Текст книги "Палач, сын палача"

Глава 9. Нежданный гость

Если обвиняемая не хочет признаваться после первой, второй или третьей пытки, ее сажают в самую жуткую темницу, заковав в кандалы и цепи, оставляют изводиться от постоянного ожидания в лишениях и тревоге.

Фридрих фон Шпее «Предостережение судьям»

Именно в это время на глаза Миллеру стал с завидным упорством попадаться высокий молодой человек в зеленоватом камзоле, расшитом золотыми позументами, плаще, подбитом мехом, и в тяжелых туфлях с золочеными розетками. Молодой человек неизменно был при шпаге и в шляпе, украшенной страусиными перьями. Панталоны незнакомца были такого же цвета, как и фрак, ниже колен они были украшены пышными бантами. В общем, он был настоящим франтом, знатным человеком, придворным шаркуном, сыном какого-то важного лица, который должен был посещать светские балы и флиртовать с красавицами, а не бродить вокруг тюрьмы.

Все это было странно и подозрительно. В первый день, увидев у дверей тюрьмы, куда он направлялся, этого франта, Миллер прошел мимо него, отметив про себя щегольской вид молодого человека и его голубые, блеклые, словно осеннее небо, глаза. Вечером все тот же франт встречал его, нахлобучив на самые брови шляпу и нервно поигрывая светлыми локонами парика.

Петер Миллер снова прошел мимо, удивляясь еще больше, но, решив про себя, что если незнакомец ждет его, то это его обязанность заговорить первым.

Тем временем обстановка в тюрьме Виттенберга начала мало-помалу налаживаться.

Из-за опасения навлечь на себя необоснованные подозрения новые тюремщики сразу же постановили бывать в тюрьме строго по сменам и ни под каким предлогом не давать ключи от камер даже работающим в Виттенбергской тюрьме палачам. Это, без сомнений, добавило им работенки, так как тюремщикам приходилось ходить хвостом за приходящими в тюрьму священниками, палачами и получившими разрешение на посещение узниц посетителями. Правда, таких кот наплакал, так как часть тюрьмы, где располагались камеры, в которых содержались ведьмы, называемая в просторечии колдовским домом, крайне редко принимала гостей, так как ведьмы не должны были видеть новые лица, приобретая через них хотя бы малую толику надежды.

Эти меры, без сомнения, обезопасили не могущих постоять за себя арестованных женщин, но в то же время Клаус утратил надежду видеть в тюрьме Клер. Их любовь продолжалась через закрытую дверь одиночной темницы, в которую вскоре снова перевели девушку.

Теперь Клаус не мог уже видеть милого личика Клер, слыша только ее голос. Как ни просил Клаус дать ему ключи от камеры, сколько денег ни предлагал, новые тюремщики слишком боялись, что из-за его увлечения их может постигнуть кара. Поэтому Клаус общался со своей любимой, стоя на коленях рядом с окошечком, через которое тюремщик раз в день передавал хлеб и воду. Никто не посмел отказать Клаусу Миллеру в посещении тюрьмы, так как именно его отец, Петер Миллер, изгнал оттуда похотливого дьявола.

Но в то же время новые тюремщики боялись, как бы юный Клаус не оказался подосланным своим строгим отцом для того, чтобы искушать тюремщиков отдать ему ключи. Поэтому на все просьбы и причитания влюбленного мальчика они отвечали неизменным отказом.

* * *

Петер Миллер еще неделю назад собирался отправиться в Ортенау, но его останавливало отсутствие писем от фон Шпее. Он не знал, явятся ли на этот раз по его зову отряды ордена, которым он должен будет передать точный план расположения тюрьмы, или нет. Поэтому с риском для себя он затягивал инспекцию, проверяя работу палачей и употребляемое ими оборудование и инструменты.

Этой вынужденной задержкой комиссара в Виттенберге сидящие в темницах женщины кроме избавления их от насильника были благодарны судьбе еще и за частичное истребление крысиного полчища, которое жило под тюрьмой и регулярно совершало свои разбойничьи набеги на прикованных и почти обездвиженных таким образом узниц. Правда, никто из них так и не узнал, по чьему приказу тюремщики принялись активно рассыпать отраву в коридорах тюрьмы и бить крыс тесаками, которые теперь постоянно носили с собой. Но герр Миллер и не гонялся за дешевой славой, делая свое дело и поджидая гонцов из ордена.

Однажды возвращаясь с рынка, где он приобрел новое платье и канарейку для жены, Петер увидел у гостиницы мирно подпирающего стену мужчину, одежда которого говорила о достатке и хорошем положении в обществе. Мягкая бархатная шапочка с полями, закрывающими уши от ветра, казалась только что сделанной какой-нибудь мастерицей. На человеке поверх камзола была надета дорогая, подбитая мехом безрукавка, доходящая до колен. Короткие панталоны были бархатными и как будто такого же цвета, как шапочка. Теплые шерстяные чулки стягивали плотные ноги, которые были утяжелены туфлями на зимней подошве. В правой руке человека была увесистая трость, могущая в случае чего служить ему недурственным оружием. В левой он нес небольшой походный сундучок, вроде тех, что моряки обычно называют рундуками. Словом, он был одет как богатый негоциант.

При виде Миллера незнакомец направился к нему навстречу. Миллер смело шагнул в сторону незнакомца, когда тот вдруг снял свою лезущую на глаза шапочку и поклонился ему. Перед Петером Миллером стоял его старый знакомый – палач из Оффенбурга Филипп Баур.

Не в силах что-либо сказать, Миллер жестом предложил бывшему сослуживцу подняться в его комнаты. Клауса в это время дома не было, и это немного обрадовало Петера, понимающего, что от Баура можно ожидать всего.

Пройдя в дом, Филипп огляделся, и, поставив сундук на ближайший стул, медленно извлек из кошеля ключ, и, открыв замок, начал выгружать из сундука различные предметы.

Миллер подошел ближе. Не глядя на него, Филипп вынул футляр и извлек оттуда богато украшенный серебром и золотом пистолет. Затем на стол лег нож с широким лезвием, кинжал, пузырек с сомнительной жидкостью, который Баур старался не трясти и вообще относился к нему с повышенной осторожностью и вежливостью, и веревка, на которой Филипп тут же с проворством заправского фокусника создал петлю.

– Вот, – произнес он, оглядывая свои дары. – Я искал тебя, чтобы признаться, наконец, что это именно я послал донос на твою жену, – он поглядел на Миллера, обходя стол таким образом, чтобы оказаться напротив него. – Я написал донос по наущению судьи Тенглера, но писал его сам, находясь в здравом уме и твердой памяти. Так что вот – казни, как считаешь нужным. И получи от этого удовлетворение. Я не стану тебе мешать.

В растерянности Миллер взял со стола пистолет, и Филипп тотчас оперся руками на стол, подставляя лоб к черному дулу.

– Последняя просьба несчастного перед смертью, – на лысине Филиппа появилась испарина, но в остальном он держался более чем достойно. – Я пришел просить тебя еще раз спасти мою Эльзу, – он глянул на Миллера из-под дула и тут же снова опустил глаза. – Да, ты пытался спасти мою жену и вытащил дочь. Хотя я и полный негодяй и предатель, но моя девочка, ты же знаешь, что она совершенно невиновна и…

– Где твоя дочь и чем я могу ей помочь? – Миллер швырнул на стол пистолет, усевшись напротив Филиппа и предлагая тому последовать его примеру.

– Эльза в тюрьме, которую ты сейчас инспектируешь, – запыхтел Баур, расстегивая застежки на безрукавке.

– Я не видел в списках Эльзы Баур… – Миллер задумался.

– И не мог видеть, твои друзья помогли Густаву Офелеру жениться на ней. Теперь у них другие имена. Она сейчас Эльза фон Розен. И ее ждет костер.

– Не видел там и такую, но завтра же непременно все проверю и просмотрю все протоколы суда, – пообещал Миллер. На самом деле он и не должен был просматривать списки всех арестованных, так как был вызван по конкретному делу и, следовательно, работал с документами, идущими по факту изнасилования в тюрьме дьяволом.

– В общем, меня можешь кончать, как душе угодно, но дочь мою, мою Эльзу, умоляю, спаси…

Филипп поспешно поднял со стола пистолет и, повернув его вперед рукояткой, предложил Петеру.

– Все равно мне не жить с таким камнем на сердце. Судебные исполнители Бэка и Мегерер обещались меня подкараулить как-нибудь на улице и выпустить кишки. Но их я не боюсь. Другое дело, каждую ночь снится, будто ты мстишь за свою Грету. Царствие ей небесное! Каждую ночь с того самого дня, как ты вернулся в Оффенбург и сказал, что она заболела и умерла, – он размашисто вытер несуществующую слезу. – Так что лучше уж прямо сейчас пристрели меня как собаку, чем ждать, когда ты до всего докопаешься и соберешься мне отомстить, – он бережно вложил пистолет в руку Петеру.

– Не буду я в тебя стрелять, – Миллер опустил пистолет, но Филипп тут же поднял его руку, уперев дуло себе в грудь.

– Говорю же, не смогу я жить, зная, что ты можешь меня выследить. Из Оффенбурга бежал. Всего лишился. Если даешь жить, тогда уж и даруй прощение. А то – какая жизнь?..

– Хорошо, Филипп Баур, я прощаю тебя за донос на мою жену, – Миллер был уже не рад, что связался с бывшим вторым палачом Оффенбурга. Ибо, что ж тут ходить вокруг да около, никто, как Филипп Баур в Оффенбурге, не умел вытягивать из человека нужные ему признания.

– Вот спасибо, но… – Филипп продолжал прижимать дуло к своей груди. – В общем, такое дело. Если начал каяться, то нужно уже по полной. В общем, помнишь, ты тогда в Ортенау ездил разузнать о водной пробе и потом нас премудростям обучал?

Петер кивнул, не понимая, к чему это.

– Так вот, – виновато улыбнулся Филипп, – я тогда же нашел способ, как обходить эту твою пробу. Помнишь, на талию ведьме крепят веревку, за которую палач вытаскивает ее, коли пошла ко дну. Так вот, я придумал так: если веревку не отпускать полностью, а, наоборот, придерживать конец рукой, то никуда она не опустится, как миленькая будет плавать на поверхности, а значит, можно потом с чистой совестью ее сжечь.

Не выдержав, Петер ударил Филиппа по щеке, да так сильно, что мощный Баур едва устоял на ногах.

– Ну и силен же ты, а так не скажешь, в чем душа-то держится, непонятно. А тут с одного удара и сразу два зуба! – он почти с удовлетворением отер окровавленный рот рукавом, сплюнув на ладонь выбитые зубы. – Сразу видно профессионала! Ну так как – простишь меня за осквернение водяной пробы или все-таки передумаешь и пристрелишь?

– Прощаю! – Миллер отвернулся от Филиппа, силясь справиться с охватившим его бешенством, когда Баур уже без всякого шутовства встал на колени, вознося молчаливую молитву Творцу за то, что тот хотя бы иногда создает таких странных людей, как Петер Миллер.

– Густав тоже был задержан, но его отпустили, а Эльзу нет, – тихо причитал Филипп, теперь он боялся вызвать неудовольствие Миллера, понимая, что от него одного зависит, будет ли жить его дочь. – Двое деток – внуки мои, стало быть. Невинные ангелочки. Забрал, пока не поздно, устроил в Оффенбурге у сестры. Что делать? Хотел было устроиться сюда палачом, чтобы тишком вывести из застенков мою девочку, но не взяли. У них тут с работенкой вообще туго, все держатся за места. Последним тюремщиком не смог устроиться.

Денег дал старому тюремщику, чтобы хоть подвел ее к окошку. Он, паскуда, денег взял, а дочь не показал, говорит, ноги у нее шибко повреждены. Встать не может, а носить ее на руках, брюхатую, почти что на сносях, он не станет, потому как от сырости сам спиной мается. Деньги взял. Сволочь! Разве ж мы с тобой так поступали? Разве когда против честного слова шли?

Он запнулся, вспомнив собственные признания о доносе и водяной пробе, и замолчал, смотря в пол.

Глава 10. Новое дело

Дети колдуньи должны быть схвачены, ибо они весьма часто осведомлены о преступлениях матери. Их – поскольку они находятся в нежном возрасте – можно либо убедить, либо заставить говорить.

Жан Боден

Едва Миллер записал адрес гостиницы Баура и, пообещав помочь в его деле, закрыл за бывшим сослуживцем дверь, его окликнули с лестницы, и гостиничный слуга сообщил, что к господину инспектору пришел еще один визитер.

Немало удивленный неожиданно свалившимся на него вниманием, Миллер был вынужден выйти навстречу новому гостю, которым оказался молодой щеголь, которого до этого Миллер видел несколько раз.

Не представляясь и не снимая шляпы, молодой человек прошел в глубь первой комнаты, остановившись возле стула, на котором до него сидел Баур, вопросительно покосившись на хозяина. Несмотря на то что внутренне Миллер безусловно возмутился нахальным поведением гостя, он все же сдержал так и рвущиеся из души нравоучения, улыбнувшись непрошеному гостю и жестом приглашая его присесть.

– Мне сказали, что вы присланный для инспекции нашей тюрьмы комиссар, – не спросил, а скорее констатировал молодой человек, стараясь не смотреть в глаза Миллеру.

– Да, это я, но, простите, с кем имею честь? – начал было Миллер, но молодой человек тут же резко перебил его.

– Мое имя ничего вам не скажет, наши пути никогда не пересекались, и, если бы не крайние обстоятельства, поверьте, что я не искал бы встречи с вами или подобными вам.

– Тем не менее, как я понял, наши пути все-таки пересеклись, – решивший было присесть Петер теперь передумал делать это, возвышаясь над своим гостем и пытаясь предугадать его дальнейшие действия. При этом напряжение в комнате достигло такой степени накала, что Миллер невольно пожалел о том, что Филипп уже ушел, так как ворвавшийся в его апартаменты молодой человек был нагл и забылся настолько, что не снял даже шляпы и перчаток. Что же касается его шпаги, то та была при нем, и теперь незнакомец держал ее на коленях, как это обычно делают солдаты, готовые в любой момент нападать или отражать атаку.

– Злой рок, а не я заставил наши планиды, до этого спокойно плавающие где-то в глубинах неба, сойтись. Впрочем, если вы непременно желаете услышать мое имя, я назовусь. Хотя в деле, ради которого я к вам пришел, мне желательно было бы сохранить инкогнито.

– Что ж, оставайтесь до поры до времени инкогнито, только учтите, что иметь дело с анонимами не самое почетное дело, и если только мне покажется предложение, с которым вы обратились ко мне, неприемлемым, я потребую, чтобы вы оставили мой дом, – сказав это, Миллер вышел в прихожую, где на вешалке висела его шляпа, надел ее, поправив перед этим завитый парик, и, вернувшись, сел напротив молодого человека.

Такое его поведение заставило на этот раз гостя прийти в ярость. Молодой человек вскочил с места, намереваясь ударить Петера по щеке, но палач с ловкостью профессионального дуэлянта перехватил руку противника, выкрутив ее таким образом, что драчун тотчас же побелел от боли и был принужден сесть на место.

– Теперь, когда ваш приступ ярости немного остыл, я бы хотел самым вежливым образом напомнить вам, что в настоящее время вы, господин Инкогнито, находитесь в моем, пусть временном, доме. И я не позволю неосторожных жестов или слов, направленных в мой адрес. Впрочем, я все еще готов послушать о вашем деле. Если, конечно, вы по-прежнему готовы мне его изложить…

– Но, господин Миллер, после того, что я… – молодой человек густо покраснел, отчего его бесцветные брови и ресницы сделались совершенно белыми, – простите меня ради всего святого, я… я хотел…

– Убить муху, – помог ему Петер. – На дворе глубокая осень, а эта гадость летает по всей гостинице. Терпеть не могу мух!

– О да, я тоже. – На какое-то время воцарилась тишина. – Мое имя Генрих фон Оппенштейн, барон Тирольский, и я, господин Миллер, самый несчастный человек на всем белом свете, – Генрих фон Оппенштейн снял шляпу и, расстегнув ремень, отложил в сторону изрядно мешавшую ему шпагу.

– Расскажите, что же тревожит вас и, главное, чем я, чужой в этом городе человек, могу помочь? – Миллер хотел было поставить на стол бутылку вина, но вовремя опомнился, так как молодой человек из знатной и уважаемой семьи, без сомнения, откажется пить с палачом, а это, в свою очередь, вызовет новое напряжение.

– Дело в том, что я влюблен. Страстно влюблен в одну молодую особу, которая была несправедливо оговорена и арестована. Вот уже месяц палачи и судьи склоняют мою Кристину к тому, чтобы она дала показания против себя. Но она крепится. Я же хожу, обиваю пороги сильных мира сего, ежедневно дежурю у тюрьмы, но все без толку. И вот, наконец, судьба послала мне вас, господин Миллер. Признаться, поначалу я не мог предположить, что вы способны как-то повлиять на участь моей несчастной Кристины. Но потом… Потом я узнал, что вы прогнали человека, на совести которого… – он отвернулся от Миллера. – Я не могу даже повторить того, о чем шептались при дворе. Это так гадко, подло, гнусно!

– И не надо, – Миллер сделал предостерегающий жест.

– Все слушаются вас, господин Миллер. Вы можете пересмотреть листы протоколов и понять, что Кристина Штайнхольц не виновна.

– Боюсь, что вам перехвалили мои скромные заслуги, – потупился Петер. – Тем более что я здесь не с целью проверять все проходящие через Виттенбергский суд дела, а был вызван только по делу, о котором вы изволили упомянуть, господин барон, – Миллер поклонился. – Посему я, конечно, могу попросить дать мне посмотреть интересующие вас бумаги, но не факт, что мне это будет позволено.

– Но я все же очень, очень прошу вас! – молодой человек запустил руку за пазуху, извлекая оттуда увесистый кошелек. – С моей стороны я всячески буду способствовать вашему расследованию.

– Постойте, – Миллер чувствовал, что его загоняют в угол. – Я еще ничего не сделал. Впрочем, возможно, вы могли бы рассказать мне о существе дела. Хотя бы по какому обвинению она попала в тюрьму, кто, если это, конечно, известно, на нее донес?

– Как будто у нас уже давно не арестовывают всех подряд? – зло осклабился молодой человек, отчего его лицо вдруг утратило всю щегольскую привлекательность.

– На вашем месте я бы не был столь категоричен, – Миллер произнес это, растягивая слова и пытаясь понять, не подослан ли к нему этот франт, для того чтобы выяснить, что на самом деле думает знаменитый инспектор. Или что собирается делать орден Справедливости и Милосердия. При одной мысли, что из-за него могут пострадать рыцари ордена, Миллера передернуло. Конечно, согласно плану фон Шпее, никто не должен был даже заподозрить участие инспектора Петера Миллера в операциях, проводимых орденом. Мало того, о его причастности к ордену вообще знали всего несколько человек, и те дали страшную клятву не выдать его тайны, так как Петер Миллер был вынужден каждый день являться на работу в ту или иную тюрьму. А значит, он и такие, как он, рисковали не в пример больше, нежели участвующие в освободительных операциях воины. Но Петер знал и другое, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что профессиональный палач может развязать язык даже черту, попадись тот ему в руки.

– Вам нехорошо, господин инспектор? – барон поднялся с места и хотел уже кликнуть слуг, но Миллер вовремя пришел в себя и остановил его.

– Обещаю, что я проверю все бумаги, идущие по делу Кристины Штайнхольц. Так как мой долг, как комиссара, следить за работой судов. Тем не менее это пока все, что я могу, – выдавливая из себя каждое слово, Миллер попытался выпроводить незваного гостя.

– О, больше ничего и не нужно! Уверен, что вы сразу же определите, что Кристина ни в чем не виновна и справедливость будет восстановлена! – молодой барон поднялся и, пожав руку Миллеру и схватив в руки шпагу и шляпу, пулей вылетел из комнаты.

Глава 11. Заговор

Главным образом бес побуждает к самоубийству тех, которые не предались ему добровольно. Таким образом, можно определить, какую ведьму черт оставил без поддержки.

Генрих Инститорис, Якоб Шпренгер «Молот ведьм»

Перекрутив на досуге весь диалог с юным Генрихом фон Оппенштейном, Петер Миллер пришел к выводу, что никоим образом не выдал себя и, если даже франт окажется подосланным к нему шпионом, тому не удастся ничего доказать против него.

Тем не менее на следующий же день он затребовал протоколы допросов Кристины Штайнхольц, быстро придя к печальному выводу, что вызволить девушку может только чудо или передовой отряд ордена, так как о ней шла дурная молва.

Говорили, что Кристина Штайнхольц продала душу дьяволу, когда еще в детстве деревню, где она жила с родителями, постигла эпидемия черной оспы, после которой не уцелел ни один человек, кроме самой Кристины.

Безусловно, ее следовало уже тогда сжечь на костре, но на помощь шестилетней племянницы пришел викарий церкви Святой Катерины, взявший ее к себе в дом.

Второе обвинение было не легче первого. Начальник Виттенбергского гарнизона, раз увидев в окне дома злополучную Кристину Штайнхольц, вдруг воспылал к ней такой страстью, что был готов бросить ради прекрасной девы свою законную семью и бежать с ней куда глаза глядят. Проследив за мужем и поняв, откуда у беды растут ноги, жена влюбленного написала донос на Кристину, обвиняя ее в околдовывании мужа.

После чего специальная комиссия допросила и обследовала начальника стражи. Выводы были неутешительными. Из-за страсти к юной фрекен Штайнхольц доблестный воин изрядно похудел, утратив пивное брюшко, начал одеваться точно щеголь, забыл своих старых друзей по кабакам, а после и вовсе отказался от крепкого солдатского пойла, которое был приучен лакать с детства. Словом, что это, если не колдовство?!

Нет, при таком количестве доказательств в пользу виновности Кристины Штайнхольц ее следовало казнить уже давным-давно, избавив, таким образом, от лишних страданий. Но делу мешал сам барон фон Оппенштейн, который ежедневно будоражил кого-нибудь из знати, умоляя заступиться за прекрасную узницу. Тот, в свою очередь, обращался с просьбой о пересмотре дела в суд, и девушку вновь подвергали жестоким проверкам.

Миллер уже совсем собрался сообщить барону, что не видит возможностей спасти его любимую, как вдруг к нему явился посыльный от фон Шпее.

Налет на тюрьму был назначен через неделю, так что от Миллера требовалось нарисовать подробный план тюрьмы и подготовить людей к штурму, после чего, не дожидаясь самой атаки, убраться вместе с сыном из города, дабы уйти от подозрений.

Поэтому, вместо того чтобы расстраивать Генриха фон Оппенштейна и, чего доброго, навлекать на себя его гнев, Миллер отправился к Филиппу Бауру сообщить ему, что час освобождения Эльзы настал.

Филипп поселился в старой, но весьма удобной гостинице, смотрящей во все окна фасада на площадь, на которой обычно проходили казни. Миллер сразу же отметил, что его бывший сослуживец, несмотря на крайнее горе, припас здесь хорошие меха и пару тюков кружев. Что говорило о неизменности его характера, привыкшего к роскоши и довольству. В углу Петер приметил знакомый сундучок с палаческими инструментами и улыбнулся ему.

– Если хочешь вызволить дочь, тебе придется устроиться в тюрьму третьим тюремщиком, – без дополнительных экивоков сообщил Миллер.

– Но тюремщиков и так уже двое, – не понял его Филипп.

– А теперь будут трое. Я убедил начальника тюрьмы, что три – оптимальное число. – Петер казался веселым и беззаботным, его камзол ладно обтягивал изящную фигурку, а локоны парика были тщательно завиты.

– Хорошо, – Филипп смотрел на него широко открытыми глазами ребенка. Прежде Миллер не замечал за вторым палачом такой особенности и изумился ей. – Ты хочешь сказать, что я должен расковать узников, как когда-то ты это сделал в Оффенбурге? – все с той же простотой и откровенностью поинтересовался он.

– С чего ты взял, что я кого-то расковывал? – Миллер густо покраснел, ответ был очевиден.

– Ну не солдаты же раскрывали наши замки. Они бы в лучшем случае перерубили цепи и выбили все двери, а в Оффенбургской тюрьме те были аккуратно сняты. Опять же – у тебя для этого были все ключи и…

– Удачно, что тогда ты был на моей стороне, – скривился Миллер; было страшно подумать, как до такой очевидной вещи не додумались разбирающие дело следователи. – Тридцатого ноября, то есть через неделю, за час до полуночи, ты откроешь все камеры и раскуешь всех узниц, сколько бы их там ни было, и поможешь им выбраться в коридор. Понятно?

Баур кивнул, сглотнув слюну.

– Начнешь с первого этажа, – продолжил Миллер.

– Но я слышал, что мою дочь держат на втором! – вдруг взорвался Баур. – Ты, что же, хочешь, чтобы я провозился с другими бабами и не успел к Эльзе? А если на защиту тюрьмы придет городская стража? А если ваши похватают несколько человек и дадут деру? У меня всего одна дочь, и я не могу ей рисковать!

– Сделаешь все, как тебе сказано, – спасешь дочь. Не согласен – как хочешь, – Миллер пожал плечами. – Спасем без тебя или погибнем.

– Согласен, – в глазах Филиппа стояли слезы. Так что Петер Миллер чуть было не выдал бывшему второму палачу, что кроме него в тюрьме в тот день будет действовать еще один человек, рыцарь ордена Справедливости и Милосердия, прибывший в город сразу же после приезда самого Миллера и теперь вот уже две недели как исправно служащий вторым тюремщиком. Именно он и должен был отпирать камеры второго этажа, в одной из которых томилась Эльза. В приступе жалости и милосердия Петер хотел было уже предложить Бауру самому лично освободить его дочь, но вовремя опомнился. Второй тюремщик успел изучить все замки второго этажа, на котором ему предстояло работать в роковую ночь, и, сообщи ему Миллер, что в последний момент ему придется действовать на первом, возможно, это лишило бы его спокойствия, что сразу же сделалось бы подозрительным для прочего персонала тюрьмы.

Получив заверения в преданности и послушании, которые Баур принес, плача в три ручья и порываясь целовать руки своего бывшего начальника, Миллер, наконец, покинул его, велев завтра чуть свет явиться к тюрьме и попроситься на службу.