Текст книги "Поэмы о любви провинциальной. Том 1"

 
Любовь причиняет нам страдание и успокаивает нежностью.
Любовь наказывает страхом и милует добротой.
Любовь повергает нас в стыд и даёт ясность покоя.
Любовь делает царём и рабом.
Любовь возрождает отчаявшегося и уничтожает уныние.
Любовь напояет мечтами и иссушает печалью.
Любовь испепеляет и орошает.
Любовь царствует и злостно бесчинствует.
Любовь возвышает и уподобляет в ревности скоту.
Любовь жалеет и отвергает.
Любовь молится и проклинает.
Любовь грустит и весело чудит.
Любовь пронзает и успокаивает боль.
Любовь сжигает огнём и окатывает стужей.
Любовь даёт смысл жизни и размазывает по стенке.
Любовь даёт уверенность и вызывает отчаяние.
Любовь награждает восторгом тело и радостью душу.
Любовь даёт надежду и пренебрегает тобой.
Любовь дарит нежность и возбуждает страсть.
Любовь даёт материнство и отцовство.
Она даёт всё! Бесплатно! Люби!
Любовь даёт жизнь!!!
 

Это не конец сказочки. Это только самое начало. Немного пафосное. Но что делать? Главное – далее…

Ты, Данте, мне навеял…

Зашло ярчайшее светило за леса край.

Подкралась незаметно ночь, готовая собрать

любви богатый урожай.

Он ночью лучше получался, ничто не отвлекало взор.

И зов неистовый двух тел в один сливался.

И до утра уста и устье вели сладчайший разговор.

В рассветном сумраке их лёгкий сон морил.

А третий-пятый луч к прекрасной жизни опять любовников будил.

И наша изобильная страна давала этим людям всё сполна.

Весь день, наполненный ночной любовью, дневной свой срок, они, не торопясь,

трудились, спокойно повторяя ладом веками ученый урок.

Всё получалось вовремя, и, даже, впрок.

Возы зерна. На сеновалах сено. Огромны кладки дров.

И у печи всегда лежит смолистое полено.

Зимою пряли лён и шерсть, и потому, и в лето, и в мороз – всегда одежка есть.

Одежа вся проста, неприхотлива, удобна, а местами – даже и красива.

Простые платья светлые у жен. Оборка густо на груди.

И спереди запон, чтоб грязь в себя вбирать, и через день его приходится стирать.

Мужья одеты в ловкие порты, свободны чтоб в колене были ноги.

Сапожки легкие, иль лапти, иль бодрый паренек босым легко шагает по дороге.

Рубаха с подпояской яркой, расшитый ворот наискось, чтоб рвать, так рвать,

когда в толоке жаркой пойдёт всё вкривь, да поперек, да вкось.

Зимой тулуп опять же теплый, сработанный к зиме. Колпак на голове, из

войлока, небось. У жен платок на лбу, растянутый над бровью.

Прикрыты щёки и лицо получше, что на морозе так играют яркой кровью.

Опять ещё – у баб из льна исподне есть. Отделано красиво, чтобы раздевшись,

мужика завесть, что жду, мол, и люблю. И взгляд ещё игривый…

В мороз носили валенки, шалёшки козьи на груди. Кому способней, как и как

теплей. Носили теплые носки, портянки, козьи рукавицы.

Ну, в общем, что кому милей, и как уж расстарались для своих

Старухи, сидя у окна, и при лучине молодицы.

А в избах, срубленных просторно и добротно, тепло. Закут в углу для матери —

отца. На лавках дети спят охотно, и лазят к бабке на полати без конца.

Всё у природы брали эти люди в меру. Леса рубили – и леса сажали.

И сохраняя предков веру, где сколько брали – столь и отдавали.

Все понимали, если только брать, то – быть беде.

Ни правнуки, ни внуки, может статься, не смогут малости найти в большой

Нужде, Коли о них не думать, не стараться.

В такое вот славянское селенье попали мы согласно провиденью.

К великой ночи с вами мы поспели. Ты слышишь? Брачный гимн запели!

Огромная толпа рекой стекалась к храму, бегом нас обгоняя даже.

Что ж, поспешим и мы туда же, где кровля древняя оперлася на каменны

столпы. Пока ещё не очень потемнело, стекались к храму две больших толпы.

В одной – жених блистал, как молодой орёл.

В другой – невеста белой горлицей смотрелась.

Сливалось всё в один любви котёл —весёлый гомон, восхищенье, смех, —

в стихии древнего обряда всем побывать хотелось.

Средь валунов, деревьев, мхов, хрустальных вод, танцуя непрестанно вкруг

обоих, носился сумасшедший хоровод.

Подружки плотно окружили Виновницу, иль в два, иль в три кольца.

Друзья, напротив, идя весёлою гурьбою, двигали перед собою Героя – удальца.

Одни, в толпе идя, взывали ко Сварогу, другие ж осыпали молодых цветами и

зерном, от дома и до храма, всю дорогу.

Наряд невесты скромно выделялся лишь красною каймой на платье, у нижнего

его конца. И золото волос сливалось с сребром на лбу девичьего венца.

Шла, долу опустив глаза, невеста, Бледна и, как тростинка, – лёгкая, прямая.

Казалось, убежать готова с места, что в храме ждёт её, не зная.

Подобно тетиве натянутой был он. Её увидев, сразу побежал, усильем воли шаг

свой сокращая. Да только хоровод из дев ему бежать вперёд – не больно-то

давал!

Вот, наконец, и храм. И вот они – жрецы. В своих закрытых глухо балахонах,

сливающихся с сумраком ночи, стоящие у парапета на балконе.

Увидев их, толпа, как вкопанная, встала. И стало слышно, как ручей журчит.

Жрецы и жрицы, древние, как камни, вершили сотни лет здесь, в этом храме

Волнующее волшебство. Они совокупляли молодых. Учили их и отдавать

любовь, и брать её горстями, души и тел взрывая естество, умелыми и тонкими

речами.

(Ни у кого здесь не было сомненья, что, может быть,

не надо им жрецов при первом таинстве совокупленья.)

Родить они должны на свет семью, которая стократ умножит энергию любви

потока. Основа это нашей жизни – любви поток. О чём толока?

И всё дурное плавится в любви, как воск, попавший в кипяток.

И всё хорошее оттуда вырастает. И мудрость, и отвага, и верности цветок.

И лютый зверь, и человек, и цвет душистый пышно расцветает.

Что значит, жить на свете не любя? Как ты любить умеешь? Кто – тебя?

И на вопросы эти, как не крути, – всем предстоит ответ найти.

Науке этакой мудрено научиться, самим без помощи жрецов.

Идёт она от наших праотцов. Конечно, можно, в принципе…, и ты готов?!

Но сколько же готов ты наломать тут дров? Ты думаешь, что мало?!

Ты глянь вокруг. Кого на свете только не бывало?!

Как много диких варварских людей, не ведающих,

даже в подсознаньи, источник чистой и святой любви.

Ох, сколько ж их?!Заросших злобой, жадностью, тоской….

Да как угодно это назови! И всё это течёт от них и дальше, течёт поганой мутною

рекой…

А, в самом деле, – просто! НЕТ ЛЮБВИ!

Смотри: тот только хапает и хапает себе. А, в сущности, как человек, зачах.

Земля вампиров жизни неохотно носит на древних умудренных опытом плечах.

Хапуги. Всё им мало, всё ничему не рады… Всё потому, что в жизни их нет

душеньки, Весёлой милой душеньки -отрады.

А есть ещё любовник – обезьяна. Всё ищет он супругу без изъяна. То эту

пользует, то ту. Всё хочет, чтоб ему готовое на блюде принесли.

И ум, и лошадиное терпенье, и легкий тонкий стан и красоту,

И мягкий лёгкий нрав, и страстную стервозность.

Частенько забывая: подходящая жена, по сути – мужа отраженье.

Уж лучше сразу б в зеркало взглянул – и понял: какая сволота ему нужна!

И женщины не лучше! И чтобы богат был и умен. Чтоб был красавец

стройный, сильный. И только ею чтобы был он поглощён.

И чтобы только на руках носил, из сил николь не выбивался.

Капризы все сносил, и ею только любовался.

И вкусно есть, и сладко спать не часто бы просил.

Так и живут. Не чувствуя и не любя. И не беря любви, и не давая.

Как ненасытный вепрь. Всё – только для себя!

Всё роют и коверкают вокруг, как, дикой лошадью тащимый, дикий плуг.

В конце концов, такие обязательно «нароют», не видя ничего хорошего вокруг,

Уйдёт от них последний, тот самый, терпеливый друг.

И ничего отчётливо не понимая, молотят воздух. Нет счастья им. Хоть вой!

На самом деле – просто нет любви. Только она даёт нам всем ликующий покой.

Любви поток в ответ от них не получая – коль будет слишком много их —

нас скинет Матушка-Земля. Меня, тебя низвергнет. всех скинет нас, не

разбирая. Имел ты жизнь? Почто жил не любя?!

Но это небольшое отступленье…

Вернемся в храм, где скоро должен вознестись, на брачном ложе, костер

славянского совокупленья.

Жрецы, сойдя, за руки молодца схватили, промеж себя его поставив,

Отринув в сторону его отца и мать, и те покорно отступили.

Надежды на поддержку не оставив.

Все расступились перед шествием невесты. Затих, возникший было, шум, и

усмирились жесты. Вот вывели её вперёд отец её и мать, обняв своё дитя за

плечи. И жрец, что справа был, не открывая лика, неторопливо, нараспев, без

крика, повёл допросны речи.

– Отец, ты дочь, зачем сюда привел свою?

– Её я замуж здесь сегодня отдаю.

– А ты зачем пришла, та, что на свет её родила?

– Мне дочку жалко отдавать, что б я ни говорила, но, по закону предков,

нежный стон к утру я жажду услыхать, вещающий: « Костёр любви зажжен!»

К юнцу свой взор оборотив, старик спросил жестоко:

– Насколько любишь ты её? На сколь твой дух высоко?

– Люблю, как любят воду, дождь, как запах хлеба, моря, крики чаек.

И без неё, как и без них, я жизнь себе не представляю.

– По возрасту ты юн. Что скажет твой отец? Умеешь ли ты ставить дело, слово?

Ведь жизнь – не шелк. Всё истирает, как песок подкову. Как выпьешь чашу

испытаний, что жизнь готовит всем? А если – только горсть любви и три

горсти страданий?

– По виду сын мой юн. Но жизнью он испытан. Мужей мудрее многих мой

птенец. Да что там говорить? Ходил он к Меру. Там получил он мужества

венец! – и сына горделиво, похлопал по плечу отец.

И жрец, что слева был, глаза поднять невесту попросил. И внятно отвечать,

чтоб было всем на площади слыхать.

– Давно его ты полюбила?

– Мне кажется, что с детства моего, я глаз с него не отводила, – чуть слышно

робко дева говорила.

– Ты добровольно и с охотой шла сюда? – и нежный ветерок разнес: «Да! Да!»

– Ну, что ж, закончим разговоры, дочь на руки возьми, отец. Конец пришел

над нею вашей власти. Отдай её тому на руки, кто должен мужем ей сегодня

стать. И кто уже, как кажется, почти сгорел от страсти.

Встал на колено Клён, чтоб груз бесценный от отца принять

Невеста, бледная к его груди прижала всё мокрое лицо от слез,

И спрятала свой покрасневший носик средь золота своих волос.

Как камень он стоял, коленопреклоненный, с ней на руках.

И белый лёгкий плат ей мать на голову её неспешно повязала.

И обняла, и долго – долго дочку целовала, в солёных вся слезах.

Его волненье выдавал лишь взгляд да трепетных ресниц пушистый взмах.

По животу его, и по спине его бежала дрожь.

И сыпали на них горстями рожь. От нежности дар речи потерял.

Как перышко её легко поднял, и, окруженный серыми тенями,

шел быстро и покорно, пока в проёме черном не пропал.

Со скрипом повернувшись на петле, за ними грозно хлопнула входная рама.

И с этого мгновенья до утра, никто не смеет потревожить двери храма.

У храма до утра, рассевшись на камнях, согретых за день солнцем,

осталась лишь родня, да несколько охочих взрослых пар.

Всех остальных, весь молодняк зелёный, погнали до двора.

Негоже раньше времени в соблазн вводить детей и разжигать в телах

любовный жар. Не вовремя раздутый в хилом теле он разрушает чувственность.

И сушит мозг, но человек, что жизнь даёт потомкам, быть должен закаленный.

А он хилеет изнутри и сохнет всё сильней, как лист зелёный, кинутый в

пожар – хоть с виду и похож, … но на пустой надутый шар.

Глаза привыкли к полумраку. В густейшей темноте на дальний тусклый свет

он нес свою невесту. Лишь ближе подойдя, он увидал в бесстыдной наготе,

Огромный белый круг – совокупленья место. Святое брачной ночи ложе.

Невеста увидала это тоже.

Здесь слабый свет мерцал от плошек с маслом, стоявших где-то на полу,

подальше, чтобы случайно не погасло. Он только светлый контур тел давал.

Невольно ужас молодых сковал. И Клён сильней прижал к себе Малашу —

серьёзную им предстояло выпить чашу. Исчезли серые куда-то тени. Он ждал,

никто не отзывался. Он озирался, и, не видя ничего, он, честно говоря, немного

растерялся. И тут же услыхал, нет, не услышал, – шелест уловил у уха:

– Её ты положи сейчас на ложе. Чуть погодя за ней придёт старуха.

И уведёт с собою тоже. А ты иди вослед за мной на голос. Не бойся за неё. С

неё не упадет и волос.

Он шел на шорох тени, было страшно. Казалось, за стеной шумит река.

Но скоро ясно услыхал – плеск небольшого ручейка.

Зелёная и тусклая лампада здесь освещала нечто, вроде водопада.

И снова «тот» зашелестел, как ветер теплый пролетел:

– Разденься, Клён, и скинь здесь всё. Другое утром принесут.

Едва скрывая нетерпенье, упрямо Клён спросил: «Ты кто? Кто тут?» – и сам

ответил: «Да кто бы ты ни был, ты меня не трожь! Никто ещё такого не просил.

Ишь ты! Разденься! Моргни тут только в темени такой. Вмиг барахло

уволокут! Моё – оно моё, чужого мне не надо!»

Но голос резко возразил:

– Уж коли ты пришел, так слушай…, чадо! Скидай, кому сказал, порты!

Рубаху тоже! Да аккуратно положи всё рядом! Как в бане.

– Да мылся в бане я вчерась, вдвоём с папаней.

– Ты не перечь! Не о мытье веду я речь! Тебя я должен осмотреть, ты – гож,

или – не гож, для дел ночных с женой, мужских забав, – хорош, иль не хорош?

– А чо тебе судить меня? Ты хочешь зубы у меня смотреть, как у коня?

Смотри! – юнец осклабил рот на всю возможну ширь.

– Ты пасть свою закрой, совсем другое нужно… Вот, ведь, штырь!

(Жрец про себя расхохотался: «Давно с таким задирой не встречался!»)

– Способен ли к работе мужа надо знать?

– Ты что? Меня на поле мог не увидать? – Клён нехотя, но раздевался.

– Уж точно, о моей работе в поле не мог совсем ты не слыхать. Я в поле, брат, —

не я, коль в пахоте всех не сумею обогнать. И в сенокос опять же! Кто сможет

стог быстрей меня сметать?!

– Всё «я», да «я». Себя ты хвалишь так, как будто – сам себе жених. Тогда – к чему такой переполох? Женись сам на себе! Что замолчал, затих? Иль я совсем оглох? – меж тем, угрюмый старикан с завешенным лицом, вкруг парня тихо обошел уж не одним кольцом. – Хочу тебя спросить, Ты знаешь, ночью как свою жену любить? И был ли с бабой ты когда?

– Я?! С бабой?! Ерунда! Свою Малашу я люблю…

– И сильно?

– Навсегда!

– Ты спал с ней, признавайся, вурдалак? – из под накидки стрельнули глаза.

– Ей– ей! Ни-ни. Не враг я ей! И не дурак! И матушка моя… на этот счёт така

… – гроза!!

Старик измерил парня взглядом: « Поди -ко! Эка каланча! – ему как раз я буду

до плеча. Пусть радуются предки – растут у нас, как сосны, детки».

– Эх, паря, да если б в росте только было дело – тебя я мужем сразу б объявил.

И смело. Ну, ладно! Чего порты к себе прижал? Штаны – вон выбросил! – как я

сказал, и быстро показал!

– Кого?

– Кого– кого… Любимца, ясно, своего… Которого ты пуще глаза стережешь.

А если стукнут, пнут ли невзначай, как бык ревешь! Ну?! Уяснил?!

Штаны на пол упали. (Клён их на, всякий случай, к себе поближе уронил).

– Вот пристал! Вот не было печали! – и губы у парнишки мелко задрожали.

– Да что ли я щенок какой, чтоб так меня смотреть?

– Гораздо… хуже! Ты дел, смотрю, тут… можешь наворочать, как шатун-

медведь! Открой мне быстро плоть. Вверх-вниз её подергай, давай быстрей!

Меня не заставляй всё это делать невзначай. И вообще – смирись! Теперь, ведь,

каждый день так будет не по разу. Иль вовсе не женись. Предупреждаю

сразу.– старик жестоко наступал, и явно преуспел.

Наш голый Клён, стыдобушку прикрыв, от слов его оторопел. И, вроде, даже

оробел. Исполнив все приказы, совсем парнишка сник: « Быть может, убежать?

Да засмеёт старик… Да и куда? Там матушка на воле. Как даст – поддаст! Бя —

да!! И где-то рядом тут, поди, Малаша плачет? И вкруг неё старуха злая, вот

этак же, поди, орёт и скачет?»

Вдруг мягким голосом старик сказал: «Да ладно, не кручинься. Всё у тебя в

порядке. И ты с Малашенькой твоей детей сажать, пожалуй, будешь в грядки.

Я дело говорю. И на меня так не смотри. На лавку сядь и пододвинься.

Сегодня ночью слушай нас, чтоб всё случилось ладно. Возьми травы пучок

душистой и быстро тело разотри. Потом обмоешься струёй прохладной.

И не забудь, как след помыть, что между ног. Чтоб запах уловить никто не

смог, стоящий рядом. Меня ты понял, дурачок? – насмешливо спросил старик.

– Чего тут не понять? Чай, не впервые в бане. И моюсь там не так, как тут, а

парюсь лАдом.

– Сейчас распаришься покруче, чадо! Держи жбанец.—и Клёну явно показалось,

что усмехнулся жрец.

– Немного в горсть возьми вот это масло, да тщательно вотри в укромные

места везде. («Эх! Как бы нам не окарать на самой первой борозде. Уж больно

норовистый жеребец» – почти неслышно усомнился жрец.)

Согретое на коже масло вдруг запахло сеном, да не просто сеном, а в самую медовую пору.

– Присядь – ка милый. – вновь зашелестело, как листья на ветру. И вовремя

старик сказал, чтобы присел – иначе Клёну бы упасть пришлось. Как будто

жаром обнесло младого мужа! Куда девались страх и стыд, и злость?

Как будто раньше было всё не с ним, всё робкое куда-то унеслось.

– Скажи-ка, Клён, от мужиков ты что-нибудь слыхал про брачну ночь?

– Куда там! Спрашивали раз в ночном ребяты – вожжами их погнали прочь.

А Овсей вовсе пригрозил, прийти и проучить меня отцу помочь. Так ничего

и не узнали. Потом сказали, что есть всему черёд. И нас всему научит старый

Под.

– Ага. А видел ты, как бык ведёт себя в охоте? Как прыгает с кобылой

жеребец?

– Видал! Ну, как не видеть? Как взбесится!!И свой конец всё норовит засунуть

ей под хвост. А после этого всегда приплод бывает. Всё стадо в рост.

И у людей, я думаю, всё также… Но… сомневаюсь. Вот где у женщин хвост?!

Скажи, старик, кто это «старый Под»? Он всё должон сказать.

– Под – это я. Тебя сегодня научу я. Твой черед. А хвост? Да нафига он

нужен? Ей есть чем удивить тебя. И кое-что хвоста получше, как я смекаю, ты

сможешь увидать. Сейчас ты должен слушать, что скажет старый Под.

Не лезть с вопросами вперед и – не перебивать.– от слов жреца невольно тело

Клёна застонало, особенно живот. Кровь в голову ударила и застучала. Стало

жарко!

Под мерно и спокойно продолжал, меж тем, как Клён дрожмя дрожал:

– Вот выпей толику питья, свежей, чтоб стала голова и мысли чисты. Глаза не

затуманены, свободны от стыда, лучисты. Слушай дальше и мотай на ус, да, чур,

– не путать! У женщин между ног – и у твоей Малаши тоже – прекрасная

лагуна есть. Ни с чем её не спутать. На розу красную похоже.

Среди волос лобка она раскинута привольно.

Её для жертвы брачной берегут, для молодого мужа, все матери невест.

И сами девы. Но – далеко не все. У нас – всё добровольно.

Но если сохранят, то это —честь. Отсюда пир – честной. Ну ладно. Я отвлёкся

прозой. Так… что дам дальше? А! Самый вход для члена твоего чуть ниже

центра этой розы. И до поры он запечатан плевой. – старик сказал, как по спине

ожег лозиной! Мороз продрал по телу молодца. Так возбуждающе была

картина. И вдруг почувствовал Клён все своею кожей…. рост своего конца…

Поменьше был он, чем у жеребца… но всё же..!

Казалось, – тело порвалось на части! Невольно Клён не то рычал, не то мычал,

из-за внезапно накатившей страсти.

– Спокойно, парень. – голос вдруг возник, который, было, сгинул.– Малаше

этак плохо будет от тебя, лишь мучить будешь ты её любя. Возьми горошину

вот этой мази, – старик другую плошку пододвинул. – Ты растопи её меж

пальцев и успокой свою головку ты меньшую, что вертит головой твоей

большой.– с трудом уже удерживая разум, одной рукой открыл, другой —

помазал. Слегка зажгло, но… – напряженье отлегло. Вернулся слух, качало,

правда, тело. Но буйная и яростная дрожь, куда-покуда улетела.

– Когда пойдешь обратно к ней, возьми две эти плошки. В них тут лежат и

масло и горошки. Меня ты слышишь? – Не забудь!

– Не беспокойся, жрец. Возьму! Уж, как-нибудь!

– Тогда, пожалуй, к главному приступим. Всё, что сказал я, возбудило страсть

и тела твоего мученье. А цель конечная – глубокое слиянье тел, и этого

слиянья наслажденье. Ты ощутил лишь дальние раскаты явленья грозового

страсти. По-настоящему всё это ощутишь с Малашей только. Ей тоже

наслажденье подарив, и бабье счастье. Его раскаты громовые вас будут

ослеплять и оглушать по многу раз. Опять, опять и снова, и опять. Но надо

этому учиться. Иначе может ничего не получиться – одно мученье, а не

наслажденье. По– всякому то сделать можно. Но если хочешь счастье получить,

Всё делать надо умно. Осторожно.

– Так в чём тут сложность? Нужна какая осторожность? – нетерпеливо Клён

спросил, стремительно вставая, от переизбытка юных сил.

– Ты сядь. Уж через пять минут должны с тобой мы возвращаться. А я тебя ещё

не обучил, как там тебе впервой с твоей женой сношаться.

– Давай скорее, жрец, я рвусь туда, как рвётся жеребец к кобыле. Спасу нету!

– Ничего… Ещё успеешь взять её до свету раз восемь – десять. Коль слушать

будешь ты совета моего, а не головку члена твоего. Она из тех ещё – болтунья.

Она – твой первый друг и первый враг. Запомни, паря, это твёрдо. Вот так … —

и старец крепко сжал кулак. – И в жизни – это не пустяк Что будет говорить

она тебе, всегда потом ты должен будешь взвесить. Раз десять. И ещё раз

десять. Ну ладно. Сейчас мы о другом… Туда придя, её нагой увидишь. И сам ты

будешь наг кругом. Её твой вид, твой член, я чаю, испугают. Но ты мне врал,

или не врал, что ей не враг?

– Ни-ни, ни голый я и ни одетый, я ей – не враг. Скажи, что дальше делать лучше? Не томи!

– За руки ты её возьми, лицом к ней стоя. Скорей всего, на член она уставится

глазами, пусть посмотрит. Он мно-о-о-ого ей скажет до того, как на неё

возляжет. Не торопись и ласково лицо ей подними, чтобы глаза в глаза

смотрели не мигая.

В тот миг себя почувствуешь ты господином. Всё сущее в твоих окажется руках:

любовь в ней вечную родить, иль муку ада, иль нехоть, или тяготу и страх.

Смотри в глаза внимательно и нежно, и взгляд её держи, не уставая.

Потом тихонько привлеки к себе, тихонько, но – неотвратимо.

Твой член толкнет её в живот. Ему не уклониться мимо. Ея он мимо не пройдёт.

Она вздрогнёт, тихонько ахнет, – вот это – то, что нужно.

От живота её ты тоже задрожишь. Ну и дрожите дружно.

Не слишком медля, рот её на вдохе, закрой нежнейшим поцелуем.

За низ спины её к себе прижми, чтобы почуяла героя твоего.

Не бойся, не сломаешь ничего. Вдоль ваших тел, и наверх глядя,

твой член расположиться. И будет дергаться слегка и биться, стучась ей в чрево.

Всё это делая, ты наслаждайся, смотри, руками гладь.

И ей, Малаше, всё позволь, коль сможет отойти она от онеменья.

Закинь ей руки за спину твою, и подними на руки.

Поменьше говори, пусть тело говорит, сейчас его уменье тебя умнее.

И этот разговор двух ваших тел – важнее для серьёзных дел.

Скорей всего, она немая будет. Свалилось ей на голову всего: от ложа

брачного, до члена твоего. Неси её уже на ложе, где в изголовье плошки две

положил. Надеюсь, хватит у тебя терпения и сил?

– Не смейся, старец, мне силы хватит хоть куда её нести – нет ничего дороже.

– И то… – святая простота… По центру сядь, взойдя туда ногами,

И, обнимая тело нежное дрожащее её горячими руками и губами,

целуй её, не отнимая рта.

Ей губы поцелуем разомкни, чтоб для начала воедино здесь, во рту

соединиться. Почувствуешь, как сердце у неё начнет ещё сильнее биться.

На грудь ей руку положи, чуть сжав. Когда ласкаешь грудь – почти ласкаешь розу.

Грудь поцелуй, нагнувшись и сменивши позу.

Случайно, как бы, и небрежно, её ты на подушки положи, и несколько минут

прижавшись к боку девы, ты лежи, её целуя нежно.

Рукой своей почувствуешь, и сам поймёшь, что и её любовная бьёт дрожь.

Её живот прижми своей ладонью, и нежно сильно гладь.

И прежде – гладь курчавенький лобок, чтоб ножки дрогнули ея, зашевелились.

Тогда тихонько руку положи меж ног. В глаза ей долго и спокойно посмотри.

А бедра ей внутри рукой горячей нежно три.

Они широко разойдутся. Не торопись, а лучше бы – совсем остановись.

Пусть жаждет. Жаждет тренья твоего. Пусть овладеет ею страсти плен.

Ты сядь, заставь её невольно смотреть на член.

Он будет очень неспокоен, давая ей понять, что большего достоин.

Скорей всего, она несмело возьмёт его руками. А, может быть, коснется и

губами. Тут надо потерпеть и не забыть ей бедра и колени, и спину нежно

гладить и тереть. Как будто бы нечаянно коснувшись, раз-другой,

пока закрытой розы. Все ласки повторяй, но время быстротечно.

Дождись, когда она, как будто невзначай, тебя потянет на себя.

Такие ласки легкие всегда конечны. Потянет – знать природа потянула!

Почуяла Малашенька твоя, что что-то есть покрепче поцелуя.

Её ты на колени положи и властно руку между ног вложи, усиль её охоту.

И нежно пальцами ей розу разведи, почувствуй, как цветок желанный,

Горячий, нежный, влажный, трепещет, страстью обуянный.

А наверху, у самого истока, чуть в глубине, есть зернышко такое – с чечевицу.

То – главное зерно цветка. Нажми чуток, не сильно и не слабо.

Увидишь, как вздрогнёт девица, и – ноги разведёт наверняка.

И если дальше не сомкнет их, скажу, как на духу, она готова тебя в себя

принять. И ей не жаль цветка, и просто ласк уже ей не довольно.

Ты не забыл, что есть девичья плева? Войдя в цветок, ты разорвешь её,

и сделаешь ей больно. Здесь боль и радость рядышком живут.

Но может и вскричать младая дева. Она упреждена, но должен ты понять,

Что первый страх способен слишком боль усилить.

Горшочек с маслом есть, чтоб страх девицы пересилить и боль потом унять.

Когда увидишь, что готов цветок тебя принять в своё пылающее лоно,

Ты нежно чистоту его целуй, оно слегка солоно. Когда совсем она свои

раздвинет ножки, из плошки масла малу горсть туда налей. Да не попутай

плошки. И гладь ей, нежно гладь и бёдра, и – помогай вам боги.

Она играть рукой немного будет х*ром, свыкаясь с видом и с размером.

Немного погодя, назад за голову ей руки заведи.

Ляг на неё, ещё пока на ноги. И молча грудь целуй, одну, другую…

Снова возвращайся. И потихоньку между ног ты членом шевели и углубляйся.

Она должна раздвинуть ноги шире. Цветок почти перед тобой. Не торопись,

Потише. Обоим вам не навреди. Встань на колени. Под ягодицы руки заведи.

Приподними пылающий цветок повыше. И медленно, но неотвратно

и твердо член свой наводи на самое податливое место розы девы.

Там плева. Можно и рукой его дослать, коль не уверен, что сможешь без

мучений лишних разорвать, ту пелену, что ход к блаженству прикрывает.

Начало самое я рассказал тебе, пока довольно. Ну, что ты приуныл?

– Я не хочу ей делать больно!

– А иначе никак. И надо осторожно – быстрым быть. Не потерять великой

страсти пыл. Да ты – не первый, мальчик. Не смущайся. Покуда соберись

и к ложу возвращайся. Всё от тебя зависит в эту ночь, она темна, чтоб взор не

отвлекался, от чувствованья тел. Не расслабляйся. Поменьше слов – побольше

дел. Будь ласков, нежен, но настойчив, и дальше слушайся меня. Уж как ты ни

востер, но сам ты вряд ли сможешь, как гляжу, разжечь любви высокой

негаснущий костер.

Молчавший это время юный муж, бесстыдных слов горячую глотая вереницу,

Вдруг приподнял свою дрожащую десницу:

– Постой, старик. Что дальше? На полпути ты, чай, остановился? Как я тебя

услышу? Не будешь же ты рядом там стоять?! Уж это слишком! Я не хочу

такого лиха!

– Не буду. Ясно. Вот возьми пупыха. Воткни её-ка в ухо. Через неё меня ты

будешь слышать. Но, правда, очень тихо. Поднявши плошки, задыхаясь, о ноги

собственные спотыкаясь, пошел наш Клён.