наш.

Уснул он лишь под утро и проснулся около полудня. Каспар, давно уже вставший, сидел у окна и, казалось, внимательно изучал морозные узоры на стекле.

В час они вышли из гостиницы и рука об руку, пожалуйста, мол, смотрите на нас, по глубокому снегу отправились на рыночную площадь, где толпились крестьяне и торговцы. У портала церкви св. Гумберта Стэнхоп остановился и предложил Каспару вместе войти в храм. Каспар заколебался, но вошел вслед за лордом в высокое, ничем не украшенное помещение с нависающими черными балками на потолке.

Стэнхоп стремительно зашагал к алтарю, опустился на колени, низко склонил голову и замер в полной неподвижности.

Каспара это неприятно задело, и он невольно оглянулся, нет ли поблизости свидетеля чрезмерного смирения графа. Но церковь была пуста. Почему он так скорчился на полу, думал Каспар, господь бог ведь не в подполе обитает. Мало-помалу ему становилось страшно; молчание гигантского нефа захлестывало его сердце. А подняв взор, он увидел сквозь открытое стрельчатое окно вверху, как солнце тщится побороть и разогнать зимние туманы. Бледное лицо его порозовело от радости, робко молчащее сердце обрело голос, вознесшийся к небу.

– О солнце, – негромко, но проникновенно воскликнул он, – сделай, прошу тебя, чтобы все было не так, как есть. Сделай все по-другому, солнце! Ты ведь знаешь, что творится, и знаешь, кто я. Свети, солнце, пусть мои глаза всегда видят тебя! Всегда!

Покуда он произносил эти слова, золотистая волна света залила белые, как мел, каменные плиты, и Каспар, очень довольный, решил, что солнце, на свой лад, дало ему ответ.

Каспар перебрался в дом учителя Кванта без каких бы то ни было приключений.

– Что ж, в добрый час, – сказал Квант во время первой совместной трапезы, когда служанка поставила на стол миску с супом, – теперь для вас начнется новая жизнь, Хаузер. И, надо надеяться, жизнь богобоязненная, исполненная усердия и прилежания. Если наша деятельность похвальна, если мыслью мы постоянно обращаемся к творцу, наши земные усилия, несомненно, будут вознаграждены.

После обеда Квант отправился в школу, а вернувшись к четырем часам, поинтересовался, что делал Каспар во время его отсутствия.

Жена не смогла толково ответить, и он стал ей выговаривать:

– Мы обязаны следить за ним, милая Иетта, глаза у нас всегда должны быть открыты.

И он действительно следил. Подобно усердному бухгалтеру, завел счет в своем сердце, чтобы заносить в него все слова и действия вверенного ему юноши. При столь рачительном ведении дела вскоре выяснилось, что дебет и кредит не уравновешиваются и список задолженности день ото дня становится длиннее. Это очень огорчало учителя, но, с другой стороны, в его душе был потайной уголок, где гнездилась радость.

Ничего не поделаешь, видно, этот человек был создан для двойственного существования. В нем одновременно жили достойный бюргер, аккуратный налогоплательщик, педагог, глава семьи, патриот и просто – учитель Квант. Один являлся образцом добродетели, другой залег в темном углу, подстерегая все божьи создания на свете. Достойный бюргер, налогоплательщик и патриот принимал искреннее участие в общественной жизни, тогда как просто учитель Квант с довольным видом потирал руки, когда что-нибудь случалось: умер ли кто из его сограждан или хотя бы сломал ногу, получил ли отставку заслуженный чиновник или воры опустошили общественную кассу. Его радовало даже колесо, сломавшееся у почтовой кареты, радовал пожар на дворе богатого крестьянина или скандалезный брак графини имярек с ее конюхом. Налогоплательщик, глава семьи, педагог неуклонно выполнял свои обязанности, но в Кванте, просто учителе Кванте, было нечто от революционера: всегда начеку, он неустанно следил за порядком в мире, вечно был озабочен, как бы кто не урвал больше почестей и славы, чем ему причиталось, согласно точнейшему балансу, по его заслугам и провинностям, достоинствам и недостаткам. Явный Квант, казалось, был доволен своей судьбой, Квант тайный считал, что его всегда и везде обходят, обижают, ущемляют в правах.

Казалось бы, трудно ужиться под одним кровом двоим столь различно настроенным домочадцам. На поверку, однако, оба Кванта уживались отлично. Зависть, конечно, свирепый зверь, и, случалось, он продырявливал стену между обеими душами – ведь даже самая мощная плотина иной раз, как известно, не может противостоять разрушительному паводку. Зависть нет-нет да и врывалась в плодородные и заботливо ухоженные угодья богобоязненного человеколюбца Кванта.

На что только не бросалось это прожорливое чудовище! Кто-то всю жизнь продремал на лежанке, ан, глядь, его пожаловали орденом; другой унаследовал десять тысяч талеров, хотя и без того два раза в неделю ел паштеты и запивал их мозельским; третьего превозносили в газетах, а по праву ли ему выпала такая честь – поди разберись; какой-то доселе никому не известный малый сделал открытие, а оно лежало на поверхности, и если бы вовремя обратить внимание… «Почему он, а не я? Почему…» – бормотал про себя тайный бунтовщик Квант, истомленный вечным и незримым единоборством с судьбою под лозунгом «Почему другой, почему не я?»

Может быть, нашего доблестного Кванта огорчало его происхождение: отец – пастор, мать – из крестьянской семьи? В нем самом много чего засело от крестьянина, но много и от пастора. Земные его устремления были насквозь пропитаны богословием, и все же крестьянин вечно путался в ногах у богослова. Ибо где же видано, чтобы человек, настроенный на миролюбивый и религиозный лад, был недоброжелателен, честолюбив и мстителен? Превыше всего Квант ставил правду, он всем это заявлял, в этом клялся, да так оно, собственно, и было. Все-то казалось ему недостаточно правдивым и ясным; счет никогда не сходился. Люди, куда ни глянь, либо неверно считали, либо путали падежные окончания. Он всем заявлял и клялся, что ни разу в жизни не солгал. Редкий случай, но не подлежащий сомнению, тем паче что стало известно о его разрыве с единственным другом, кандидатом на учительскую должность, которого он однажды уличил во лжи.

Как же беспомощен был Каспар перед лицом такой бдительности, такого соединения редких и примерных качеств, отличавших учителя, вернее, лучшую часть его учительской души! Нам с читателем, конечно, легко, нас-то не проведешь, нам видна каждая складочка в одежде учителя Кванта, и даже его сердце для нас бьется под прозрачной кожей. Наш пост – на высокой башне, мы наблюдатели, одаренные юмором; мы сопровождаем господина Кванта в мелочную лавку, где он учтиво просит отвесить ему полфунта сыра и при этом его беспокойно жадный взгляд регистрирует покупки других, все равно – кухарок или генералов; мы слышим его беседу с обер-инспектором Какельбергом, когда он с болью душевной сетует на испорченность юношества; мы видим, как каждое воскресенье, начищенный и наглаженный, он спешит в церковь и смиренно раскрывает свой молитвенник; мы знаем, что он почтителен с вышестоящими и не ведает снисхождения к подчиненным, что никто не вправе усомниться в его безупречном чувстве долга. Но мы также знаем, что каждый вечер, перед сном, он долго сидит в ночной рубашке на краешке кровати и, насупившись, вспоминает, что сегодня советник Герман с ним поздоровался довольно небрежно; до нас дошли прискорбные слухи, что Квант чувствительно вразумляет своих учеников, конечно же, только ленивых и строптивцев, заботливо высушенной испанской камышовой лозой, что он не всегда обращается со своей добродушной женой так нежно и внимательно, как при посторонних, почему те и твердят в один голос, что этот брак может служить блистательным примером взаимопонимания между супругами.

Для Каспара, не пользовавшегося, разумеется, нашим преимуществом – знать все и поспевать всюду, господин Квант был хоть и таинственно безрадостной, но, безусловно, весьма импозантной фигурой. У бедного юноши всякий раз перехватывало дыханье, когда господин Квант говорил с ним настойчиво докторальным тоном и притом в упор смотрел на него. Поначалу Каспар был удручен теснотой этого домашнего круга, где иной раз нельзя было остаться наедине даже со своими мыслями. Утешало его только то, что лорд, намеревавшийся уехать еще в декабре, до сих flop жил в Ансбахе. Стэнхоп хоть и утверждал, что сюда должны прийти какие-то важные для него письма, на самом деле дожидался возвращения президента Фейербаха. Его тревожило затянувшееся отсутствие этого человека – так путника тревожит надвигающаяся гроза.

Да и Каспара, по причинам совсем особого рода, ему оставлять не хотелось. Каждый день они гуляли вдвоем час или полтора, обычно поднимались на Дворцовую гору, а потом шли Бернадотовой долиной, что в прекрасном своем уединении как бы служила притвором сумрачных, уходящих вдаль лесов. На Каспара благотворно влияли эти прогулки по холодному, а часто и морозному воздуху.

Беседы их, вращавшиеся вокруг личного и близлежащего, переходили к общему, и тогда любое оброненное слово становилось интересным, оставаясь вполне безопасным, и поучительное не утрачивало очарования доверительности. Словно между ними существовал сговор, был заключен мир в самый канун смутно чаемой катастрофы, которая вконец разрушила былую красоту их отношений. Так они шли, с виду друзья, и в сфере, чуждой их житейским обстоятельствам, были искренне преданы друг другу; разница в летах и в опыте сглаживалась тем, что один охотно дарил слова, другой же с не меньшей охотой их принимал.

Лорда не только привлекала такая форма общения, он был положительно захвачен ею. Наконец-то он опять чувствовал себя непринужденно, никто не впрягал его в ярмо, не гнал кнутом к намеченной цели. Погруженный в себя и задумчивый, он печально размышлял о жизни, некогда кипевшей в его груди, и о том, что она оставила на долю бесцельной игре ума – той стихии, в которой человек познает человека. Над глубинами своего существования он проходил, как по хлипкому мостику, который рухнет в пропасть от первого же порыва ветра.

Говорить он больше всего любил о судьбе человека и ее превратностях, рассказывал, как начал тот и чем кончил этот, что ввергло в беду одного и что вознесло другого на вершину успеха, как один его знакомый, что ни день, роскошествовал за королевским столом, а через два года умер нищим в убогой мансарде. Многоразличны людские жребии; на высотах, куда так трудно взбираться, цветут цветы; но все здесь шатко, непостоянно, ни на кого, ни на что нельзя положиться. Не следует пренебрегать правилами, коими непременно должна руководствоваться деятельность отдельного человека. Стэнхоп заговорил о книге лорда Честерфилда, своего родича и отдаленного предка, в чьих прославленных письмах к сыну имеются превосходнейшие максимы. Потомок наизусть цитировал целые страницы оттуда. Этот же Честерфилд, в насмешку над родовой гордостью английских аристократов, повесил в своем замке две картины: на одной был изображен нагой мужчина, на другой – нагая женщина, а под ними надпись: Адам Стэнхоп, Ева Стэнхоп.

Граф нередко изумлялся, до чего же умен скупой на слова и простодушный Каспар, как удивительно меток в споре и самостоятелен в суждениях, как легко он схватывает самые противоположные понятия и связует их в своей богатой фантазии.

Катастрофа не заставила себя ждать. И вызвал ее повод самый незначительный. Однажды, когда они возвращались с прогулки, Стэнхоп пустился в рассуждения, как, мол, хорошо, когда человек не позволяет пережитому кануть в вечность, а напротив, старается извлечь из него нравственную пользу, обогащая свой разум письменными или устными воспоминаниями. Каспар спросил, что он, собственно, имеет в виду. Вместо ответа лорд, в свою очередь, поставил коварный вопрос, кстати сказать, давно его тревоживший: продолжает ли Каспар вести дневник?

Каспар ответил утвердительно.

– Не хочешь ли ты, при случае, мне почитать из него?

Каспар испугался, подумал и нерешительно отвечал: да, ему бы этого хотелось.

– Ну, и отлично, не откладывай дела в долгий ящик, – сказал Стэнхоп. – Я хочу только составить себе представление, как и о чем ты пишешь.

Войдя в дом, лорд последовал за Каспаром в его комнату и, дожидаясь, покуда тот примется читать, поудобнее устроился на канапе. В печке трещал огонь, на дворе с полудня дул теплый и влажный ветер, уже смеркалось, лиловая дымка окутывала далекие горы.

Каспар возился со своими книгами, время шло, а он, видимо, и не думал приступать к тому, чего так жаждал Стэнхоп.

– Ну, Каспар, – подал наконец голос нетерпеливый граф. – Я жду.

Каспар вдруг круто повернулся к нему и объявил, что читать не может.

Стэнхоп удивленно на него посмотрел, Каспар потупился. Дневник-де спрятан в куче разных других вещей, и ему трудно до него добраться.

– Так, так, – отвечал лорд, засмеявшись гнусаво и почти беззвучно. – Ты, оказывается, мастер находить отговорки, а я и не знал… Кто бы мог подумать…

Тут послышалось шарканье чьих-то ног, в дверь постучали, лорд крикнул: «Войдите!» – и в комнату медленно вошел Квант. Он сделал вид, что удивлен присутствием Стэнхопа, и тотчас же спросил, не угодно ли будет его лордству слегка подкрепиться? Лорд поблагодарил кивком головы и снова обратил пристальный взгляд на Каспара.

Квант немедленно смекнул, что здесь происходит что-то неладное, и почтительно осведомился, неужели у его сиятельства имеется повод быть недовольным Каспаром. Стэнхоп ответил, что у него есть причины для известного недовольства, и в кратких словах пояснил учителю, в чем тут дело. Затем, повернувшись к Каспару, сказал громким и резким голосом:

– Если ты вообще не намеревался посвятить меня в интимные подробности твоей жизни, то не надо было и обещать. А если ты пожалел о своем обещании, то надо было деликатно и своевременно взять его обратно, но прибегать к подобным уверткам, – здесь последовала небольшая, но красноречивая пауза, – мне кажется, недостойным как тебя, так и меня.

Он встал и вышел из комнаты. Квант последовал за ним. Внизу, в прихожей, Стэнхоп остановился и коротко спросил учителя, успел ли тот уже составить себе мнение о способностях и усердии Каспара.

– Я как раз хотел покорнейше просить ваше лордство подарить мне четверть часа времени, – отвечал Квант. Он снял с гвоздя масляный светильник и провел Стэнхопа в свой кабинет. Лорд уселся в кожаное кресло, положил ногу на ногу и со скучающим видом уставился в пустоту, покуда Квант подбирал листки своих заметок. Квант заверил лорда, что с первого же дня стал проверять знания Каспара, заставлял его писать диктанты, читать и считать, спрашивал правила немецкой и латинской грамматики, дабы составить себе представление о своем новом ученике.

– Ну, а результат? – спросил Стэнхоп, сдерживая скучливый зевок.

– Результат? Увы, довольно плачевный. Увы!

Вероятно, это было очень огорчительно для господина Кванта: «увы» он оба раза произнес весьма прочувствованным тоном. И еще его очень огорчало, что почерк Каспара оставлял желать лучшего.

– В его почерке нет свободы и размаха, да и с орфографией он не в ладах.

Вероятно, это было очень огорчительно для Кванта, когда человек не во всех случаях мог отличить дательный падеж от винительного.

– О функциональном значении сослагательного наклонения он и понятия не имеет, – сетовал Квант. – Что же касается устной речи, то в ней он, по моему наблюдению, значительно сильнее и даже превосходит общий уровень своего образования.

Предложения и связь между ними известны ему так хорошо, что он всегда правильно ставит точки, двоеточия, тире, а также вопросительный и восклицательный знаки, более того, иной раз даже точку с запятой, хотя ученые языковеды до сих пор спорят о применении сего знака.

И то хлеб, как говорится. Но с арифметикой – беда, да и только. Он еще не вполне справляется с четырьмя действиями. Ноль временами становится для него непреодолимым препятствием. А уж дроби, цепное правило, пропорции простые и сложные – здесь он бродит как впотьмах, но, странное дело, арифметикой занимается с наибольшей охотой.

– Чем вы это объясняете? – сонным голосом осведомился лорд.

– Я объясняю это так: любая арифметическая задача является для него замкнутым в себе целым. Воссоздавать таковое ему всегда интересно, и когда ему это удается, он торжествует. То же, что требует усидчивости, ему ненавистно, и он подыскивает самые неправдоподобные объяснения своей нерадивости. Неправильно решив легкую задачу, раздражается, даже злобствует, но ошибку, лежащую на поверхности, отыскать не может.

И далее: история, география, рисование, черчение. Что касается истории, то он, Квант, никогда и ни в ком еще не встречал такого равнодушного отношения к событиям отечественной и всемирной истории, к монархам, государственным деятелям, к битвам, переворотам, героям и землепроходцам. Занимает его разве что какой-нибудь анекдотец. Все это весьма прискорбно. А география! На земном шаре он, право же, не чувствует себя дома. Он часто рассеян во время занятий и ничего не запоминает. Нюрнбергские россказни о его феноменальной памяти кажутся мне загадкой, милорд, непостижимой загадкой.

Милорд был уже сыт по горло и ничего не хотел слышать о рисовании и черчении. Он прервал учителя, который вознамерился было показать ему образцы работ Каспара, заметив, что успехи в сих вспомогательных предметах хоть и представляются ему желательными, но большого значения он им не придает.

– Желательными, ваше лордство, – повторил за ним Квант, – но желательное необходимо растить и культивировать. Дух человеческий – это вертоград, в котором прекрасное произрастает рядом с полезным. Мне сдается, что самый могучий стимул, движущий Каспаром, – тщеславие. Тот, кому удастся удовлетворить его тщеславие, сможет из него веревки вить. И еще один вопрос, милорд: имеются ли у вас особые пожелания касательно преподавания закона божия? Я уже говорил с господином пастором Фурманом, согласившимся два раза в неделю давать уроки Каспару. Библию же я начал сам проходить с ним.

Стэнхоп не возражал, он хотел уйти, но Квант, смущенно запинаясь, заговорил о плате за стол и квартиру; он осмелился затронуть этот вопрос, поскольку положение жены сулит им новые денежные затруднения. Лорд, щедрый как всегда, не пускаясь в дальнейшие рассуждения, согласился на прибавку. Отныне за обед Каспара Квант должен был получать двенадцать, за ужин – восемь крейцеров.

Желая загладить неприятное впечатление от разговора о деньгах, который его унижал и конфузил, Квант предложил посылать лорду периодические отчеты об успехах Каспара.

Стэнхопу все уже надоело, и он предоставил последнее на благоусмотрение Кванта.

– Было бы желательно, – не унимался тот, – рассматривать письма Каспара к вашему сиятельству как своего рода стилистические упражнения, я бы мог, разумеется, ничего не изменяя в его мыслях, исправлять наиболее существенные ошибки и красными чернилами выставлять отметки. Таким образом, у милорда всегда была бы ясная картина его успехов в стилистике.

Стэнхоп счел эту идею великолепной. Они вышли в прихожую, Квант опять шел впереди с маленьким светильником. Вдруг он прянул в сторону и высоко поднял светильник. У стены темнела фигура Каспара.

«Ага, этот малый подслушивал», – мгновенно промелькнуло в голове Кванта. Он повернулся и многозначительно посмотрел на лорда.

Каспар приблизился и взволнованным голосом попросил Стэнхопа еще раз подняться наверх в его комнату. Граф холодно отвечал, что ему некогда, пусть Каспар здесь скажет, что ему нужно. Каспар покачал головой; лорд решил, что он раскаялся, и сделал вид, будто с неохотою исполняет его просьбу, однако пошел наверх мелкими, словно бы скупо отмеренными шагами. Квант, хотя никто его не звал, поплелся за ними и, как статист, остался стоять у двери.

Каспар объявил, что охотно покажет лорду дневник, только тот должен пообещать, что не станет читать его.

Лорд скрестил руки на груди. Это было уже слишком. Но отвечал спокойно, с полнейшим самообладанием:

– Можешь быть уверен, что без твоего разрешения я в твои личные дела соваться не стану.

Каспар выдвинул ящик маленького комода и приподнял за угол шелковый платочек, под которым лежала синяя тетрадь. Граф подошел поближе, в безмолвном изумлении переводя взгляд с Каспара на тетрадку.

– Что за ребяческие церемоний, – мрачно проговорил он. – Я не выражал ни малейшего желания полюбоваться этим бумажным сокровищем. Насколько мне известно, это ты хотел мне почитать из него; покорнейше прошу впредь избавить меня от подобных выходок.

Теперь и Квант подошел поближе и подозрительно уставился на таинственную тетрадь. Глаза у Каспара, в то время как лорд молча выходил из комнаты, сделались вдруг по-китайски раскосыми и лукаво задумчивыми. Во взгляде их, словно на картинах старых мастеров, появилось самоуглубленное и в то же время потустороннее выражение.

– Если мне дозволено будет высказать мое, отнюдь не обязательное, мнение, – начал Квант, провожавший графа вниз, – то дневника, вероятно, вовсе не существует. Не верится мне, что человек такого духовного склада, как Хаузер, найдет в себе силы вести дневник. Ничего не могу поделать, милорд, но я в этот дневник не верю.

– Вы что же, полагаете, что он показал мне пустую тетрадь? – резко спросил Стэнхоп.

– Не то, чтобы…

– Тогда что же именно?

– Тут надо хорошенько вникнуть, иначе не уяснишь себе, что кроется за этой выходкой.

Стэнхоп пожал плечами и вышел. Он надеялся кое-что вычитать о себе из заметок юноши. Заманчивая перспектива; он знал заранее, что в нем он будет, обожествленный, стоять на пьедестале. Быть обожествленным отрадно, как ни мало в тебе сходства с божеством, и более того, если кумир и сброшен со своего возвышения, то вкруг его обломков все же вырастают романтические цветы. Тоже заманчивая перспектива. О предательских строках в тетради он не думал, не позволял себе думать – это уж дело сыщиков.

И все же на следующий день он пришел в дом учителя, поднялся к Каспару, коротко и строго потребовал, чтобы тот вернул письма, которые он, Стэнхоп, во время их разлуки, писал ему в Нюрнберг. Каспар, ничего не спрашивая, повиновался. Три его письма, среди них одно опасное своей болтливостью и внушавшее страх графу, лежали в отдельной папке, обернутые в золотую бумагу. Стэнхоп пересчитал их, сунул в нагрудный карман и, смягчившись, сказал:

– Зайдешь за мной сегодня в восемь часов. Мы приглашены к фрау фон Имхоф. Оденься получше.

Каспар молча кивнул.

Стэнхоп пошел к двери. Взявшись за ручку, он еще раз обернулся:

– Завтра я уезжаю.

В изгибе его губ залегли страх и усталость. Он внезапно ощутил ужас перед этим городом и его обитателями, ужас перед дьявольским ликом того склонившегося над ним чудовища, от которого он надеялся удрать на быстроногих своих конях. От мысли дождаться президента он давно отказался, ибо Фейербах сообщил своему заместителю, что вернется лишь после Нового года.

– Уже завтра? – печально прошептал Каспар и, помолчав, робко добавил: – Но то, о чем мы условились, остается в силе?

– Да, я не меняю своих решений.

У Имхофов устраивали прощальный праздник в честь графа. Приглашены были: президент управления Миг, надворный советник Гофман, директор архива Вурм, генеральный комиссар фон Штиханер с супругой и дочерьми и еще разные господа. Все явились в парадных туалетах и с волнением ждали первого появления Каспара в здешнем обществе.

Он никого не разочаровал. И как же его чествовали, как старались его занять! Юношу осыпали комплиментами, самыми что ни на есть дурацкими, восхищались изяществом его маленьких ушей и узких рук, уверяли, что шрам на лбу – следствие покушения человека с закрытым лицом – чудо как идет к нему, дивились его речам и его молчанию, надеялись этим угодить лорду, который не переступал, однако, границ обычной учтивости и в ответ на заигрывания разряженных дам отпускал сдержанно саркастические замечания.

Едва окончился ужин, как вошел камердинер графа, держа в руках пакет, в коем находилось около дюжины портретов Стэнхопа, гравированных на меди. Он был изображен в одежде пэра Англии и увенчан графской короной. Стэнхоп, с обаятельнейшею улыбкой, роздал эти портреты «своим дорогим друзьям в Ансбахе», как он изволил выразиться.