Текст книги "Исключительно твой"

Глава 15

Марат

Отец стоит у окна спиной ко мне. Плечи напряжены. Рука с обручальным кольцом распластана на стекле, голова свешена.

– Я всегда… Всегда тобою гордился. В тебе с малых лет было больше достоинства, чем во многих взрослых мужиках, которых я знал. Ты никогда не лгал, не заискивал перед взрослыми и не обижал маленьких. Когда ты захотел учиться в штатах, многие меня отговаривали тебя отпускать. Мол, мало ли… Парень у тебя молодой, а там искушения на каждом шагу. Но я был твердо уверен, что ты достаточно хорошо понимаешь, где черное, а где белое. И что никогда не подведешь моего доверия. Я был прав. За все время твоей учебы мы с мамой не получили ни одной жалобы… Ни одного замечания в твой адрес. Потом ты вернулся. И я специально поставил тебя на самую низкую должность. Признаться, думал, тут уж ты точно взбрыкнешь. А нет. Ты так замечательно вписался в наше дело, так быстро вник в самую его суть и продвинулся вверх по карьерной лестнице, что даже большие скептики вроде наших инвесторов вынуждены были признать – у меня растет достойный преемник. Так что же потом случилось?

– Коваленко… оскорбил… мою… женщину. – Мое горло сдавливают эмоции. Так уж вышло, что вслух отец никогда меня не хвалил. Нет-нет, я от того не страдал, никакой драмы в этом моменте не было. Между нами все было немного по-другому устроено. Я просто знал, что папа мною гордится, и никогда не нуждался в подтверждениях этому. А теперь вот услышал… – Как бы вы поступили, если бы кто-то оскорбил маму?

Отец отворачивается от окна. Моргает часто, давая глазам привыкнуть к яркому свету. Проходится задумчивым взглядом по моему лицу:

– Может, и я бы пустил в ход кулаки. Да. Только знаешь в чем разница?

– В том, что мы с Афиной еще не женаты? – нервничая, просовываю руку в карман.

– Нет, – усмехается отец. – В том, что ни у кого бы язык не повернулся сказать о твоей матери плохо. Потому как за всю свою жизнь она не дала ни единого повода усомниться в своей добродетели.

Слова отца – как пощечина. И так же, как от пощечины, у меня начинает гореть лицо.

– Вы не знаете истории Афины.

– Достаточно уже того, что она спуталась с женатым мужиком! Такую женщину ты хочешь привести в наш дом?! Посадить за один стол с собственной тринадцатилетней сестрой? Думал ли ты о том, какой пример Лала получит?

– Она узнает, что не всем в этой жизни посчастливилось родиться в любящей семье. Что есть девочки, которые вынуждены строить свою жизнь сами. Что есть девочки, которым некому подсказать, что хорошо, а что плохо. Некому поддержать… И тогда они совершают ошибки, да. Но кто-то учится на них и становится лучше, а кто-то – нет.

– Ты влюблен, а потому слеп. Но через несколько лет, а то и раньше, это наваждение схлынет. В нормальной ситуации на смену ему обычно приходит чувство глубокой привязанности, основанное на каких-то общих интересах, взаимоуважении, приверженности одинаковым ценностям… А что останется тебе, сын?

– Афина – прекрасная женщина. Вы просто не имели возможности в том убедиться. И пожалуйста, если вы хотите сохранить наши теплые отношения, воздержитесь от каких-то негативных высказываний в ее адрес.

– А то что? Ты и на меня кинешься?

Зажмуриваюсь.

– Нет. Не кинусь. Но простить вряд ли смогу.

Отец отворачивается. Ведет пятерней по волосам знакомым с самого детства жестом. Я бы многое отдал, чтобы вычеркнуть этот день. Я не хочу тревожить отца или разочаровывать. Но если бы этот день все же повторился, я бы ничего не стал в нем менять. Коваленко в самом деле перешел все мыслимые границы. Бравируя их с Афиной связью при посторонних, называя ее «послушной девочкой» в попытке даже не меня задеть, а скорей расстроить наши отношения, о которых он догадался.

– Ладно. С этим вопросом можно разобраться потом. Ты прав. А пока надо решить, как мы будем выкручиваться без Владимира. Пока я даже не понимаю, как дорого нам обойдется ваш с ним конфликт. Коваленко наверняка выйдет из новых проектов.

– Пусть. Что, мы без него не справимся?

– Может, и справимся. А вот что мы будем делать со старыми? Там, где у него есть голос?

Поморщившись, отец возвращается за стол. Садится, закидывает руки за голову.

– В большинстве случаев он не может ни на что глобально влиять. Есть другие инвесторы и…

– Если речь о Фаризе, то на твоем месте я бы не был так уверен в том, что он на нашей стороне.

– Вот как?

– Надо разговаривать. Он не дурак, понимает, в каком незавидном мы сейчас положении. И наверняка будет торговаться.

– Я что-нибудь придумаю.

– Нет уж, Марат. Ты сейчас заляжешь на дно. А я попытаюсь исправить все то, что ты наворотил.

– И что же мне делать?

– Отдохни пару дней. Успокой нервы. Тебе это пойдет на пользу.

Стискиваю зубы. Какой «отдохни», когда такое происходит? Но спорить с отцом не решаюсь. Иду к себе. Сотрудники приемной отводят глаза. Видно, не знают, как реагировать на случившееся. И я их в этом очень понимаю. Прикрываю дверь. Устало оседаю на кресло. Костяшки стягивает запекшаяся кровь. Встряхиваю рукой, взявшиеся коркой ранки лопаются. И кое-где опять выступают рубиновые капли. М-да… Засада. Но был ли хоть какой-то шанс не доводить до этого? Прокручиваю еще раз в голове все, что произошло, максимально дистанцируясь от ситуации. Нет… Ни один мужик на моем месте не сдержался бы. Коваленко лил грязь и чернил. Так что я был в своем праве.

– Можно?

– Да, конечно. Заходи.

Выпрямляюсь. И пока Афина идет ко мне через кабинет, внимательно за ней наблюдаю.

– Как все прошло? – в ее голубых глазах фонит тревога. – Что я могу сделать? Как помочь?

– Никак. Все со временем образуется. – Качаю головой и неожиданно даже для себя самого интересуюсь: – Как ты вообще в него вляпалась?

Афина сглатывает. Отводит глаза…

– Да как? Как все красивые девочки. Он увидел меня где-то и стал ухаживать. А я ведь на тот момент ничего подобного не знала. Мне просто любви хотелось. Ну, вот и завязалось все…

– Понятно. А то, что он женат, тебя не смутило? – встаю, на нее не глядя. Не понимая даже, за каким чертом у нее это спрашиваю. Видно, слова отца все же сделали свое дело. Затронули нужные струны. Нельзя этому поддаваться. Ведь на то у него и расчет.

– Почему же? Смутило.

Что-то в голосе Афины заставляет меня резко обернуться и заглянуть ей в глаза.

– Извини. Я не осуждаю.

– А по-моему, да. – Ну вот. Я не ошибся. Аж холодок по коже от ее ледяной улыбки, которая непонятно как сосуществует вместе с просочившейся в голос горечью. – Извини, если не дотягиваю до твоих стандартов.

Еще раз улыбается и, крутанувшись на каблуках, шагает прочь. Нагоняю ее у двери. Обхватываю тонкую талию. Губы в волосы шепчут:

– Глупости не говори. И не смей ко мне спиной поворачиваться. Я же так не делаю.

Ни в прямом смысле. Ни в иносказательном.

Веду вверх по груди, касаюсь пальцами бьющегося на шее пульса… А она кошкой тычется лицом в мою ладонь. А она шепчет жарко, касаясь пересечения линий сердца и жизни губами:

– Я просто очень боюсь.

– Чего?

– Что они разлучат нас.

– Кто они? Ну! Кто?

– Не знаю. Твои родители, традиции, чужой наговор…

– Что ж ты совсем в меня не веришь? Я этого не допущу. Я люблю тебя. Тебя одну. Никого больше.

Говорю, а на самого так накатывает, что дышать нечем. Афина ловит мои пальцы губами, впускает в рот. Трется задницей о стояк, высекая искры из глаз, а изо рта – хриплые надсадные вздохи.

– Дверь!

Идем не разлепляясь. Проворачиваю замок. Рву юбку вверх. Касаюсь обнаженного бедра. Чувствую страшную дрожь, охватившую ее тело, и как она проходится обжигающе горячим языком по моим разбитым костяшкам, слизывая кровь.

– Что ты со мной делаешь?

– Люблю…

– Тогда люби сильнее!

– Это невозможно, – улыбается, я ее улыбку пальцами обвожу, а свободной рукой расстегиваю пуговички на блузке. Пальцы трясутся, как у пацана. Чертыхаюсь. Прикусываю взявшуюся мурашками холку.

– Еще как! Мне мало.

Розовые соски под пальцами твердеют, ежатся. Распластав руку, сжимаю грудь. Девичью совсем. Упругую, дерзкую. Влажными от ее слюны пальцами провожу вверх по бедрам. Афина со стоном прогибается. Такая чувственная и отзывчивая.

«Ты, наверное, в курсе…» – прокатывается в ушах голос Коваленко.

– Марат! Стоп. У меня же месячные.

– Ох. Прости, – шепчу, наклонившись к уху. – Что-то меня совсем кроет. – Дрожу как осиновый лист, с большим трудом подавляя в себе вспышку ревности, лишь усилившую желание. Прав отец. С невинной женщиной… безопаснее для собственной психики. Может, поэтому испокон веков именно это считалось нормой.

– Ну что ты? Что ты… Иди ко мне.

Афина разворачивается. Касается губ своими и ведет пальчиками по шее. Туда-сюда, успокаивая. А стоит мне расслабиться, осторожно расстегивает мой ремень и уверенно оттесняет к столу.

– Что ты делаешь?

– Помогаю тебе избавиться от напряжения.

Опустившись передо мной на колени? Хреновый способ. Просто, мать его, хуже не придумаешь. У меня и без того такой гормональный коктейль в крови, что можно влегкую передознуться. А тут она… облизывается. А тут она приближается! Бесстыже глядя в глаза. Берет меня щедро, заставляя скулить, и умолять ее…

– Еще. Только не останавливайся. Я не могу. Не останавлива-а-айся.

А она и не думает. Ей, как будто бы, тоже мало. Афина берет все, что я отдаю. И отстраняется, лишь когда я, слабый, как котенок, позорно оседаю на пол.

– Эти стены не видели ничего подобного, – усмехаюсь, обводя свой кабинет расфокусированным взглядом.

– Если это было слишком, почему ты меня не остановил?

– Зачем же? У меня это, может, последний шанс.

– В каком смысле? – Афина выпрямляется, сложив по-турецки ноги. – Тебя же не выгонят?

– Надеюсь, что нет. А если так, мы не пропадем. – Делаю вид, будто мне все равно, хотя в глубине души такая возможность меня ощутимо триггерит. Не потому что я не смогу заработать или построить бизнес с нуля. Но потому что мне всегда было важно стать продолжателем семейного дела. – Или у тебя какие-то сомнения на этот счет?

– Да я же не об этом! – в отчаянии Афина зарывается во всклоченные моей рукой волосы.

– А о чем?

– Я не хочу вносить разлад в твои отношения с родителями. Как думаешь, сколько тебе понадобится времени, чтобы пожалеть о ссоре с ними? День? Месяц? Год? А что потом?

– Ничего.

– Нет. Ты непременно меня возненавидишь.

– Глупости. Считаешь, я не понимаю, что делаю?

– Да. Не понимаешь, – ее губы по-детски кривятся, отчего мне становится физически больно. Я хотел привнести в ее жизнь счастье, а не боль и слезы.

– Никто меня не уволит. Да, отец не в восторге, что так все вышло, но мне он желает только самого лучшего. Остается только подождать, пока он все разрулит. Кстати, помнится, ты хотела в Беляево, – нарочно меняю тему.

– Да… – растерянно хлопает глазами Афина.

– У нас выдалось несколько дней, чтобы туда сгонять.

– Тебя все-таки отстранили… – задыхается в ужасе.

– Да нет же! Что ты заладила? Всего-то пара заслуженных выходных, чтобы, как сказал отец, успокоить нервы. – Заставляю себя улыбнуться. – Кстати, рабочий день подошел к концу. Можем прямо сейчас и ехать.

– Ладно, – наконец на лице Афины появляется слабая улыбка. – Если ты этого правда хочешь.

– А почему я могу этого не хотеть?

– Ну… Я привыкла довольствоваться малым. А ты все-таки мальчик, избалованный комфортом.

– С милой рай и в шалаше, – закатываю глаза. Встаю на нетвердых ногах, шлепнув напоследок Афину по заднице. Мы быстро собираемся, заезжаем домой, чтобы взять какие-то вещи, и в ночь отправляемся в дорогу. Чем дальше мы отъезжаем от города, тем спокойней становится на душе. Может, это и есть счастье? Вот так ехать, о чем-то болтать…

– Я не знала, что Владимир женат, – неожиданно и очень тихо, так что мне поначалу даже кажется, будто это послышалось, замечает Афина.

– Вот как?

– Угу. Если бы знала – никогда бы его к себе не подпустила.

И ведь не то чтобы это имело такое уж большое значение, но после этих слов мне, становится ощутимо спокойней. Беру ее ручку, лежащую на коробке передач, и нежно по одному целую каждый тоненький пальчик.

Глава 16

Афина

– А я тебе говорила! Надо было этого твоего Коваленко засадить! Это у нас бы он откупился, а во Франции бы не смог. Зря ты его пожалела.

– Да не жалела я его, Сергеевна. Мы заключили сделку. Он оплатил мне лечение и моральную компенсацию. Я не стала настаивать на уголовном преследовании. Но заметь, получила судебный запрет.

– Это еще что такое?

– Документ такой. Который запрещает ему ко мне приближаться. Леночка, осторожно! Здесь горячо, – отвожу маленькие цепкие ручки от стоящей на плите кастрюли, в которой стерилизуются банки. С этой малышней нужен глаз да глаз. Не успеешь отвернуться – они всюду суют свои любопытные носы.

– Который у нас ни черта не работает, я правильно понимаю?

– Да. – Вздыхаю. – Но я тогда и не думала возвращаться.

Зной плавит воздух, заставая его идти зыбкой рябью, оседает на коже соленой пленкой. Все окна нараспашку, колышутся занавески, но не освежает даже легкий сквозняк. Остро пахнет маринадом, чесноком и смородиновым листом, который, как оказалось, хорошо бы вместе с хреном положить в банку. Мы приехали на закатку огурцов. Сергеевне кто-то из деревенских подкинул аж целых два ведра. Вот мы с ней и возимся. В зиму детворе будет вкусно.

– Ну, думала – не думала, а теперь видишь что?

– Откуда мне было знать, что он и через столько времени не оставит меня в