Текст книги "Будни рэкетиров или Кристина"

– Чего ты там возишься, баран?! – подгонял зему Протасов, пританцовывая, потому как мороз к ночи кусался по серьезному и через толстые подошвы инсул.

– Шарик, зема, долго жить приказал.

– Тьфу, блин, неумный. Сам ты шарик! Ладно. Я запомню, е-мое. Виннипух, значит, Вє Пє. Понял?

– Пастух… – неожиданно севшим голосом провозгласил Волына. Пастух, зема. Пастух Владимир Петрович.

– С чего ты взял?! – Протасов весь подобрался, потому как страх сродни заразной болезни. А паника так вообще эпидемия.

– Знаю, зема. Двигаем на хрен. – Вовчик решительно зашагал к выходу. Валерий поспешил за ним, решив повременить с расспросами. Земы ловко перемахнули кладбищенскую ограду и, поминутно озираясь, припустили через пустырь спортивным шагом. Они все наращивали темп, а на подходе к дому почти бежали. Вполне резонно предположить, что случись каждому из них проделывать путь в одиночку, забег потянул бы на спортивный разряд.

* * *

Вернувшись в комнату, земы заперли дверь, забаррикадировали окно и вооружились до зубов.

– Ну, Вован, объясняй! – приказал Протасов, когда все засовы были опущены, а курки поставлены на боевой взвод.

– Пастух, – повторил Вовка, шуруя по карманам. – Вот, зема. Пастух Владимир Петрович. – Он протянул ветхую кальку, запечатлевшую какой-то чертеж.

– Что за мура? – приподнял бровь Валерий.

– Ксивы, зема. Я их среди газет нашел. Которые на чердаке валялись.

– Что за бумаги?

– Землеотвод, зема. План дома с участком.

– Грамотный, да?

– Один в один, как у моей матушки. В Цюрюпинске. Был…

– Что с того? – нахмурился Валерий, которому упоминание просаженной в МММ хаты действовало на нервы.

– Сам погляди, – сказал Волына. Чертеж (а скорее даже эскиз) походил на нынешний дом Ирины, как эмбрион на новорожденного младенца. И все же определенное сходство просматривалось. Протасов узнал ту часть дома, где проживала хозяйка с детьми. Пристройки отсутствовали напрочь.

– А где?… – начал было Протасов.

– На год посмотри, зема.

Валерий сверился с бумагами:

– Ого? 61-й, е-мое?… Иркин дом?

– По-любому. Только до Ирки. Ирки в ту пору и в проекте не было.

– И то верно.

– А вот и имя хозяина указано. Пастух Владимир Петрович, – по слогам прочитал Волына. – Выдано сельсоветом Красной Пустоши.

– Какой, блин, Пустоши?

– Коммунистические заморочки забыл, да?

– И кто этот Пастух гребаный? Как, по твоему?

– Ирку надо трусить.

– Ее потрусишь, – засомневался Валерий.

– Еще как, – не согласился Вовчик. – Если за жабры конкретно взять, и припереть, как положено, к стеночке… – на лице Вовчика появилось мечтательно плотоядное выражение, свойственное прирожденным палачам, – она тебе не то, что заговорит. Запоет. И яйца снесет, и в жопу поцелует. Как полагается.

– Кем полагается? – спросил Валерий враждебно. – Мусорами, блин? У дяди Гриши опыта нахватался? В РОВД?

– А ты думал, зема! – сверкнул глазами Вовка. – Как говорится, десять ударов по почкам, и человек меняется на глазах.

– Мне это ни к чему, – решил Протасов.

– Как это?! – возмутился Волына. – А если курва этого Пастуха того?… Грохнула?… А? Расчленила труп, и закопала на старом погосте? И вот он, теперь, а точнее, его дух…

– Я с мертвяками не воюю, – вздохнул Протасов, – тем более, с такими, е-мое, неспокойными.

– Наш долг, зема…

– Отвянь, – попросил Протасов. – Зарыла Ирка Лопуха, и на здоровье. – Его голову, ни с того, ни с сего посетила дурацкая детская считалочка: «У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил, вырылямку, закопал, на табличке написал…»

– А долг?

– Заткни себе в анус. – Валерка улегся на кровать и натянул на голову одеяло. – Мент недобитый. Долг, долг. Чаю лучше вскипяти. И не балаболь, дай подумать.

Думал Протасов минут пятнадцать.

– Слышь, Вовка? Ты годы жизни того Петуха срисовал?

– Пастуха, зема. Я ж тебе докладывал, ручка каюкнулась.

– Идиот, блин.

– Чего ты ругаешься, зема? Я и так помню. В 1924-м родился, в 1979-м окочурился.

– Это сколько будет?

– Спроси чего полегче, земеля.

Протасов, вооружившись огрызком карандаша и клочком газеты, занялся арифметикой. Вычислял он в столбик.

– Ну, и, зема?

– Палки гну. Не лезь, твою мать, под руку, – сопел Протасов, – убью. Значится так, е-мое… Это будет… это будет… Пятьдесят пять, короче, выходит.

– А Ирке который год, зема?

– Тридцатка, кажись, стукнула.

Пораженный внезапной догадкой Протасов вернулся к ненавистной с детства математике. На этот раз вычисления затянулись.

– Выходит, Вовка, если тебя послушать, Ирка этого Петуха в пятнадцать лет грохнула?

– А что такого, зема? – Ты о «малолетке» вообще слыхал? Там такие звери…

Протасов надолго затих.

– Ты чего делаешь, зема?

– Думаю я. Отклепайся.

С мороза веки казались намазанными клеем. Стоило Валерке занять горизонтальное положение, как он поплыл, убаюкиваемый шипением поставленного Волыной чайника. Когда вода закипела, Протасов крепко спал.

– Чайник поставь, – бурчал Волына, в свою очередь накидывая худое солдатское одеяло. При Союзе солдат ценили исключительно на словах, заставляя на деле питаться впроголодь и одеваться в подобие одежды. А укрываться пародиями одеял. Кто бы еще при этом о «пушечном мясе» болтал?

Лежа с закрытыми глазами, Вовчик принялся прокачивать в уме факты, как принято у разных матерых следаков и спецназовцев, если, конечно, верить ментовским романам. Постепенно логические упражнения перенесли его в пыточную камеру, оставив один на один с подследственной. Растрепанная и зареванная Ирина вздрагивала на стуле, закрывая, по возможности, срамные места. Затянутый хрустящими портупеями Вовчик вышагивал из угла в угол:

– Дознание, – разглагольствовал Волына на ходу, – это такое следственное действие, понимаешь, грамотное, что я тебе сейчас вот как засуну под хвост, да как крикну «От винта», да как крутану… Так и будешь, сука, вращаться пропеллером. И еще спасибо скажешь. По-любому.

В компании этих сладких грез Вовчик постепенно забылся. Ночью его подкараулила поллюция.

Но, если не считать этого незначительного происшествия, ночь прошла на удивление спокойно. Уже под утро Протасов вскочил в поту, разбуженный великолепной идеей. Мысль, – «Это, в натуре не мысль, это чисто конкретное озарение!», – показалась настолько удачной, что Валерка впотьмах бросился за карандашом. Мысль следовало немедленно записать, чтобы, не дай-то Бог, к утру не выветрилась из головы.

Вопреки опасениям, с наступлением нового дня идея не испарилась, словно роса с листа (с приходящими под луной идеями такое случается сплошь и рядом), а, напротив, даже обросла кое-какими деталями, которые Протасов тут же ринулся вынашивать с тщанием хорошей матери, терпеливо дожидающейся созревания плода. Когда зема-Вовчик, наконец, продрал глаза, Протасов практически выдал «на гора» замысел грандиозного плана, которым бы залюбовался и Макиавелли.[42]42
  Макиавелли Никколо (1469–1527), итальянский мыслитель, писатель и политический деятель, сторонник сильной государственной власти, которую, как он полагал, надо укреплять любыми средствами. Автор множества трактатов, самый известный пожалуй «Государь» (1532), настольная книга Сталина


[Закрыть]

– Ну, зема, какие на сегодня планы? – спросил Вовка, спросонья не узнав приятеля, казавшегося величественным, как египетский сфинкс.

– Едем к Бандуре, – коротко отвечал Протасов.

* * *

24-е февраля, четверг

Проторчав у Андрея до обеда, и так и не придя к единому знаменателю, «только время на шару убили, е-мое», земы поплелись на остановку скоростного трамвая, где мы их, в конце концов, и обнаружили. На остановке Протасову и Волыне предстояло расстаться до вечера.

* * *

– О! – воскликнул Протасов, собираясь подыматься на перрон. – Кажись, мой трамвай идет. – С лестницы послышался нарастающий гул, издаваемый дюжиной колесных пар. «Скоростные» трамваи обыкновенно ходят в сцепке по трое, напоминая обрезанные поезда метро. Зато слышно их за версту.

– Погоди, зема! – взмолился Волына. Давай, я с тобой!?

– Ты возьми меня с собой, я пройду сквозь злые ночи… – передразнил приятеля Протасов, в точности скопировав интонации Пугачевой. – Ты чего, в натуре, глухой? Или языка человеческого не понимаешь? Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, уходили коммуняки, на гражданскую войну. Понял?

– Зема?… А может, я это…

Нет, – отрезал Протасов. – Дуй на хазе. Жрачку сварганишь.

Для задуманного Валерием мероприятия зема Вовчик годился, как бричка для полетов на Марс. Протасов ехал в гости к Армейцу. И, по правде сказать, вовсе не от того, что соскучился за стариной Эдиком, а совсем по другой причине. Дело в том, что Валерий отчаянно нуждался в машине. И, не в каких нибудь там занюханных «Жигулях», а в «конкретной тачке, чтобы асфальт срывала, и виды имела». Белый «Линкольн» Эдика как нельзя лучше подходил этому определению. Шикарный лимузин с кожаным салоном и пятью литрами под капотом был как воздух необходим для воплощения того самого плана на ТРИ МИЛЛИОНА БАКСОВ, какой он выдумал на заре, и каким он уже успел похвалиться перед Бандурой.

Стремно, зема, в селухе. По-любому! – канючил Вовчик.

А свалить ты него хочешь?

Не то слово, зема! До усерачки хочу.

Тогда не путайся под ногами. Чем раньше я тачкой разживусь, тем скорее мой план выстрелит, и мы из этой дыры чухнем, е-мое. Усек?

Так точно.

Денег будет не меряно. Бабы, пиво, и море. Прикинь?

Прикинул, – отвечал Волына, и его бледное лицо тронула пародия улыбки.

Тогда мухой дуй в Пустошь. Я буду к вечеру.

С этими словами Протасов развернулся на каблуках и понесся вверх по лестнице к перрону. Проводив кислым взглядом его могучую фигуру, быстро растворившуюся среди толпы пассажиров, Волына побрел к своему трамваю. Когда Вовчик по ступеням подымался в салон, вид у него был такой, словно он добровольно взбирается на эшафот.

* * *

Вечер того же дня застал Вовчика в их унылой комнате, безнадежно «куняющим» над кастрюлей кулеша, сваренного буквально из топора. Сделал дело, гуляй смело, гласит известная народная поговорка. Вот Вовка и гулял, поклевывая носом в ритме насоса с нефтяной скважины. За этим занятием его и разбудил автомобильный сигнал, почудившийся Волыне спросонья трубой, которая всегда зовет.

Кого это черт принес? – стонал Вовчик, выглядывая в закопченное окошко. Перекошенные, вросшие в землю ворота, не открывавшиеся за ненадобностью Бог весть сколько лет, ярко освещались фарами какого-то большого автомобиля. И тут Вовчика как ошпарили.

«Иркины босяки стуканули в милицию про ППШ! – догадался Вовка, и его затошнило от страха, – это ОМОН! По мою душу!» — Глотая ртом воздух, он рванул к выходу, планируя уходить огородами, и уповая только на ноги. Он так перепугался встречи с экс-коллегами, что позабыл даже о зловещем Ночном Госте, вскрытой гробнице и сваленном кресте с инициалами некоего гражданина Пастуха В.П. – «Беги! Беги, Вовка!» – подстегивал себя бывший опер, а ветер свистел в ушах.

Пока Волына, согнувшись как диверсант, несся к спасительной стене деревьев, хозяйский сынок, паршивец Игорешка, восхищенно сверкая глазами, распахнул ворота. Ослепительно белый и длинный, как яхта какого-нибудь очередного нувориша, «Линкольн Таун Кар» Армейца закатил во двор. За рулем восседал Протасов. Кроме Валерки в салоне никого видно не было. На крыльцо вышла Ирина, а из-за материнского плеча таращила глаза Ксюшенька. Рты у обеих были открыты нараспашку.

Ни буя себе! – промолвила Ирина, в потрясении перейдя на ненормативную лексику, от которой она упорно и безрезультатно оберегала детей. Как зонтиком от дождя в наводнение.

Волына, в свете фар, заметался, как заяц на дороге, ожидая грозных окриков напополам с матом: «Стоять! Бояться! Милиция!»

Вовчик! – заорал Протасов, выбираясь из кожаного салона. – На войну собрался, Земеля?!

При первых звуках Валеркиного голоса Волына уронил оружие и задрал обе руки к звездам.

Оба-на, – засмеялся Протасов.

И только тут до Волыны дошло.

Зема?!

Ирина и дети были так поглощены роскошной машиной и самим Протасовым, непостижимым образом обернувшимся белым лебедем из гадкого утенка, в полном соответствии сказке Андерсена, что упустили из виду маленькую сценку, случившуюся между корешами. Сопровождаемый шокированными зрителями, Протасов величественно взошел на крыльцо.

В банк на работу пошел, – обронил Протасов мимоходом. – Водителем-телохранителем. Боди… это, как его… – лоб Протасова собрался глубокими складками, но блатное словечко вылетело из головы, а судя по собравшемуся вокруг контингенту, помощи ожидать было не от кого.

Бодикипером, – подсказал Игорешка, сияя.

Молоток, малой! В курсе дела. – Протасов буквально расцвел. Страсть к «прибеднению», свойственная значительной части нашего общества, была совершенно чужда самому существу Валерия Протасова. Заунывные стоны о «поющих романсы финансах», и «копеечках к копеечкам», складывающихся впоследствии в рубли, обобщаемые слоганом «А в нас ничого нема», что часто, но все же далеко не всегда соответствует текущей действительности, обошли стороной его местами широкую и незапятнанную с этой точки зрения натуру. Протасов был хвастуном. Это пускай у очередного Отца Нации какие-нибудь скромные «Жигули» 76-го года выпуска на страницах налоговой декларации (бумага вытерпит и не такое) до странности органично уживаются с бронированными лимузинами, виллами в три этажа, яхтами, и многомиллионными валютными счетами где-нибудь в далекой Швейцарии. К чести Протасова, он был вылеплен из другого теста. Он просто не знал слов «цинизм» и «ханжество». Даже сидя в долгах по самые гланды, и без копейки денег в кармане, Валерка без устали сотрясал пространство вокруг себя громогласными россказнями о сказочном богатстве, которое он якобы безалаберно промотал. Идея представиться Ирине (при заселении) бедными водителями, перегоняющими машины из России, принадлежала куда как более прагматичному Вовчику.

«Хорош, зема, бабками козырять, – зашипел тогда Волына на Валерия. – Тем более, блин, что и нету никаких бабок. Будешь корчить из себя «нового русского», она тебе в момент квартплату утроит. По-любому. Тем паче, что не живут «новые русские» в таких сраных дырах, даже когда от кредиторов бегают».

Валерий вынужден был согласиться и, скрипя сердце, долгое время строил из себя бедняка (каковым на тот момент и являлся). Нереализованное бахвальство, таким образом, накопилось в нем, как перегретый пар в неисправном бойлере, перло изо всех дыр, грозя оборвать колосники с клапанами. Числясь у Ирины в бедняках, в «голимых водилах», Валерий был вынужден и дальше держаться той же канвы, не взирая на сильнейшее желание, вылезая из лимузина, заорать на всю улицу:

«Я реально поднялся, Ирка! Я теперь даже круче, чем раньше!».

Хотя это и было полной чушью. Машину он одолжил у Армейца после долгих просьб и унижений. С «Линкольном» Армеец расставался тяжело, даже тяжелее, чем ожидал Протасов.

В банке теперь работаю, – скромно сказал Протасов, обуздав снедавших его демонов хвастовства чудовищным усилием воли. – Президента буду возить. Генерального. Я с четырнадцати лет за баранкой, чтобы вы все знали, е-мое…

Вот и хорошо, – не растерялась Ирина. – Значит, долг за последние месяцы погасишь.

Протасов, несколько оторопев, согласился.

Вовчик, там в багажнике жрачка. Вся в полиэтилене, как у белых людей. Из супермаркета. Тащи, короче, в хату.

Кроме машины, Валера выцыганил у запасливого Эдика триста долларов в долг и кое-что уже истратил. Причем, если машину Эдик одолжил на три дня, то с деньгами в душе попрощался.

За ужином, прошедшим так тепло, словно за столом сидела одна дружная семья: папа, мама, дети и дорогой их сердцу кузен, Протасов сделал Ирине предложение. Они только приступили к десерту:

Слышь, кума. Тут такое дело. Я тут это… кореша закадычного встретил. Он тренером трудится. Реально. Сборную тренирует. И этих… как их… юниоров. Чтоб ты поняла, о чем базар. Я подумал… не хило бы… твоему пацану спортом заняться.

Боксом? – испугалась Ирина, готовая сказать «Нет, нет и нет!». Бокс у Иры вызывал отвращение. В селе мужикам частенько доводилось биться, мордобоем крестьян не удивишь, но чтобы за деньги и при скоплении народа? «Один другого лупцует, и это еще спортом называется?»

Нет, – важно сказал Протасов. – Академической греблей, если ты в курсе.

Ирина имела весьма отдаленное представление об этом виде спорта, но слово «академическая» ей пришлось по душе.

Целый день на воздухе, е-мое, – Протасов пошел загибать пальцы, – тренировки, талоны в столовку на Подоле (тут Протасов переборщил, талоны в столовую на Набережно-Крещатицкой выдавались в его юности, канувшей в лету вместе с СССР). Сборы в Украинке, там, а то и в Крыму. Потом сборная. Заграница. В институт физкультуры, опять же, зачислим. Поняла? Подальше, понимаешь, от наркоманов там, и шпаны разной.

Ирина даже растерялась, с непривычки, куда это Валерия понесло? Что за приступ альтруизма, а может быть, даже и припадок?

Но, потом она припомнила его обещание: «Приподнявшись, немного подсобить старшей дочурке…» и подумала: «Чем черт не шутит. А вдруг Валерий тогда не врал, а сейчас от слов перешел к делу?» Стремление держать Игорешку подальше от местных, из которых мало кто закончил хорошим, сыграло главную роль. Чем лучше оградить ребенка от такого повсеместного по нынешним временам зла, как наркотики и детская преступность, если ни спортом? И Ирина дала добро. На том они и порешили.

Когда Земы остались вдвоем, Волына потребовал объяснений:

Какой банк, зема? Ты что, с дуба упал?

Не твоего ума дело, – надулся Валерий. – Будем с тобой конкретно подыматься, чтобы ты знал.

Тачка заики? – не унимался Волына. – Ты его что, замочил?

Протасов только отмахнулся.

Какая гребля? Куда ты шкета Иркиного пристраиваешь? Какие такие талоны? Ты бы нам бесплатных талонов нагреб!

В тюрьме тебя бесплатно накормят.

Волына сначала притих, а потом неожиданно спросил:

А чего тебе Эдик скажет, если Гость ночью тачку раскурочит?

Протасов вылупил глаза и просто не нашелся с ответом. Упоминание Гостя, о котором Протасов в суматохе позабыл, мгновенно опустило его с небес на грешную землю. Уничтожение шикарной иномарки означало, прежде всего, жесточайший конфликт с Армейцем, и крушило план Протасова, в котором и «Линкольн», и Игорешка, и много чего еще, имели по-военному четко расписанные места. Протасов почесал затылок:

Значит, Вовка, шуруй в машину ночевать. Если что, отобьешься.

Совет не вызвал у Волыны воодушевления.

А это, блин, не совет. Это приказ. А это тебе в подарок, – Протасов протянул Вовке кулек с пивными банками.

А прокуришь салон, тут тебе и вилы, – бросил Протасов в спину Вовчику, который переступал порог с одеялом, пивом и ППШ под мышкой.

Ночь, к счастью, выдалась тихой.

* * *

Утром приятели встали рано. Вовчик вскипятил чай, Валерий осушил две кружки, в каждую из которых, по своему обыкновению, засыпал по пять столовых ложек сахару, и вышел во двор прогревать двигатель.

А я?

Хату, в натуре, охраняй. И, это, кстати… Провентилируй по соседям, знали ли они этого Лопуха? Вдруг чего наскребешь.

Пастуха, зема.

Без разницы.

Хлопнув приятеля по плечу, Валера вырулил со двора и был таков.

Глава 8
ОТТЕПЕЛЬ В ФЕВРАЛЕ

День 25 февраля, пятница

Результаты первых же пробных тестов, проведенных специалистами центра матери и ребенка, оглушили Кристину Бонасюк. Она так долго хотела этого, она так безнадежно мечтала, с другой стороны, не смея и надеяться всерьез, что сначала не поверила ушам.

– Я беременна?…

У нее кружилась голова, а собственный голос доносился со стороны, будто прокручивалась лента с записью. – А какой же, какой срок?

Андрею она решила ничего не говорить. На первых порах, по крайней мере.

Пока Кристина находилась в стационаре, предоставленный самому себе Бандура взялся за обустройство их общего будущего. А, вернее сказать, материальной базы этого будущего, без какой грядущие дни выглядели серыми и неприветливыми. Тем более, что база, по разумению Андрея, давно была создана его избранницей. В медицинских же вопросах он решил полностью положиться на Кристину. «Что я, гинеколог, в конце концов? Пускай сама с врачами разбирается, тем более, что ей палец в рот не клади. Сама сказала, чтобы не волновался, раз обыкновенная профилактика». Их разница в десять с лишним лет тоже, безусловно, сыграла роль.

«Кесарю кесарево», – решил Бандура, занявшись упомянутой материальной базой. Сложность заключалась в том, что пресловутой базой совершенно незаконно владел, (Андрей даже склонялся к определению узурпировал), действующий супруг Кристины, Василий Васильевич Бонасюк. Не будь этого чертового Бонасюка, и никаких сложностей не возникло бы. Отсюда напрашивался вывод: Бонасюка следует устранить.

Планы ликвидации Вась-Вася были многообразны и сложны в исполнении, зато убийственно действенны, и по-византийски коварны. Когда Кристина переехала к Андрею, он их воплощение отложил, но чтобы совсем отказаться?…

– Да что я, по вашему, дурак? Если Кристина старого пердуна жалеет, так это ее личные проблемы. – Оставшись в одиночестве, Андрей в тот же день принялся за старое, вызвав к себе Планшетова.

Опять будем Васька торбить через твоего гребаного предпринимателя Рубцова и его жену-истеричку? – без энтузиазма поинтересовался Планшетов. – Провалим дело, и сядем, чувак.

Нет, – отрезал Андрей, – действуем напролом.

Как это? Звонок в дверь и водопроводной трубой промеж рогов? – еще мрачнее осведомился Юрик.

Не угадал, чувак.

На этот раз Планшетову предстояло явиться к Вась-Васю, и предложить убраться к чертовой матери.

Буром на него при, – инструктировал Бандура перед вылазкой. – Сделаешь зверскую рожу, и вперед. Нахрапом, понял? Чтобы он в штаны надул. Чтобы как побежал, так до Умани не оглядывался. Можешь и в репу заехать, не помешает, для ума.

Вась-Вась, за глаза, так осточертел Андрею за истекшее полугодие, что он бы и сам с удовольствием удавил его собственными подтяжками. Впрочем, следовало соблюдать осторожность.

Задави его морально. Напугай так, чтобы мало не показалось. Чтобы собрал манатки – и фьюить… – Это «фьюить», в понимании Бандуры, означало скорость, с какой Вась-Васю надлежало покинуть насиженные места.

А кем я представлюсь?

Андрей в задумчивости потеребил кончик носа.

Моим другом… нет… не пойдет. Лучше, ее другом. Нет. Все! Знаю! Братом!

А у нее есть брат?

Откуда мне знать? Назовешься троюродным. Троюродные у всех есть, и их толком никто не знает. – Андрей принялся импровизировать. – Мол, приехал недавно из Приднестровья. Служил у генерала Лебедя, к примеру. В спецназе ВДВ… или нет… у этого, как его, у Смирнова. В батальоне «Днестр». Наемником. Или… О! Боевиком из УНСО! Трижды контужен. Полный псих. Со справкой. Тебе человека мочкануть, как два пальца обоссать. И ни хрена за это не будет, потому как у тебя справка. Понял? Ты невменяемый психопат. Кататоник! Приехал, увидел кузину в бедственном положении: плачет, кушать нечего, в то время как муженек в сауне плещется и на «99-й» модели рассекает. НЕСПРАВЕДЛИВО! Ты, блин, кузину в детстве на руках носил. Она тебе дороже… можно сказать… всего!

Кристина меня старше, чувак, – возразил Планшетов.

А? – Андрей на секунду растерялся. – Да? Значит, она тебя на руках носила. Она тебе, в натуре, за матушку была, пока ты после Афгана, Тбилиси и Баку в Приднестровье не укатил.

Я в Афган по возрасту не канаю!

Ну так и выкинь. Замени Нагорным Карабахом.

Да я по-украински ни бум-бум… Какой из меня УНСОвец?

Бонасюк тоже не бум-бум! – заверил Бандура. – И, вообще, какая, на фиг разница? Напугай его так, чтобы кирпичами срал, а потом, хоть японским самураем представляйся, хоть ветераном Иностранного Легиона. Он все схавает. С перепугу!

* * *

пятница 25 февраля 1994 г.

В пятницу лечащий врач сообщил Кристине приблизительный срок беременности – около семи недель.

Расположение плода нормальное, никаких вызывающих опасения отклонений, но тонус матки слабый. Я бы предложил стационар. Кристина, неуверенно и беззащитно улыбнувшись доктору, подумала, что теперь придется учиться жить по-новому. Отказаться от многого, еще вчера казавшегося ценным и необходимым, впрочем, теперь представлявшегося чепухой. Погруженная в свои мысли, госпожа Бонасюк миновала больничный коридор, и если б мы попались ей в тот миг на пути, то нам бы наверняка показалось, будто нежный и трепетный огонек освещает ее изнутри, как медовое яблочко к концу лета. В дальнем конце коридора располагался телефонный автомат, собравший небольшую очередь страждущих выбраться на волю хотя бы посредством электромагнитных колебаний. Кристина остановилась, чтобы занять очередь, но, вскоре, покачав головой в ответ на какие-то свои, оставшиеся невысказанными мысли, медленно проплыла мимо и скрылась в палате. Наверное, она не могла сейчас ни с кем говорить.

В этот самый день и час Вась-Вась открыл сауну, и уселся поджидать клиентов. Думал Бонасюк о жене, от которой давненько не получал даже весточек. Потом мысли Василия Васильевича перенеслись к своей, сломавшейся, как старая рессора, жизни. Впрочем, глубину перелома ему только предстояло осознать. Частенько кажется, что хуже некуда, а потом выясняется, что есть, есть. Из прихожей прозвучал звонок. Вась-Вась, шаркая, поплелся открывать, и через мгновение уже падал, зажимая ладонями расквашенный нос. Планшетов зашел в сауну, по воровски оглянувшись. Перешагнул растянувшегося на полу хозяина, и плотно прихлопнул дверь.

Еще через полчаса дверь отворилась, и Планшетов выскользнул во двор. Растирая на ходу посиневшие костяшки обоих кулаков, Юрик пересек лужайку и исчез за ближайшим углом.

В следующие сорок минут лишь дуновение легкого ветерка позволяло надеяться, что время не остановилось. И лишь потом, охая, тихо причитая и прижимая к носу окровавленный платок, на крыльце объявился Вась-Вась. Левая бровь Бонасюка была рассечена пополам, а на скуле багровела гематома величиной с теннисный мячик. Да и весь банщик выглядел пожеванным, словно побывал в стиральной машине. С горем пополам закрыв сауну, Вась-Вась, пошатываясь, побрел к остановке.

Если физическое состояние Бонасюка было плачевным, состояние души несчастного вовсе не подлежит описанию. Настроение у него было вешательным. Он и без Планшетова ходил, как в воду опущенный, тяжело переживая разлуку. Нанесенная любимой женой душевная рана только-только начала зарастать. Вася потихоньку смирился с нынешним положением бобыля, даже научился сносно готовить яичницу-болтунью, а недавно, с горем пополам, сварил кулеш, заправив сухой колбасой.

«Ну, по истине, а что делать, не руки ж на себя накладывать?». Но, как ни крепился Бонасюк, ему было тяжело. В особенности дома, где каждая безделушка, от вазочек в гостиной до теплого ворсистого коврика под унитазом, была принесена руками Кристины. В шкафах висели платья госпожи Бонасюк (она ушла налегке), которые Василек ни за что бы на свете не убрал, хотя они и резали его без ножа. Василий Васильевич таил безумную надежду, что Кристичка одумается и вернется. Во многом, именно благодаря этой своей надежде он не осмеливался докучать жене, и не звонил, умоляя вернуться.

«Набегается она, перебесится, поистине, и… обратно».

Бандуру Вась-Вась считал несерьезным. Опасным – да, жестоким и склонным к насилию, – безусловно. И, одновременно несерьезным.

«Не будет Кристичка с таким шалопаем жить. Перегорит у нее, иничегошеньки не останется. – Твердил как заклинание Вась-Вась. – Если, поистине, не забеременеет…». Мысль о том, что горячо любимая супруга понесет от желторотого рэкетира, которому самое место на тюремных шконках, одно время угнетала Бонасюка, как гербициды колорадского жука. Но, как жук, в конце концов, приспособился, так и Вась-Вась с этой мыслью свыкся. Покрутил нехорошую и так, и сяк, и решил, что это ничегошеньки не меняет.

«Ну, по честному… какой из него отец? Обрюхатит ее, и бросит…»

К чести Вась-Вася надо признать, что он был готов принять жену любой. – «Ей аборт делать нельзя. Ничего, поистине, пускай и с дитем. Вырастим, как родного. Ребенку ведь необязательно знать, кто биологический отец. Отец тот, кто воспитывал. Кто сопливый нос вытирал, и за руку в первый класс отвел».

Эти благие мысли и намерения добавили Вась-Васю мужества и какой-то внутренней гордости. Благородные порывы всегда творят нечто подобное, если только вы не ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ МУДАК. Бонасюк запасся терпением и стал ждать возвращения блудной жены в том виде, в каком будет угодно Провидению. Но, Кристина не объявилась. К сожалению, благие намерения никудышная броня. Добро всегда с культяшками, заметил Поэт,[43]43
  Из песни Ю.Шевчука Правда на правду»


[Закрыть] и, на беду, оказался прав. Вместо Кристины Васю навестил Планшетов. Обработанный Юриком по такой программе, что и Следователь с Близнецом залюбовались бы, Бонасюк впал в отчаяние.

«Еще раз мне попадешься, скальп сниму. Чтобы духу твоего, пингвин, в городе не было!» – предупредил на прощание неизвестный мучитель.

Господи?! Куда же мне теперь?! – вопрошал Бонасюк. Безоблачное небо молчало.

Как, вероятно, помнит Читатель, криминальная крыша сауны покоилась на плечах супруги, как небосвод на горбу Атланта. Кристина черпала силы у закадычной подруги Аньки и ее всесильного дяди Олега Правилова, а впоследствии, когда Анну заточили в психлечебницу, пользовалась услугами Бандуры. Услуги Андрея казались сомнительными, но все же лучше, чем ничего. С уходом супруги Вась-Вась, по большому счету, сделался таким же беззащитным, как какой-нибудь беглый раб, закованный в колодки на площади у древнеримского Колизея. Подходи, кто угодно и делай, что левая рука велит. Когда же вместо банального безликого вымогательства от него, ни много ни мало, потребовали исчезнуть навсегда, он почувствовал себя космонавтом орбитальной станции, уплывающей после аварии в холодные межзвездные дали.

Обыкновенный среднестатистический гражданин зависит от выработанных годами привычек, как тепловоз от проложенной строителями колеи. Не будучи ни в коем случае исключением, Василий Васильевич, завидев по пути телефонную будку, юркнул в нее, как полевка в нору. Пальцы рефлекторно набрали мобильный номер Кристины, и лишь когда заговорил оператор-автомат, до Бонасюка дошло, что сотовый жены второй месяц пылится на Оболони. Тогда, в отчаянной надежде, Василий Васильевич накрутил домашний телефон Бандуры.

«Авось Кристичка, поистине отзовется?»

Трубку взял молодой мерзавец. Так быстро, словно дежурил у телефона.

Алло?

Вась-Вась затаился в будке, не смея даже вздохнуть.

Алло?!

И тут Бандура сказал такое, отчего волосы на голове экс-доцента, как по команде встали на дыбы:

Просто уйди из нашей жизни, паршивый козел! Исчезни, понял?!

Вась-Вась вылетел из будки, позабыв повесить трубку, и она с глухим стуком ударилась о вставленную вместо стекла фанеру.

На улице торжествовала весна. Попадавшиеся навстречу прохожие казались Бонасюку не более живыми, чем персонажи немого кинематографа, спроецированные на стену дома. Он брел наугад, раздумывая над тем, что теперь, пожалуй, знает, что чувствует подсудимый при оглашении смертного приговора.