Текст книги "Историкум. Мозаика времен"

12

– Мы не можем допустить ядерной войны между СССР и США. Нужно сохранить мир между нашими странами, разрядить политическую обстановку.

Голос председателя звучал уверенно и твёрдо.

…В семидесятом, уже после того, как сначала советский космонавт Валерий Быковский, а затем и американцы Армстронг с Олдрином, высадились на поверхность Луны, его пригласил к себе Хрущёв.

– Ну, как твои дела? – поинтересовался первый секретарь, едва он переступил порог главного кабинета в здании ЦК партии на Старой площади. – Что планируешь делать дальше? Как жить? Летать ещё хочешь?

– Конечно, хочу, Никита Сергеевич, – он засмеялся. – Космонавт не может не летать! Вот отдохну немного после полёта – и снова на подготовку!

Он тогда месяц как вернулся из своего третьего космического рейса. Командовал очередной экспедицией на Луну, ездил на луноходе по лунной поверхности.

– Это хорошо, что ты не хочешь почивать на лаврах, – сказал Хрущёв. – Настоящий коммунист должен работать до самой старости. Пока голова думает, ноги носят, а сердце бьётся…

Никита Сергеевич помолчал, вздохнул:

– А я вот совсем старый стал. Пора мне в отставку, на пенсию. На рыбалку ходить и мемуары писать.

– Да что вы, Никита Сергеевич! – возмутился он. – Куда вам в отставку? Вы же настоящий работник! Нам на вас равняться и равняться!

– Не перечь, – Хрущёв покачал головой. – Мне, старику, виднее. В феврале будущего года состоится двадцать четвёртый партийный съезд. Я передам пост первого секретаря Центрального Комитета КПСС Леониду Ильичу Брежневу. Ну а тебя мы решили рекомендовать в состав ЦК и кандидатом в члены Политбюро. Возражать не будешь?

Так началась его политическая карьера. А весной 1989 года, когда на пенсию ушёл Андрей Андреевич Громыко и генеральным секретарём ЦК КПСС партийный пленум утвердил Николая Ивановича Рыжкова, ему предложили возглавить Верховный Совет СССР…

– Я хочу сегодня с этой трибуны обратиться напрямую к президенту Соединённых Штатов Америки, – председатель сделал секундную паузу и продолжил:

– Господин президент! Настало время снять все спорные вопросы между нашими странами и разрядить международную обстановку.

Он чуть помедлил и сказал:

– И я, и вы видели нашу планету с космических орбит. Я летал в космос на «Востоке», «Союзе» и «Заре». Вы поднимались к звёздам на «Джемини», «Аполлоне» и космическом шаттле. Нам обоим посчастливилось прогуляться по лунным просторам. Господин президент, вы видели, как мала и беззащитна наша Земля в чёрных и холодных просторах космоса. Неужели мы с вами позволим, чтобы этот маленький голубой шарик стал игрушкой в руках безумных политиканов?

Зал заседаний молчал и напряжённо ловил каждое слово стоящего за трибуной человека.

– Как полномочный глава Советского государства, я обращаюсь к вам с предложением о немедленной встрече и о проведении переговоров по всему кругу проблем, которые накопились в отношениях между нашими странами. Если вы действительно за мир и дружеские взаимоотношения между народами, за снятие напряжённости между СССР и США, за равноправное деловое сотрудничество, то вот вам моя протянутая рука и…

Он на секунду замешкался, а потом произнёс, бросил в пространство ёмкое и известное всему миру слово, с которым в апреле 1961 года сделал самый главный в своей жизни шаг:

– …Поехали!

Председатель замолчал. Сердце бешено колотилось. Перед глазами расплывалась пелена, состоявшая из множества цветных пятен – устремлённых на него лиц, слепящих телевизионных юпитеров и ярко светящихся люстр под высоким потолком зала сессионных заседаний.

Несколько бесконечно долгих мгновений зал безмолвствовал. А потом взорвался невиданным громом аплодисментов. Люди аплодировали, вставали со своих мест, выходили в проходы между креслами.

Председатель вздохнул полной грудью и улыбнулся. Он вдруг совершенно отчётливо осознал, что его место сейчас не на трибуне, а там, в зале, среди этих аплодирующих людей.

Он вышел из-за трибуны и вдоль длинного стола президиума неторопливо пошёл к ступенькам, которые спускались вниз в сессионный зал. Краем глаза он отметил мертвенно бледное и перекошенное бессильной злобой лицо генерального секретаря. Он увидел, как поднимаются из своих кресел и идут следом за ним, к народу, председатель Совета Министров, первый заместитель по Верховному Совету, министр иностранных дел и ещё многие, и многие люди.

А зал неистовствовал. Аплодисменты слились в мощный гул, раскатывались под сводами зала заседаний, превращаясь в рокот, от которого, казалось, дрожал воздух. Рокот множился, отражаясь от стен, нёсся над планетой на волнах телевизионного эфира, заставляя чаще биться сердца тысяч, миллионов и миллиардов людей, сметая стены равнодушия и недоверия, прочерчивая в пространстве и времени новые мировые линии.

Председателю почудилось, что среди нарастающего рокота он вдруг совершенно ясно услышал голос человека, которого считал своим духовным отцом и наставником. Услышал слова, прозвучавшие над Байконуром в то солнечное апрельское утро шестьдесят первого года:

– «Кедр», желаю вам успешного полёта!

Юлия Рыженкова
Вдова

Новая куртка одуряюще пахла кожей и скрипела при движении. Надя нарочно переминалась с ноги на ногу, наслаждаясь запахом. Люгер удобно устроился под мышкой слева, надёжно укрытый кожанкой. Жаль расставаться, но надо. Хотя без оружия она себя чувствовала голой. Усмехнулась: «Мыслю как мужчина».

За столом напротив сидел молоденький чекист. Волосы ёжиком, и сам похож на взъерошенного воробья – маленький, щуплый, но очень серьёзный. Долго рылся в бумагах. Надя не торопила. Нежилась в лучах июньского солнышка, пробивающихся через открытое окно, вдыхала запах кожи и чуть не мурлыкала от удовольствия.

– Зинина Надежда Петровна? – произнёс наконец чекист, обмакнув перо в непроливайку и аккуратно записывая имя. – Как желаете идти? Вдовой?

Надя удивилась: надо же! Теперь её мнение спрашивают! А раньше в приказном порядке: пройдите на минус пятый. Впрочем, раньше ей и задания ставил не Феликс Эдмундович. Задумалась. С одной стороны – ехать далеко, есть риск не успеть за полторы недели обернуться. С другой – Карло – это не хрен собачий. Да, он уже пять лет не живёт в России, да, он никто, но… если Феликс Эдмундович сказал: опасен – значит, опасен. Председателю ОГПУ виднее.

– Вдовой, – произнесла она, с удовольствием наблюдая округлившиеся глаза чекиста-воробья. Его мысли читались на лице: какое же у неё задание, если рискует спускаться на минус пятый?

Тем не менее он постарался не выдать удивления и чуть хрипловатым голосом произнёс:

– Пройдите в бункер. Это…

– Спасибо, я знаю, – перебила Надежда, поворачиваясь к узенькой дверце в углу комнаты.

Воробей выскочил из-за стола, засуетился, перебирая тяжёлую связку ключей. Запнулся, чуть не уронил, но нашёл нужный. Надя наблюдала эту сцену, откровенно веселясь в душе. Наконец толстая металлическая дверь плавно отворилась, дохнуло холодом, и чекистка, махнув на прощание, зацокала каблучками по каменным ступеням.

Сколько раз тут ходила? Пятнадцать? Двадцать? Не так много, как некоторые, но достаточно, чтобы уже не бояться процедуры.

Первый кордон – металлические прутья, за ними два охранника. Мрачные, суровые, как и само подземелье. Как и тайна, которую охраняют.

Просунула удостоверение через толстые прутья. Его долго рассматривали при свете тусклой лампочки, вернули. В этом молчаливом царстве раздавались лишь щелчки замков и звуки поднимаемых решёток. Одна, вторая, третья… Проверка, партбилет члена РСДРП с 1915 года, решётка, проверка, удостоверение сотрудника ОГПУ с 1923 года, решётка, проверка, вкладыш допуска на минус пятый с 1919 года, решётка, проверка…

Ещё одна железная дверь, и она вошла в круглый зал с множеством дверей. Незнакомый охранник провёл в медицинский кабинет, хотя она сама знала дорогу. Медицинский – это, конечно, жаргон. Никаких склянок, игл, запаха йода и прочего тут не было. Были белые халаты и кушетка. И непонятный агрегат.

– Товарищ Зинина, прошу вот сюда, – сказал «врач».

Если из всего ОГПУ не больше нескольких сотен имели допуск на минус пятый, то допуск к агрегату – вообще единицы. Изобретателя чудо-прибора не знал никто из её окружения. Впрочем, по слухам, в Интеллидженс сервис[2]2
  Общее наименование разведывательных и контрразведывательных служб Великобритании.


[Закрыть] и Дефензиве[3]3
  Контрразведка и политическая полиция в Польше 1918–1939 гг.


[Закрыть] стоят такие же.

Лечь. Заснуть. Проснуться через полчаса другим человеком: с холодной головой и чистыми руками.

Надя поднялась, прошлась по комнатушке. Приложила руку к рёбрам слева. Тишина. Кивнула и, не дождавшись ответа, вышла в зал. Равнодушно пропустив одинаковые двери, дёрнула чугунную ручку-кольцо камеры хранения.

– Ячейка восемьдесят шесть, – сказала молодому плечистому парню, снимая и отдавая пистолет. На это задание с оружием нельзя.

Конечно, удобно идти, зная, что сердце дожидается тебя в спецконтейнере на минус пятом. Можно не бояться пули в грудь, можно быть чуть-чуть смелее. Но… выстрелить могут и в голову, и в живот. Так что глупо прилагать столько усилий лишь для защиты жизни. Агрегат даёт нечто большее…

Чекист с короткой стрижкой, в чёрной кожаной куртке – не поймёшь, мужчина или женщина – поднялся наверх. Толстая дверь плавно отворилась, и показалась улыбка воробья. Кивнул, но Надежда Петровна обратила на него столько же внимания, сколько на тумбочку. Были дела поважнее. Сердце тикало в контейнере спецхрана, отсчитывая секунды. Через десять дней товарищ Зинина спустится снова на минус пятый и пройдёт обратную процедуру. Или умрёт, если не успеет вернуться.

До отправления поезда почти сутки, но этого очень мало. Надо ещё раз поднять досье на Николая Семёновича, его соратников и возможных союзников, снова просмотреть Гришины парижские материалы, адреса, письма. Пусть она всё это знала наизусть. Сейчас будет изучать заново, оценивать другими глазами.

…В 1898 вошёл в состав РСДРП, после II съезда партии – меньшевик… депутат III и IV Дум… масон… образован… голосовал против военных кредитов… содействовал успеху переговоров… член редколлегии «Рабочей Газеты»… поддерживал курс Временного правительства… предлагал войти в правительство эсерам… осторожный… обращался за помощью к кронштадтцам… на посту председателя Петроградского Совета РСД его сменил Троцкий… уехал в отпуск в Грузию и более не возвращался… революцию категорически не принял… в 1918 председатель Закавказского сейма… ходатайствовал о признании де-юре независимости Грузии… соглашался на протекторат Великобритании или Франции… опасен… живет в Лёвиль-сюр-Орж, близ Парижа…

Многое Надя знала и так. С Николаем Семёновичем виделась несколько раз, но не общалась. У неё было много друзей-меньшевиков. Поправила себя: соратников. Вообще, про Карло сама могла бы Гришке порассказать. Среди меньшевиков она такая же своя, как и среди большевиков.

Платье обвивалось вокруг ног, с непривычки мешая идти; тугой лиф давил. После кожанки и брюк Надя чувствовала себя не в своей тарелке. Вокруг шныряли мешочники, вертелись фраера, дородная тётка с выводком детишек кудахтала над барахлом. Надя растворилась в гомоне, превращаясь в серую мышь. Проще простого слиться с толпой – делай то, что другие. Она шла в людском потоке, и даже малолетки-карманники не задерживали на ней взгляд.

Возле обтрёпанного поезда, уходящего в Европу, народу было меньше. Пассажиры стояли чинно и спокойно, не суетясь над чемоданами, уложенными на тележки носильщиков. Да и пассажиры совсем другие.

Надежда Петровна приметила мужчину лет пятидесяти в костюме-тройке, с лысиной, золотыми часами на цепочке и животом, как у беременной бабы. Он щупал её масленым взглядом, в котором сквозило пренебрежение. Надя постаралась представить себя чужими глазами: молодая женщина до тридцати, с модной причёской «под мальчика», белая до синевы кожа, острые черты лица, длинное коричневое платье без рюшей – похожа на учительницу, но что делает в этом поезде? Наверняка принял за гувернантку.

Дождавшись, пока все загрузятся в железные недра, паровоз дал протяжный гудок и запыхтел. Поначалу ехал медленно. За окном ничего интересного не было, и Зинина стала изучать пассажиров купе. Пожилая пара: старичок-профессор Гомельский с женой. Он представился сразу, как вошёл. Седые виски, очки-велосипеды на носу, тёмно-синий пиджак – типичный профессор, будто срисовывал свой образ с картинки. Рядом – жена, чуть полноватая, в длинном платье, как у Зининой, только мышиного цвета, разбавленного белым кружевом. Поправляя такие же очки-велосипеды, постоянно сползающие, она достала пирожки и бутыль морса.

– Остыли уже, надо ж! Но вы угощайтесь, с капустой, с картошкой, – суетилась она.

– Спасибо, – ответила Надя, протягивая руку к пирогу.

Необыкновенно мягкое тесто пахло так, что удержаться было невозможно. Откусила большой кусок и проглотила, почти не жуя. Через несколько секунд от пирожка не осталось и крошки.

«Страна голодает, а профессора пироги пекут», – подумала она и взяла со столика второй. Расплылась в улыбке:

– Очень вкусно!

– Кушайте на здоровье, – обрадовалась профессорша. – А вы что не едите? – повернулась она к четвёртому пассажиру.

Хмурый мужчина в кожанке, пропахший махоркой, пробурчал что-то непроизносимое и плотнее вжался в поднятый воротник, будто замёрз.

«Больно косит под ВЧК. Значит, не наш. Какая-то шушера, комитетчик», – решила Надя, дожёвывая второй пирог.

Мерный перестук колёс убаюкивал, и Надя очнулась лишь от топота сапог. Вошёл бородатый пограничник, такой же мрачный, как охранник с минус пятого.

– Документы, – процедил он.

Профессор протянул две тонкие книжицы. Бородатый слюнявил указательный палец, перелистывая странички и внимательно вчитываясь.

– Цель поездки?

– Я – медик, участник международной конференции. Со мной жена…

Семейная пара напряжённо всматривалась в лицо бородача, но оно было неподвижно. Гомельский теребил пальцы, а его жена, наоборот, замерла, даже забыв поправить сползшие очки. Наконец бородач отдал документы и повернулся к Зининой. Надя протянула сложенную вчетверо бумагу – разрешение на выезд за подписью Луначарского. Скользнув взглядом, пограничник вернул её и так же молча посмотрел на «комитетчика». Тот долго рылся в недрах кожанки, втягивая голову в плечи, нащупал и с огромным трудом извлёк документ.

Бородач читал долго, затем, не меняя выражения лица, произнёс, как хлыстом ударил:

– Пройдёмте!

Вещей у пассажира не было, он просто поднялся и вышел. Больше Надя его не видела.

Суета угомонилась, поезд покатил дальше, ускоряя бег. В купе пугливо молчали, и Надя снова провалилась в сон.

Поезд подъезжал к Варшаве, и Зинина, выспавшись, была бодра как никогда. Почти родной варшавский вокзал встретил нищими, мошенниками и ворьём. В уши полезла польская речь. Впрочем, и русской тут хватало. Побродив по городу и пообедав в привокзальном ресторанчике, Надя села на поезд до Парижа. И снова: молчаливые пограничники, стук колёс, жёсткая полка, молчаливые пограничники…

Сердце в спецконтейнере отстукивало третьи сутки: тик-так, тик-так…

Париж встретил запахом духов, цветов и летней жарой. По бульвару Клиши прогуливались дамы в лёгких платьях под руку с кавалерами, носилась малышня. Надя задыхалась от жары, но переодеться было не во что.

Постучала в дверь дома под номером девять. Долго никто не выходил, так что солнце успело прожарить до костей. Наконец засовы скрипнули, и дверь приоткрылась.

– Bonjour, j'ai des nouvelle de la part de la tante Anne[4]4
  Добрый день, у меня есть новости от тётушки Анны (фр.).


[Закрыть], – сказала Надя.

– Elle est encore vivante, la vieille canaille[5]5
  Она ещё жива, старая каналья? (фр.)


[Закрыть]? – спросил силуэт, не спеша развеять сумрак коридора солнечным светом.

– Войти можно?

Мужчина распахнул дверь, впуская, и вернул засовы на законное место.

– Мне нужен люгер, – Надя по-хозяйски распоряжалась мужчиной в чёрных брюках. От одного взгляда на его оголённый торс, кучерявые волосы и босые ступни сошла бы с ума любая. Но только не вдова.

Кучерявый накинул рубашку. Скатал половик и подцепил кочергой доску в полу, потянул, открыл люк.

– Патроны?

– Только то, что в пистолете.

– Как скажете. – Он скрылся в проёме, вынырнул с оружием в руках.

– Ждите меня тут четыре дня. Верну люгер – побыстрее избавьтесь от него. Следующего узнаете по фразе: «Я слышал, вы пишете портреты». Ответите: «Я занимался этим очень давно». Да, и подыщите себе квартиру подальше от центра.

– Хорошо, – ответил француз. – Можно спросить?

– Да? – оторвалась от проверки пистолета Надя.

– Вы всегда такая, или сейчас вдова?

Зинина спрятала оружие в саквояж, подняла голову:

– Вам это знать необязательно. Ещё будут вопросы?

– Какие уж тут вопросы…

Она ушла не прощаясь, торопливо зацокала каблучками по мостовой, стараясь прятаться от солнца в тени. Предстояла долгая дорога в тридцать километров к югу от Парижа.

«Вот, значит, твоя нора», – подумала Надя, разглядывая увитый виноградом двухэтажный домишко, выкрашенный бело-голубой краской. В палисаднике пестрели жёлтые и красные цветы, кусты розы раскрылись чашечками, источая аромат. Над головой пролетел шмель, сердито жужжа.

Надя толкнула дверь – та оказалась незаперта. «А Карло-то расслабился…» – усмехнулась. Рука уже сжимала люгер, прячась за спиной. Мозг работал как часы. Шмели и розы, жара и пот перестали существовать. Остались Николай Семёнович Чхеидзе и приказ.

Ни в столовой, ни в гостиной никого не было. Она начала подниматься по изгибающейся деревянной лестнице, стараясь не шуметь. Сверху раздался стук двери и послышались энергичные шаги. Секунда – и перед Надей возник смуглый мужчина в светлых брюках и белой рубашке с закатанными рукавами.

– Надюха?! Что ты тут делаешь? – воскликнул он.

– Миша, уйди. – На мужчину смотрел десятисантиметровый ствол.

– Не делай этого! Я не допущу!

Миша перегородил дорогу, медленно приближаясь. Девять граммов с хлопком вошли в грудь, испортив белую рубашку кровяным пятном слева. Меньшевик рухнул как подкошенный, а Надя взбежала по ступенькам, ворвалась в комнату. Карло успел только потянуться к ящику стола, за которым сидел, как увидел дуло. Её он узнал сразу – лучший сотрудник Феликса Эдмундовича, спец по особым поручениям. Помнится, даже присутствовал на торжественном вручении грамоты: за верность. За несколько растянувшихся долей секунды Николай Семёнович смирился со смертью. Дело было не в том, что не мог справиться с подосланным убийцей, дело было в её глазах. Это были не её глаза – это были глаза Феликса. Не Надя Зинина сейчас стояла с пистолетом – весь ОГПУ стоял. Советская Россия хотела избавиться от бывшего лидера меньшевиков, как от испорченной пищи в желудке. Он инороден – он должен быть уничтожен. Ничего личного.

Зинина убрала люгер в саквояж, подошла к столу. Карло, видимо, начал письмо. На бумаге аккуратно выведено: следите за движением и руководите.

«Отличная предсмертная записка», – подумала она, на ходу меняя план. Пистолет был вложен в правую руку Чхеидзе. Маленькая черная дырка во лбу не портила обрамлённое седой бородой уставшее грузинское лицо – семь лет работы вдовой выработали у Зининой привычку стрелять в голову.

Уходила быстро, не оставляя следов своего присутствия. Лишь в Париже пришлось задержаться на день – поезда в Варшаву ходили с перебоями.

К концу девятого дня ввалилась в здание ОГПУ – уставшая, голодная, в несвежем платье. В комнате на этот раз сидел Владимир – старый большевик, прошедший мировую войну и потерявший там ногу. Но не проницательность. Ничего не спрашивая, полез за ключами от бункера. Пока открывал дверь, Надя жадно пила воду прямо из графина. Подхватив полы платья, вошла в подземелье. Первый этаж, второй, третий, четвёртый, пятый. Проверка, решётка, проверка, решётка… Тот же охранник провёл к «врачам».

– Ложитесь на кушетку, – сказал интеллигент в белом халате и забегал длинными пальцами по кнопкам агрегата. Надя провалилась в сон.

Ноет. Как же ноет горячее слева! Ну, почему: либо холодная голова, либо горячее сердце? Ноет и обжигает. И голова звенит так, будто сунула её в самый большой колокол Ипатьевского монастыря.

Пошатываясь добрела до зала, дёрнула ручку-кольцо.

– Ячейка восемьдесят шесть.

Пальцы ощутили холод металла, но кисти дрожали. «Красное пятно на рубашке». Надя надела кобуру прямо на платье – тут скрываться не от кого, – но спокойнее от этого не стало. «Стук падающего тела». Шаркая ногами, кое-как поднялась на нулёвку. Владимир уже встречал со стаканом. Зинина скривилась, но спорить не стала – выпила мутную жидкость, морщась от запаха.

– На доклад завтра к девяти вечера. Сейчас вызову машину.

Надя кивнула, усевшись на диван. Вяло слушала телефонный разговор:

– Семён, отвезёшь товарища Зинину домой. Адрес знаешь? Запоминай.

Откат пришёл слишком быстро. Красное пятно на белой рубашке не давало дышать, стояло перед глазами, не отпускало. Восьмидесятиградусный самогон не брал, сердце бухало, кровь пульсировала в глазных яблоках и висках. Эти ритмичные удары сводили с ума. Красное на белом, красное на белом, бух-бух, бух-бух…

С вдовцами, приходящими в себя, разговаривать бесполезно. Ударная волна осознания совершённых поступков захлёстывала на эмоциональном уровне. А так как никто из имеющих право допуска не пользовался им ради развлечения, то и откаты бывали мощные. Владимир это знал: не один вдовец прошёл через его руки. Он видел и корчащихся новичков, вернувшихся с первого дела, и матёрых революционеров. Когда они понимали, что уничтожили родителей или ближайших друзей; вырвали языки таким людям, о которых даже подумать страшно, не то что приблизиться; принимали законы, которые ставили на грань выживания всю страну. Каждый по-своему приходил в себя после выполненного задания, но из оружия, прежде чем его вернуть, на всякий случай всегда вынимали патроны. И давали сутки до доклада.

Длинный коридор на улицу казался дорогой в ад. В такие минуты Надя забывала, что убеждённая атеистка, и жалела, что не помнит ни одной молитвы, которым учила мама.

– Господи, если ты есть, убей меня, – шептала пересохшими губами, но бог не спешил выполнять просьбу. Зато он направил своего ангела.

– Гри-и-и-иша… – выдохнула женщина.

Григорий Сыроежкин был её ровесником, выше на две головы, через слово матерился и курил исключительно махорку. А ещё у него было два достоинства, из-за которых Зинина прощала все недостатки: он понимал её без слов и всегда появлялся, когда был Наде жизненно необходим. Вот и сейчас, только посмотрев, Гриша всё понял.

– Тебя кто везёт?

– Семён, – пробормотала она, всё ещё видя кровавое пятно, но радуясь Гришиному присутствию.

– Поехали.

По дороге останавливались. Надя смутно помнила, что Сыроежкин куда-то сбегал и притащил какой-то еды и пузатую бутыль. Она ещё спросила, кивнув на мутную жидкость:

– А поприличней ничего не было?

– Мы не аристократы, пьём всё, что горит. Надюха, для тебя сейчас лучше этого ничего нет.

Наконец приехали, отпустили Семёна и поднялись на второй этаж красного кирпичного дома.

– Да что с тобой творится такое? – спросил, когда ввалились в квартиру.

– Там… был… мой… Миша, – выдавила из себя Зинина.

Чекист грязно выругался, обнял, прижал к груди. И Надю прорвало. Не обращая внимания ни на что, рыдала в голос, пытаясь избавиться от ярко-красного пятна на белой, накрахмаленной рубашке перед глазами. Рубашке, которую сама подарила ему на годовщину свадьбы.

Гриша крепко держал её в своих объятиях, гладил по голове и успокаивал, как маленькую:

– Тише, шшшш, не плачь, шшшш… – Он всё гладил по голове. Она постепенно затихла и только шмыгала носом.

– Пойду поесть приготовлю, – сказал Гриша.

– Не хочу есть.

– Сказки не рассказывай. Жрала, небось, последний раз сутки назад.

Чекист подхватил сумки и ушёл на кухню. Пока чистил и варил картошку, резал хлеб и колбасу, разделывал селёдку – слышал шаги за стеной. Вот Надя открыла тяжёлый дубовый шкаф. Когда-то они с Мишкой с таким трудом втащили его на второй этаж! Вот скрипнула кованая двуспальная кровать – наверное, присела, затем встала – тихо заскрипели паркетные доски. Мишка покрыл их цветными половиками, которые притащил из Турции. Яркие, в разноцветную полоску, Надюха радовалась…

Вздохнул, плеснул самогона на дно стакана и опрокинул в себя: «Пусть земля тебе будет пухом». В отличие от Зининых Сыроежкин, когда не был вдовцом, в бога верил.

Хозяйка вошла, успев переодеться в брюки и мужнину рубашку, которую давно приспособила для домашней одежды. Короткие мокрые волосы торчали – сунула в ванной голову под холодную воду. Молот в висках стал бить чуть тише – и на том спасибо.

Гриша налил в стакан и протянул. Положил на тарелку пару бутербродов, пододвинул Наде. Та выпила по-мужски, не спеша закусывать. Посмотрела в окно. Июнь. Парижской жары ещё нет, даже прохладно, но солнце вовсю старается прогреть землю.

– Гриш, ты никогда не жалел, что существует минус пятый?

– Жалел. Очень даже. Как откат, так хоть в петлю.

– Я не про это. Потом. Когда пройдёт месяц-другой. Чтобы спокойно взвесить все за и против.

– Не знаю. Я редко бывал целый месяц не вдовцом.

Надины брови поползли к переносице.

– Ты так часто ходишь?

– Это разве часто? – пожал плечами чекист, раскуривая самокрутку. – Наркомы и коллегия вообще не вылезают из бункера. И не только они. Как десять дней заканчиваются, так сразу двойную процедуру: вернуть сердце обратно и снова ухнуть его в контейнер. Чтобы отката не было. Ты представляешь, какой он у них?!

Клубы едкого дыма обволокли голову хозяйки квартиры, но она не обратила внимания.

– Хочешь сказать, что Феликс Эдмундович…

– И Менжинский. И Луначарский. И Рыков, и Трилиссер, и много кто ещё.

– Налей ещё, – протянула стакан.

Теперь и закуска пригодилась. Хотя самогон всё ещё не вступил во владение телом.

– Гриш, но что это за страна, которой управляют… машины!

– А что? Получше многих будет. А ты что предлагаешь? Захлебнуться в жалости и соплях? Котят надо топить, иначе скоро в доме кошек станет больше, чем клопов.

– Но человек всё-таки должен оставаться человеком.

– Надь, человек и без минус пятого делал такое… Вспомни хотя бы татаро-монгольское иго и Чингисхана. И нормально жил, даже не чесался. Хотя нет, клопы были уже тогда, – с совершенно серьёзным лицом пошутил чекист.

– Но человек должен отвечать за свои поступки! И перед государством, и перед людьми. И перед собой…

Сыроежкин подцепил вилкой кусок селёдки и отправил в рот, зажевав чёрным хлебом.

– Мы просто исполняем роль хищников в государстве. Умных хищников, заметь, которые знают, куда и на что идут, знают, какую жертву и ради чего придётся принести. Если не мы, то это сделает кто-то другой. Только с другими целями.

– Это всё можно сделать и без минус пятого.

– Нельзя, Надюх, нельзя. Если у всех вокруг пистолеты, глупо оставаться с луком и стрелами. Дефензива нас жмёт, Сюртэ[6]6
  Французская криминальная полиция.


[Закрыть] лютует. А Сигуранца[7]7
  Политическая полиция в Румынии.


[Закрыть] вообще такие отморозки, что им и без агрегата всё до одного места. Если перед ними расшаркиваться, то мы никогда не выберемся из этой ямы.

Они помолчали. Бутыль пустела, тарелка тоже.

– Я могла не убивать Мишу, – тихо сказала.

– Могла, – согласился Гриша.

– Если бы пошла не вдовой, то не стала бы настоящей вдовой.

– А ты уверена, что ликвидировала бы цель?

– Не знаю, – подумав, ответила Зинина.

– Тогда правильно, что пошла вдовой.

Внутри у Нади всё взорвалось. Хотелось кричать: «Как же так?! Он же был твоим другом! Что ты несёшь?» Но промолчала.

Время близилось к полуночи, но темнеть начало только-только.

– Его не должно было там быть, – перед глазами встало красное пятно на подаренной рубашке. Слёзы взялись, казалось, ниоткуда в сухих до красноты глазах. – Я не хотела его убивать.

– Он бы не позволил убрать Карло.

– Я не хотела его убивать!

Рука нырнула к левой подмышке, но, обнаружив, что кобуры нет, с силой ударила по столу, сжимаясь в кулак. Вилки звякнули о тарелки, подскочили пустые стаканы. Зинина плыла, но не могла понять, то ли от самогона, то ли от отката.

– Пойдём-ка спать. Хватит на сегодня. Тебе ещё на доклад, отдохнуть надо.

Хозяйка с сожалением посмотрела на недопитый самогон и ломтики колбасы. Спать не хотелось, хотелось крушить и жечь. Но за годы дружбы она уверилась, что лучше Сыроежкина никто не чувствует норму. Если сказал: хватит, – значит хватит. Ни стопкой раньше, ни стопкой позже.

– Гриш, спасибо тебе. – Стоя в дверях квартиры, Надя прижалась к крепкому плечу. Пахло махоркой и чем-то родным: то ли порохом, то ли потёртой кожанкой.

– Люгер я пока заберу, – сказал Гриша. – Он хоть и не заряжен, но не поверю, что у тебя дома нет патронов.

Она хотела возразить, но снова промолчала. Да. Пистолет сегодня лучше отдать.

Гриша обнял крепко-крепко, затем чуть отстранил и поцеловал в лоб. Наде как-то довелось присутствовать на семейном торжестве Сыроежкиных, и там чекист так же поцеловал младшую сестру.

– Спи. Если что – бутыль я оставляю. Но не рекомендую.

Хозяйка кивнула и закрыла дверь. Из-за неё ещё доносились удаляющиеся шаги, а потом Надя осталась наедине с собой.

– Добрый вечер, Феликс Эдмундович.

– Добрый, Наденька. Слышал, всё прошло успешно?

– Так точно. Николай Семёнович Чхеидзе покончил жизнь самоубийством. Видимо, вдали от родины потерял силу сопротивления и веру в революцию. На столе была обнаружена предсмертная записка. Нашему агенту в Париже передана информация о смене места дислокации.

Надежда Петровна вытянулась перед Дзержинским, произнося необходимые слова, а сама жадно изучала его лицо. Глубоко посаженные глаза не моргали, казались парализованными.

– Непредвиденные обстоятельства?

– В доме Николая Семёновича я встретила своего мужа, меньшевика Михаила Зинина. Пришлось ликвидировать – он пытался помешать.

– Сочувствую.

Феликс Эдмундович высказывал соболезнования, хвалил, улыбался, даже предложил внеочередной отпуск, но Надя знала, что это холодная, расчётливая игра. Он – вдовец, а значит, ничто не мешает убить её прямо сейчас, если понадобится. «Котят надо топить», – вспомнила Гришину фразу. Сейчас как раз чувствовала себя таким котёнком перед немигающими глазами удава.

– Спасибо, Феликс Эдмундович, но я в порядке. Думаю, что в ближайшее время смогу приступить к выполнению следующего задания.

– Очень рад это слышать, – серьёзно произнёс он, и мурашки покрыли кожу женщины. Показалось, что сейчас была на грани. Что ответь по-другому – и не было бы больше верного чекиста Нади.

– Служу революции!

– Вижу. Но ты всё же отдохни с месяцок. А потом приходи на минус пятый. Только сначала ко мне загляни.

Надежда кивнула и вышла из кабинета.

Будто неживая добралась до дома, и тут её начало трясти. Наполнила стакан из вчерашней бутылки и выпила махом, но дрожь не прошла. Упав на кровать, постаралась успокоиться. Взгляд остановился на дипломе, висевшем на стене: между завитушек крупными буквами красовалась надпись «За верность».