Текст книги "Историкум. Мозаика времен"

Эпилог

Федя стоял у окна, обнимая Анюту. Её волосы, окрашенные в синий цвет, пахли каштаном и розами, и он целовал их, самые красивые волосы в мире. Он любил её светлую тонкую кожу, алые губы и бездонно-синие глаза. Влюблённые смотрели в иллюминатор и наблюдали, как луна поднимается над родной планетой. Отсюда, из космического корабля, Земля ещё величественней и прекрасней. И думал Федя, что ни одна из параллельно существующих, как доказывал учитель физики, вселенных, не нужна ему сейчас. Вдруг в них, много или мало отличных от нашей, они с Анютой не встретятся или никогда не найдут друг друга?

Федя целовал за ушко, проколотое из подростковой вредности тремя серёжками, самую смелую девочку, не побоявшуюся сбежать из дома и полететь с ним тайком от всех на корабле в космос. Такой подарок сделал Федя девушке на шестнадцатилетие перед началом учебного года, а раньше она ему подарила щенка, которого они единодушно назвали Джоном. Теперь, когда полёт затянулся и вернуться получится только к Рождеству, они оба успели соскучиться и по родителям, и по земным просторам, российским дорогам, по отчему дому, по наверняка уже подросшему Джону, по школьным друзьям, которым изо дня в день присылали новые виды планет, далёких звёзд, комет и других космических путников и странников.

Андрей Дашков
Мифотворец

Я, конечно, и раньше знал, что Леонардо – большой чудак, но, оказавшись перед его экраном, спросил себя, не слишком ли долго старик играет в свои игры, чтобы сохранить здравый рассудок. Пусть ты законченный инди и не испытываешь естественной тяги к слиянию, пусть ты предпочитаешь чаще быть мясом со всеми вытекающими последствиями и тебя практически невозможно застать в незапятнанной чистоте вибро – но зачем превращать свой энергетический экран в глухую серую стену с единственной красной дверью, к которой ведёт дорога, вымощенная жёлтым кирпичом? Анекдот, да и только. Правда, смеяться мне не хотелось. Леонардо был известен не только своим пристрастием к доброй старой материи и ретропостановкам. Некоторые его «забавы» на поверку оказывались не столь уж безобидными.

На выходе из вибро я обнаружил, что воплотился в высокого и массивного тридцатипятилетнего мужика с квадратной челюстью, стрижкой «полубокс», перебитым носом и вдобавок с кулаками (да и рефлексами), готовыми к грязной работе. Тёмный костюм был словно позаимствован из гардероба владельца похоронного бюро, хотя сидел отлично. Честно говоря, будь моя воля, я выбрал бы для себя что-нибудь более утончённое, но я стараюсь свято соблюдать элементарное правило «не лезь за чужой экран со своим мясом», как, впрочем, и другие общепринятые нормы вежливости. Если Лео хочется видеть меня таким – его право; в конце концов, он у себя дома. Предвкушая будущую месть, я пару секунд обдумывал, в кого воплощу старика, когда он пожалует ко мне в гости. Пару секунд, не более. Потом понял, что вряд ли когда-нибудь дождусь этого. Лео редко вылезает из своего угла.

Стена тянулась вверх и в стороны сколько хватало глаз, а глаза мне достались зоркие. Только дверь нарушала серое однообразие. На ней висел молоток (Леонардо, пощади!), которым я и воспользовался, обрушив его на бронзовый диск, заделанный в дверь на уровне моего плеча.

Достаточно долго ничего не происходило, и я лишний раз отметил про себя, как много времени в мясном мире тратится напрасно. Наконец раздался лязг отпираемого замка (стального замка, о господи!), дверь приоткрылась, и в проёме возникла костлявая и холодная физиономия дворецкого, упакованного в чёрный костюм без единой пылинки. Как ни крути, парень являлся аватарой Лео, тем не менее он воззрился на меня так, словно я был коммивояжёром, постучавшимся в дверь с надписью «Мы ничего не покупаем».

– Что вам угодно? – осведомилась эта игривая часть Леонардо, издавая звуки в тональности брезгливого кастрата.

Пришлось принять игру.

– К хозяину, – буркнул я. – Мне назначено.

У меня оказался грубый низкий голос, вполне соответствующий внешности.

Дворецкий уныло кивнул в знак того, что мои аргументы неотразимы, и посторонился, впуская меня во владения «хозяина». За стеной был мирок, очевидно, обустроенный Леонардо по своему вкусу и в своё удовольствие. Стоило переступить порог, и воздух наполнился ароматами цветущего сада. Небо было пронзительно синим; медленно плывущие облака напоминали лебедей; поросший изумрудной травой пологий склон поднимался к дому с терракотовыми стенами. Лео не забыл и об озере, посреди которого виднелся домик на сваях. К домику тянулась дорожка из плоских камней, паривших над водой. Насколько я успел заметить, на камнях – по крайней мере на некоторых – были высечены иероглифы.

Попирая траву туфлями ручной работы, я пошёл к дому. Дворецкий семенил следом, готовый скорректировать мой курс в случае непредвиденных отклонений. Я пока не видел, ради чего отклоняться. Меня давно уже не прельщали красоты и удовольствия вещественного мира. Так давно, что я начал забывать, каково это – быть мясом. А сейчас вспомнил, ощутив резь в мочевом пузыре.

Щёлкнув пальцами, я подозвал к себе дворецкого.

– Туалет. – Разговорчивостью я не отличался.

Дворецкий слегка приподнял бровь, однако возразить не посмел и вытянул узкую ладонь в направлении левого крыла дома. Туда я и проследовал, теряясь в догадках, зачем Лео понадобился этот нелепый спектакль. Нельзя же, в самом деле, так любить игру ради самой игры.

Унитаз во владениях Леонардо оказался золотым. Мне понадобилось напрячь воображение, чтобы сделать правильный выбор между ним и находившимся поблизости серебряным биде. Какая тонкая проверка!

Наконец я был готов к разговору. Дворецкий проводил меня в большой полутёмный зал – что-то среднее между библиотекой и лабораторией, – полный не только отпечатанных на бумаге книг, но и всевозможных карт, сосудов, приборов, от химических до астрономических. Посреди этого антикварного великолепия восседал Леонардо.

В последний раз, когда я видел его, так сказать, во плоти, он был пышнотелой дамой, а сейчас пожелал принять облик почтенного длиннобородого старца с широким, изборождённым морщинами лбом, печальными глазами и нестареющими руками художника, которыми он постоянно массировал комок глины размером с теннисный мячик.

– Спасибо, что отозвался, мой мальчик, – проговорил он усталым голосом человека, который редко посылает приглашения, но если уж посылает, то обычно никто не отказывается. – Проходи, присаживайся.

Дворецкий благополучно исчез. Я выбрал кресло, обтянутое чьей-то татуированной кожей, уселся и приготовился внимать. Леонардо стóит послушать, даже если у него не все дома. В конце концов, информация остаётся информацией; находясь в вибро, очень легко выделить её из интерпретаций.

– Сразу перейду к делу, – сказал Леонардо, – поскольку время не ждёт. (Ого, с каких это пор мы озабочены временем?) Мне нужна твоя помощь… Точнее, не помощь; я хочу, чтобы ты занялся одной деликатной проблемой вплотную.

Я молчал. Он погладил окладистую бороду и таки перешёл к делу:

– Ты знал моего сына?

– Я даже не знал, что у тебя есть… сын. – Я надеялся, что произнёс это слово без заметного отвращения.

Размножающееся мясо. Животная возня на сеновале, зверь о четырёх ногах и двух головах, содрогания плоти, тяготы беременности, муки родов, бессмысленная пустота младенчества, страдания слишком короткой жизни и – куда денешься – неизбежная смерть… Я не хотел вспоминать Саваофа. В общем, у меня достаточно причин, чтобы держаться подальше от всего этого. Но Леонардо, по-видимому, считал иначе.

– Тебе не понять, – сказал он высокомерно. – Ты не художник и не можешь оценить красоту, спустившуюся на землю с небес, где она существовала только в виде идеальных образов и грезящих ангелов…

Должно быть, я всё-таки не уследил за своим новым лицом и поморщился. Лео это заметил, и ему это не понравилось.

– Что кривишься? Думаешь, старик выжил из ума, впал в маразм, позвал меня, чтобы прочесть лекцию о красоте? Ладно, чёрт с тобой, думай, что хочешь. В общем, мой сын – это плод большой и искренней любви, мало кому ведомой в этом вашем вибро. (Я отметил про себя «ваше вибро» – вот до чего доводит крайний индивидуализм.) Как положено, он родился через девять месяцев – конечно, родился мясом. И я оставил его там, на Земле, с матерью. Время от времени навещал под видом старого бродяги, болтал, помогал советами – и должен тебе сказать, у мальчишки было золотое сердце. Его матери пришлось несладко, да и мне тоже. Знаешь, нет ничего хуже, чем видеть, как увядает любимая женщина. А-а! – Он раздражённо махнул рукой и повторил: – Тебе этого не понять. Короче говоря, до тридцати лет всё шло как обычно: он мужал, она старела, я приходил всё реже, потому что, вообще-то, мне полагалось давно умереть. И всё закончилось бы как обычно – ещё лет тридцать спустя, – если бы моему сынку не взбрело в голову поиграть в мессию. Ну, ты знаешь, как это бывает – молодость, ума мало, энергии много, а мясной мир ужасно несовершенен. Достаточно увидеть прокажённого, несправедливую казнь, мертвеца и старика вроде меня, – и начинаешь задавать себе вечные вопросы. Но я и с себя вину не снимаю – это всё мои проклятые эманации. Без них парень, может, так и остался бы простым миллионером.

Я чуть было не совершил очередную оплошность и не зевнул во весь рот. Пока что рассказ Леонардо вызывал у меня только скуку. Когда он говорил «знаешь, как это бывает», хотелось ответить: «Да знаю я, знаю». Ещё бы мне не знать. Сам когда-то баловался чем-то вроде этого. Трудно справиться с искушением, когда эти бедолаги, рождённые мясом и обречённые умереть мясом, то есть очень скоро и очень болезненно, – молятся на тебя, просят тебя о помощи и заступничестве, а если и не просят, то приписывают тебе авторство многих своих бед. Насколько я помню, они называли меня Самаэлем…

– Ну а я-то здесь при чём? – Мне пришлось вернуть старика и вернуться самому из глубокой долины воспоминаний к неутешительной реальности.

– При чём здесь ты? – переспросил он, словно прогоняя какое-то видение. – А вот при чём. Они убили его. Эти твари убили моего мальчика.

Я пожал плечами. Да, довольно часто такая неприятность случается со «спасителями». Ничего не попишешь, профессиональный риск. Мясо ужасно, непередаваемо, невыносимо неблагодарно! Но даже если так, я не видел в том большой беды. Со своими-то возможностями Лео стоило только пошевелить пальцем, чтобы реанимировать беднягу и пристроить куда-нибудь в санаторий для бывших бунтарей и ниспровергателей основ. Насколько я помню, после достижения примерно сорокалетнего возраста желание спасать кого-либо, кроме себя, пропадает начисто.

Леонардо, должно быть, прочёл всё это на моём лице. А может, где-нибудь ещё – ведь он был у себя дома.

– Да, я хотел воскресить его, но…

– Но?

– Тело исчезло. Кто-то украл тело. С тех пор прошло достаточно времени, чтобы плоть полностью разложилась. Моему мальчику уже не воскреснуть, кто-то лишил его этой возможности. Я хочу, чтобы ты нашёл и наказал этих ублюдков.

– Что значит «наказал»?

– Это значит – убил! – Лео вышел из себя, причём в буквальном смысле слова. Я вдруг увидел, как старик застыл в своём кресле, а позади его окаменевшей фигуры появилось что-то гораздо менее плотное, похожее на танцующую золотистую пыль. Потом у сидящей аватары отвалилась челюсть, и раздался утробный голос, резко отличавшийся от того полушёпота, которым Лео разговаривал со мной раньше: – И лишил их возможности воскреснуть… Всех причастных… А также сообщил мне, кто стоит за мясом, убившим моего сына… если выяснится, что за мясом кто-то стоит!

Я предпочёл бы не дразнить его и дальше, но кое-что оставалось непрояснённым.

– У меня только один вопрос. Почему бы тебе самому не сделать это?

– Хороший вопрос, – сказал старик, немного успокоившись и вернувшись в себя. – Хороший, прямой и тупой. Именно такой, какой может задать Самаэль… – И вдруг гаркнул: – Потому, жить тебе в аду, что каждый должен заниматься своим делом!!!

* * *

Значит, каждый должен заниматься своим делом? Старый лицемер. Если бы он думал об этом, когда засовывал свои «эманации» в самку человека, сейчас у меня было бы меньше грязной работы.

После безвременья, проведённого в океане астральной любви, я почти позабыл, как быстро всё меняется здесь, внизу. И я не стал бы утверждать, что меняется к лучшему. Перемены не то чтобы настораживали, но настраивали на особый лад. Я понял, что будет трудно, гораздо труднее, чем прежде. От подавляющего большинства двуногих старым религиозным духом даже не пахло, а новый запашок был каким-то подозрительным, исходил не вполне оттуда, откуда раньше, и сильно напоминал духи дешёвой проститутки.

Но не будем спешить с выводами. Ещё со времён своей добровольной «миссии» я усвоил, что, когда имеешь дело с мясом, нет ничего прочного, истинного и постоянного, святость и грех можно отыскать в самых неподходящих для этого местах, доверять нельзя даже самому себе, а любовь и ненависть ходят рука об руку.

Итак, с чего бы начать своё нисхождение? Да всё с того же. Меняется мир; методы не меняются. Уже достаточно давно я вывел для себя следующую формулу: всеведение без всемогущества обрекает на недеяние; всемогущество без всеведения обрекает на бандитизм. (Добавлю в скобках: всеведение плюс всемогущество – это уже диагноз.)

Кажется, какой-то гангстер со Старой Земли сказал: «С помощью доброго слова и револьвера вы можете добиться гораздо большего, чем одним только добрым словом». Верно подмечено. Добрых слов в любом человеческом языке не так уж много, и они быстро заканчиваются. Патронов (образно выражаясь) гораздо больше. А если учесть мою способность к синтезу – неограниченное количество.

Свой мясной имидж я сохранил, решив, что эскиз от такого мастера, как Леонардо, вполне заслуживает ношения и, главное, соответствует предстоящей работе. Правда, пришлось подогнать костюм и оружие под эпоху, а также проработать физиологические детали, которыми гений пренебрёг то ли ввиду занятости, то ли пребывая в расстроенных чувствах.

Кроме того, он не посвятил меня в подробности истории, приключившейся с его… ну, вы поняли. А подробности оказались такими, что могли окончательно отравить моё пребывание в юдоли скорбей. Стало ясно: предстоит не просто ковыряться в дерьме, но ещё и делать это долго и кропотливо.

Справедливости ради надо сказать, что были и хорошие новости. Призрак нового варварства бродил по Европе, а для меня это отрадное зрелище. Слишком уж зарвались человечки предыдущего эона; гордились информационными сетями, насиловали природу во все отверстия и насиловали собственное естество; тупым стадом тащились по дороге в ад, некоторые добирались первыми, ненадолго возвращались назад и рассказывали, что к чему, однако это никого не испугало…

Я стоял посреди базара – на удивление тихого. Это был верный признак того, что пар на исходе. Торговля угасала; насколько я успел заметить, преобладал натуральный обмен. Вдруг я увидел, что меня манит к себе грязным корявым пальцем какой-то нищий, просивший подаяние между лавками молочника и мясника. На нём были самодельные тёмные очки из проволоки и осколков закопчённого стекла. Я сомневался, что он слепой, пока не подошёл, не снял с него очки и не увидел пустоту в глазницах.

– Самаэль! – прошептал он радостно. – Ты пришёл покарать их?

Мне это не понравилось. Свою теперешнюю работу я предпочёл бы выполнять без огласки – по крайней мере на данном этапе. Единственное, что утешало, – больше никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Только мясник смотрел с вялым неудовольствием: дескать, что ты, сука, товар загораживаешь? Давай нищему монету и отваливай!

Пришлось присесть и спросить в самое ухо:

– Откуда ты знаешь, что это я?

– Ты, ты! Я чувствую твой огонь. Ты горячий, как молния. Ты светишь в моей темноте – первый свет, что я вижу за много лет! Значит, пророчество сбывается. Испепели их всех!

Многовато поручений для одного дня, вы не находите? Мне тоже так показалось. И ещё эта болтовня о пророчестве. Молва иногда помогает, а иногда мешает – причём как хорошая, так и дурная. В любом случае имелся повод познакомиться с нищим поближе. Собственно, в том, что так заговорил первый же встреченный мной убогий, не было ничего удивительного. Совпадения всё ещё случаются. Иногда третий глаз открывается взамен двух утраченных. Да и я, честно говоря, был особенным мясом на тонкий нюх.

– Пойдём со мной, – сказал я всё так же тихо.

– Куда? – Этого он, похоже, не ожидал. И слегка струхнул.

– В какое-нибудь тихое место. Расскажешь мне о пророчестве.

Его энтузиазм начисто пропал.

– Ну что ты? – сказал я ласково. – А как же свет в твоей темноте?

– Ты… – залепетал он, – ты слишком близко. Мне душно… Изыди!.. Задыхаюсь…

Он и впрямь провёл своими когтями по горлу, до крови раздирая кожу. Хороший артист? Вряд ли, хотя не исключено. Так часто бывает с ними: взывают к нам о помощи и заступничестве, но не переносят нашей близости, если каким-то чудом кто-нибудь является по вызову.

Он мне надоел. Пришлось заставить его подняться и на некоторое время заклеить ему пасть, чтобы не орал. Я уже не впервые видел, как плачут, когда плакать нечем. Смотрел бы и смотрел, но надо было работать. Я повернулся и пошёл прочь. О слепце пока можно было не беспокоиться – если он и впрямь видит третьим глазом, пусть идёт на свет; если не видит, тогда и говорить не о чем.

Я уже понял, что без шума не обойдётся. Мясник хотел что-то вякнуть, но раздумал, когда наткнулся на мой взгляд. Он сунул красные волосатые руки под прилавок, на котором был разложен натюрморт в лиловых тонах из костлявого мяса, и достал дробовик. Для такой массивной туши он двигался достаточно быстро. Кстати, другие лавочники тоже. Но не быстрее, чем я.

Моя первая пуля попала мяснику в брюхо и отбросила его на колоду, в которую был воткнут топор. Заряд из обоих стволов дробовика проделал дыру в тонкой дощатой стене лавки. Кажется, немного картечи досталось молочнику – во всяком случае, с той стороны стрельбы не последовало. Зато другие идиоты расстарались вовсю. Ими двигал извращённый корпоративный дух. Видимо, они подумали, что кто-то решил прибрать к рукам их вонючий базар. Если бы хоть один из них попросил меня: «Самаэль, возьми меня с собой», – я показал бы ему, как велик мир на самом деле, я взял бы его в странствие, которое бедняге не могло даже присниться, я вдохнул бы в его ничтожную жизнь ярость и счастье запредельной силы, научил бы магии, отодвигающей смерть… но они, эти жалкие торгаши, держались за свои лавки, за своё мясо, за свою темноту. Я отправлял их туда одного за другим, не испытывая ничего, кроме сожаления.

Не нуждаясь в рекламе, я изображал из себя обыкновенного бандита. Помимо всего прочего, это означало, что в меня попадали пули и картечь. Мне даже было любопытно вспомнить, каково это – испытывать боль. И я разрешил своему мясу чувствовать. Я шёл сквозь огонь, поглощая модифицированной плотью раскалённый металл и осознавая, что это только начало. Слепец плёлся за мной с перекошенным лицом. Думаю, в ту минуту он мало что соображал и двигался исключительно под моим влиянием. Я начинал ему сострадать. Как ни крути, у меня был иммунитет против свинца, а у него – нет.

Наконец мы убрались с базарной площади, и стрельба вскоре затихла. Желающих преследовать меня на узкой улице то ли не нашлось, то ли попросту не осталось. Я спрятал оружие, чтобы не возбуждать обывателей, и приостановился, поджидая нищего. Обращала на себя внимание его странная походка. На нём не было ни царапины, если не считать тех, что он нанёс себе сам. Это никакое не чудесное спасение, а старая игра смерти, и радоваться на месте нищего мог только глупец. Он и не радовался. Он чуял, у кого теперь преимущественное право и кто возьмёт своё, когда партия наскучит. Так что я стал для него чем-то вроде талисмана, и он пересмотрел своё отношение ко мне.

– Самаэль, – раздался его восторженно-горячечный шёпот после того, как он едва не ткнулся носом в моё плечо, – ты начал карать их!..

– Лучше давай о пророчестве. – Я потянул его в сторону ближайшего кафе, которое называлось «Счастливый джанки», о чём возвещала надпись из гнутых стеклянных трубок, частично разбитых, так что название можно было прочитать и как «частливый джа».

Судя по количеству посетителей, это место не оправдывало ожиданий. «Счастливчиков» было немного, и все они выглядели бедными и не вполне здоровыми. Дым папирос, заряженных дрянным табаком, застилал и без того тусклые зеркала. Какой-то негр сидел на табурете у дальней стены, терзал гитару и выкрикивал жалобы на судьбу – пачками, по три на один куплет. Он музицировал с таким старанием, что сразу становилось ясно: этот работает за еду.

Дешёвое пойло на полках бара могло привлечь разве что как средство забыться навсегда. Судя по всему, большинство присутствующих именно этим и занималось. Что-то было в этой спокойной обречённости пьяниц – не скажу героическое (какое уж тут геройство), но эти, по крайней мере, не суетились на краю пустоты.

Я проследовал к свободному столику в тёмном углу, уселся лицом к входной двери, а слепой нащупал стул напротив. Он что-то бормотал себе под нос, и я подумал, что, возможно, придётся немало потрудиться, прежде чем удастся отделить реальность от его фантазий.

Подошла толстая официантка и, сверкнув металлическими зубами, поинтересовалась, что нам угодно. Я, между прочим, уже ощущал самый банальный голод, однако против удовлетворения аппетита в этой забегаловке протестовало моё эстетическое чувство. Лужёный желудок требовал одного – жратвы; всё остальное ему было до лампочки. И желудок победил, что лишний раз доказывало, как нелегко быть мясом.

– Тащи самое лучшее, – сказал я толстухе, наивно полагая, что так она быстрее оставит меня наедине со слепцом.

Однако тётка была не пальцем деланная и явно успела оценить мою платёжеспособность, а также уловила, что я не чета её обычным клиентам. Она чиркнула спичкой и зажгла толстую свечу, воткнув её в середину столешницы.

– Есть отличный бурбон из старых запасов, – сообщила она доверительным тоном, словно ненароком задевая меня необъятным бюстом.

По её виду было ясно, что при желании можно воспользоваться не только припрятанным в подвале пойлом, но и бюстом, а заодно и всем остальным, однако предлагать себя открыто старая шлюха не решилась. К счастью, сексуальные желания во мне пока не проснулись, и я надеялся, что в отношении самок моё мясо окажется более разборчивым, нежели в еде.

– Как насчёт апельсинового сока?

– Не держим, – ответила толстуха разочарованно, после чего наконец утащила свои телеса на кухню.

При слове «бурбон» нищий чуть не застонал от вожделения, а услышав, что бурбона не будет, посерел и стал облизывать пересохшие губы. Я схватил его за отворот засаленного халата и притянул к себе. Мы соприкоснулись лбами. И за эту долю секунды он успел понять, что моё терпение на исходе.

– Я жду. Пророчество.

– Если он умрёт, появится ангел смерти, и никто не избежит кары, кроме принявших Причастие Обезьяны.

Оказывается, нищий мог быть вполне вразумительным, когда хотел. Точнее, когда я хотел.

Снова появилась официантка и метнула на стол две тарелки с дымящейся смесью мяса и овощей. Сколько столетий прошло, но я ни с чем не спутаю этот запах.

– Человечина?

Она пожала жирными плечами:

– Вы же просили самое лучшее.

Недаром один мой старый знакомый в другой жизни говорил: «Когда я слышу о любви к людям, моя рука тянется к мечу». В самом деле, за что любить этих тварей, истребляющих и пожирающих друг друга?

– Убирайся. – Я бросил на стол пару монет, что ещё были в ходу, и подождал, пока толстуха испытывала их на прочность в своей железной пасти. – От кого ты узнал о пророчестве?

– От Джима.

– Кто это?

– Его ученик.

– Живой?

– Не знаю.

– Когда ты видел этого Джима в последний раз?

– За два месяца до смерти Учителя. Джим покупал для него героин.

– Не слишком логичное поведение для ученика, тебе не кажется?

– Наоборот! – горячо возразил слепец. – Учитель хотел этого. Он говорил, что спасителей делает смерть.

– Придурок… Судя по твоему недавнему ликованию, ты принял Причастие?

Вместо ответа нищий наклонил голову, почти уткнувшись лицом в тарелку с останками такого же бедняги, чтобы продемонстрировать мне пятно на темени. Не слишком заметное пятно. Поначалу его можно было принять за аккуратную тонзуру или ожоговый шрам, оставленный тавром, которым клеймят скотину, однако, рассмотрев повнимательнее, я обнаружил кое-что интересное. До всеведения мне было очень далеко, но снять информацию в данном случае труда не составляло. Тот, кто имплантировал мини-контейнер с невидимками, даже не позаботился об экране. И в самом деле – зачем? Насколько я мог судить, малыши пока не были активированы и ждали команды.

И тут до меня дошло, что за игрой в новую религию стоит нечто иное, а сынок Леонардо – возможно, всего лишь шестёрка в чужой колоде.

– Кто дал тебе Причастие?

– Джими.

– То есть Джим?

– Нет. Джим – это Джим.

– Ты ничего не путаешь?

– Их трудно перепутать. Джим разговаривает как белый, а Джими – как чёрный.

– Значит, ещё один его ученик?

– Да.

– Сколько их всего? Ты жри, жри.

– Я слышал о троих. Третьей была Дженис, проститутка из «Дома восходящего солнца».

– Эта Дженис тоже причащала?

Он не уловил сарказма.

– Не знаю. Я только слышал, что говорили люди.

– Ладно. Последний вопрос. – Услышав слово «последний», он затрепетал, как птенец в кулаке. – По чьему приказу его казнили?

– Так это… А разве его казнили? – На лице, лишённом глаз, трудно что-либо прочесть, но мне показалось, что оно выражало изумление. – Люди говорили, он сам умер. Передоз. Бывает…

Да, бывает. Мысленно я посылал Леонардо туда, где он никогда не был, разве что любопытства ради вселялся в человеческий эмбрион. Когда я встал, чтобы уйти, слепой спросил:

– Самаэль, ты не убьёшь меня?

– Ты же причащённый, – сказал я не без насмешки. – Тебе бояться нечего.

– Спасибо, Самаэль.

– За что?

– До того как ты велел мне идти за тобой, я вообще не мог ходить.

* * *

Я подозвал свободного велорикшу и велел отвезти меня в «Дом восходящего солнца». Старичок бодро крутил педали, и спустя каких-нибудь пятнадцать минут я стоял перед мрачным зданием тяжёлой архитектуры, выстроенным с претензией на долговечность – в человеческом разумении, конечно. Если считать, что род людской обновляется каждые тридцать лет, то возрасту этого насупленного монстра из тёмного камня суммарно соответствовало не меньше десятка поколений вожделеющего мяса.

До ночи ещё было далеко, то есть я прибыл в нерабочее время. Правда, именно тогда, стоя на тротуаре, я заподозрил, что «Дом восходящего солнца» – не обязательно бордель или, по крайней мере, не обычный бордель. «Проститутка» Дженис вполне могла, например, заседать в местном парламенте. Такое случается сплошь и рядом.

На здании не было никаких опознавательных знаков. Окна зашторены; нигде ни единого проблеска света. На стоянке находилось с десяток экипажей, среди них половина такси. Мой рикша явно считал эту компанию неподходящей и направился в какую-то подворотню на противоположной стороне безлюдной улицы, где сплошь зияли разбитые окна заброшенных построек. Что ж, его дело – лишь бы дождался… и остался в живых. С точки зрения случайного посетителя, район наверняка выглядел подозрительно. С моей точки зрения, это было удобное место, чтобы поговорить с Дженис по душам.

Поднявшись по широкой лестнице из семи ступенек, я оказался перед прочной на вид дверью. Справа от двери, на высоте около трёх метров, была закреплена видеокамера, которая, конечно, не работала. Удивительным казалось уже то, что она вообще сохранилась. Я взялся за ручку, потянул на себя дверь, которая была не заперта, и шагнул в помещение, напоминавшее холл какой-нибудь гостиницы средней руки, только здесь, по понятным причинам, не хватало декоративной растительности. Горели две керосиновые лампы. При этом неярком свете двое здоровяков в костюмах сражались в шеш-беш на широком чёрном диване. Ещё один мужик менее внушительных габаритов, чьё рабочее место, очевидно, было за стойкой с табличкой «менеджер», дремал в кресле.

Все подобные заведения схожи в одном: здесь в тебе видят дойную корову и потому, как правило, внешне соблюдают вежливость, однако втайне презирают тех, кто вынужден платить за любовь. А я к тому же явился не вовремя.

Менеджер нехотя расклеил веки и смерил меня взглядом, с которым приходится мириться, если не можешь получить услугу без посредника. Я пока простил ему это; у меня имелись более важные дела. Охранники продолжали играть, хотя и бросали косые взгляды в мою сторону.

– Что вам угодно? – спросил менеджер пластилиновым голосом, которому можно было легко придать любую окраску: от раболепия до уничтожающей иронии. Сейчас он вибрировал где-то возле золотой середины.

– Мне угодно видеть Дженис.

От меня не ускользнуло, что охранники напряглись. Тот, который мог выбросить спасительные «шестёрки», отвлёкся от костей, и потому выпали всего лишь бесполезные в его положении «четвёрка» и «двойка».

– В это время суток она не работает, – сказал менеджер попрохладневшим тоном, но с едва заметной усмешкой.

– Может, ей больше и не придётся. У меня для неё хорошие новости. Речь идёт о наследстве.

Я протянул ему карточку, на которой ничего не было написано, но менеджер всё же что-то прочитал, а разве в конечном итоге это не одно и то же?

– Вы не похожи на адвоката, – заметил он, начиная тянуть время и явно пытаясь определить, кто я на самом деле.

Но жизнь всё-таки больше смахивает на шеш-беш, чем на шахматы, даже если кто-то и мнит себя хорошим игроком-логиком.

– В самом деле? Странные у вас представления об адвокатах. Как, наверное, и у меня – о менеджерах. Я бы сказал, что вы похожи на агента госбезопасности.

Он засмеялся почти натурально и поспешил закруглиться:

– Ну что ж, если у вас есть чем обрадовать девушку, почему бы не сделать это поскорее? Думаю, она скажет вам спасибо. Вот только оружие прошу оставить здесь. Таковы наши правила.

«Их правила». Бедный болван. Ну давай посмотрим, что будет, если следовать твоим правилам.

Я отдал оба пистолета охраннику, который по такому случаю оторвал задницу от дивана. На обеих пушках не было фирменного клейма и номеров, поэтому пришлось повторить тот же трюк, что и с визитной карточкой. Это были несущественные мелочи, но от чистой работы я получаю почти эстетическое удовлетворение.