Текст книги "Историкум. Мозаика времен"

За несколько метров до цепи лéдники взмыли в воздух и, перелетев ловцов, плавно приледнились и, не тормозя, продолжили путь, чуть касаясь льда лезвием киля. Мы долго отрабатывали этот прыжок на случай неожиданных препятствий, которые всегда могут возникнуть на пути гонщика – например, торосы или снежные наносы, а то и полыньи. Детям этот трюк чрезвычайно нравился. Как в чару судьбы заглянули – сбылось.

Мотогонщики суетливо разворачивались все разом, мешая друг другу. А лéдники почти уже скрылись из поля их зрения. Летуны было полетели над ними, но получили команду изменить курс и навести погоню на ложный след, что они тут же с удовольствием и сделали. На самом деле, лéдники были оборудованы собственными видеокамерами, посему происходящее не укроется от профессионального ока видеорежиссёра, а народ всё увидит, если режиссёр сочтёт это интересным. Пока он переключил трансляцию на нас по отдельному каналу. На экране появилось ещё одно окно.

На панораме было видно, как мотогонщики ринулись следом. Причём часть из них пошла по маршруту, коим следовали летуны, а часть поверила своей зрительной памяти и чуть заметному следу на льду. Постоянно пребывать в воздухе лéдники всё же не могли – крылья не рассчитаны на постоянную такую нагрузку. Так что пунктир на льду оставался.

Они оторвались от преследователей на приличное расстояние, но управление старинным транспортным средством, хоть и созданным по современным технологиям, требует немалых затрат человеческих сил. Поэтому-то порядок гонки предполагал и отдых гонщиков. Искусство их состояло не только в навыках быстрой езды. Но и в умении рассчитать свои силы, правильно чередовать время отдыха и движения, в умении отдохнуть, не замёрзнув, а набравшись сил, – этот опыт вкупе и помогает человечеству выживать. Потому зимние гонки до сих пор привлекают всеобщее внимание: они передают опыт сильнейших всем. А преследователи своих сил почти не тратили. И расстояние между дичью и охотниками медленно, но верно сокращалось. Это было видно и с камер на лéдниках, и базы к этому времени подтянулись к месту событий. Скрывать маршрут беглецов смысла не было – все загонщики уже сбились в стаи на востоке и на западе. С воздухолёта постоянно шёл приказ:

– Всем мотогонщикам прекратить преследование! Это опасно для жизни участников гонки! Немедленно остановиться!

Однако всё это сносило ветром мимо их ушей: не желающий слышать не слышит.

Постепенно группа преследователей из толпы превращалась в стаю, которая загоняет жертву по определённым правилам: куча растягивалась в цепь, а цепь превращалась в полукольцо, дабы жертва не могла повернуть в какую-либо из сторон и, вообще, не имела возможности для манёвра.

Но жертвы, очевидно, не чувствовали себя жертвами – они всё ещё на пару сотен метров опережали загонщиков и скорости не снижали. Что раньше закончится – силы у пилотов лéдников или топливо в баках мотоснегоходов? Знать бы время их последней заправки. Однако, если полукруг станет кругом, им плена не избежать.

Тем временем я приказал отправить к месту событий ещё три воздухолёта с командами летунов с целью прекратить вершащееся безобразие. Но время, время…

Вдруг на экране показались тёмные полоски прямо по ходу гонки и на западе, и на востоке. Очень быстро стало понятно, что это большие полыньи. Откуда они в такое время года?! Льду здесь ещё стоять не менее двух месяцев. Потому и гонки проходят в эту пору. И сразу две одинаковые полыньи за несколько сот километров друг от друга и именно поперёк траектории гонки – такого не бывает в природе!

– Остановить! – заорал я.

– Остановиться! – грохотало над гонщиками с летающей базы. – Впереди опасность! Полынья! Срочно всем остановиться!

Но ни дети мои, ни их преследователи не обратили внимания на призыв. Возможно, потому, что не останавливались первые, и вторые не поверили информации?

– Ребятки, остановитесь! – воззвал я по своему каналу связи. – Впереди на самом деле полынья!

– Всё в порядке, отец! – ответил сын.

– Всё в порядке, папа! – ответила дочь.

Я оказался бессилен. Отвлекать их разговорами нельзя, ведь был и другой вариант – полынью можно перелететь.

Она приближалась стремительно. Я чувствовал, как вместе со мной весь мир затаил дыхание в ожидании неизбежного.

И вот лéдники моих детей не одновременно, но с небольшой паузой взмыли в воздух над своими полыньями. Тут уж точно дыхание прервалось. Я сразу оценил, что полынья слишком широка (в длину она была ещё больше – объехать её не было никакой возможности без того, чтобы быть пойманным погоней). Таких мы на тренировках не преодолевали, но я надеялся, что им удастся перелететь препятствие, потому что скорость перед прыжком была очень велика. Но притяжение земное оказалось сильней моих надежд. Сначала лéдник сына аккуратно вошёл в воду метров за двадцать до края льда, при этом мачта с парусом откинулась назад и накрыла его. Для знатока ясно, что убрана она была самим пилотом лéдника. Через несколько секунд и лéдник дочери ушёл под воду. В эфире повисла тишина. Душа тоже онемела. Хотя разум долдонил, что всё это неспроста. Только доказательств сей непростоты не было у разума.

А не успевшие затормозить преследователи один за другим влетали в полынью совсем не так красиво, как лéдники: плюх… плюх… плюх… Но большая часть всё же успела остановиться. И пыталась вытащить тех, кто смог вынырнуть.

Тем временем воздухолёт завис над полыньёй и, опустившись, сбросил вниз громадную сеть, которая накрыла и часть полыньи, и суетящихся вокруг мотогонщиков. Бултыхающиеся в полынье уцепились за сеть и вылезли из воды. Тут подоспели другие воздухолёты и тоже сбросили сети, но уже на тех, кто оставался в стороне, – для всех загонщиков места у полыньи не было, да и лёд мог обломиться от тяжести. Пара тысяч вооружённых самострелами летунов спустились с баз на лёд. Огнестрельного оружия храм не применял по принципиальным соображениям, а самострелы доставляли к «пациентам» усыпляющие капсулы. Их пришлось применить для тех, кто отстреливался, причём из огнестрельного оружия. Но большинство сдалось добровольно.

Спасательная операция продолжалась, а у нас в зале заседаний разворачивались свои события.

– Ты! Жалкий атлантик, покусившийся на моих детей, я проклинаю тебя, – ледяным тоном произнесла, словно приговорила, Морейна. – У тебя никогда не будет своих, ты недостоин иметь потомство. Я лишаю тебя своего благословения на власть… Прости меня, народ Атлантиды, тебе придётся выбрать себе нового главу, более достойного вашего и нашего доверия.

И покинула зал заседаний. Проклятие Матери-Настоятельницы обсуждению не подлежало, как, впрочем, и моё. Но достаточно было и её слова.

– Вы не имеете права! – жалко выкрикнул ей вслед бывший Великий Атлант. – Я не хотел им зла! Они сами!..

– Именем международного суда, – пресёк его хуанди, – вы, Великий Атлант, лишаетесь своего звания, освобождаетесь от обязанностей главы Атлантиды и заключаетесь под стражу для проведения судебного расследования. Наставник, прошу обеспечить арест обвиняемого в организации заговора, попытке похищения людей и нанесения им вреда, несовместимого с жизнью.

По моему сигналу вошла вооружённая стража.

– Вы все продались этим крокодилам! – вскричал бывший Великий Атлант. – Они крутят-вертят вами, как своими моллюсками! Человечество осознает мою правоту и сметёт вас с лица Земли, которая должна принадлежать людям!

– Земля-матушка сама разберётся, кому принадлежать, – сказал Ящер, схватив его за ворот, как котёнка, и подняв одной рукой над собой. – Жаль, что я не могу причинить человеку вред, а то свернул бы тебе дурную голову.

Он чуть опустил атланта и показал, ухватив его голову тремя пальцами, как стал бы откручивать. Атлант испуганно затих. Тогда Ящер швырнул его в руки стражи и отвернулся.

Атланта увели.

– Вы тут руководите, коллеги, – попросил я хуанди и восточного беловодца. – Нам надо побыть одним.

– Конечно-конечно, – откликнулись они почти дуэтом. – Наши искренние соболезнования… Гонка отменяется! – распорядился в эфир хуанди. – Всем участникам вернуться на исходные позиции.

Но я уже был за дверью. Ящер шёл следом.

Будто кусок льда в груди застрял. Я боялся увидеть Морейну – как бы мы не усугубили горе друг друга, но и оставить её одну не мог. Это в радости можно быть отдельно, хотя и трудно, а в горе – только вместе.

Мы вошли в наши покои. Морейны там не было. Я было метнулся обратно на её поиски, но тесть остановил меня:

– Не суетись, Садко, она там, где должна быть.

– А я?

– Ты тоже там, где должен, – разбирайся с миром людей земных. И думай о детях, а не о себе, – ответил он и нырнул в озерцо – только круги по поверхности пошли.

Я растерялся, не зная, куда себя деть. С этой льдиной в груди заниматься миром не получалось – не лез он в душу, а без души мир трогать нельзя. И я смотрел в чёрную бездонную воду в прямом смысле слова, ибо дно – в Белом море, и темнело в глазах моих. Я стремился туда, где дети, жена, Ящер, но понимал, что стану помехой – моих способностей для подводной жизни недостаточно, хоть и совершенствовали меня всемерно. И им-то нелегко будет, ибо неоткуда подо льдом воздуха дохнуть.

«Атлант меня задери! – вдруг допёр я. – Сразу надо было снаряжать водолазов в полынью! Детки же у меня не простые, а наполовину морские – в Белом море рождённые и выкормленные, могут долго под водой продержаться, а то и подышать незаметно из полыньи!»

Я ринулся обратно в пункт управления. Там и без меня всё шло слаженно.

Я только заикнулся: «Водолазы!» – как сам увидел на экране висящие прямо над обеими полыньями воздухолёты, из которых уходили вниз под воду тросы и шланги. Профессионалы делали своё дело. Здесь я тоже был не нужен. Но уйти уже не мог. Надежда быстро согревает, даже если она пуста.

Минут через десять показался над полыньёй нос лéдника сына, с которого стекали потоки воды, замерзающей на лету. Когда через несколько минут подняли весь лéдник, база быстро сдвинулась к краю полыньи и опустила улов на прочный лёд. Тут же подбежали спасатели и принялись вскрывать люк лéдника. В принципе, конструкция предусматривала герметизацию пилота внутри воздушной полости на такой случай – можно было продержаться несколько часов. Но количество вылившейся воды такой надежды не оставило – герметизации не произошло, внутри было пусто. То ли пилот выпал при падении в воду, то ли сам покинул аппарат.

Лéдник дочери тоже оказался пуст. Но почему?! Надо было только не отключать автоматику! Или они боялись, что их достанут преследователи? Ох, уж эта замерзающая и оттаивающая льдина…

Один из воздухолётов, кстати, уже доставлял ловцов в храм. Следствие вряд ли будет долгим: и Морейна, и Ящер, и любой из морен легко читает человеческие мысли – таков их эволюционно вынужденный способ общения. Только не словесно выраженные, а образно – картинками, знаками, подобными письменным знакам страны Чжунго. Я тоже слегка такой способностью обладал. Наверное, у каждого человека она в зародыше есть, иначе неоткуда бы ей было развиваться.

Водолазы на поверхности полыньи не появлялись, значит, ищут. Я чувствовал, что положительного результата у этих поисков не будет – слишком своеобразно вели себя мои морские родственники: и Морейна, и батюшка её мгновенно и деловито исчезли – ясное дело, что-то задумали. Поплыли к месту событий? Но это слишком далеко – подо льдом дышать нечем, сколько дыхание не сдерживай.

Думай о детях… О ком же я ещё могу думать сейчас, медведь ты лысый? Только о детях, да о Морейне, да о тебе… Дай вам ваш подземный Род воздуха!

Я молча вернулся в свои покои, дабы не смущать присутствием занятых делом людей.

Сел на бел-горюч камень, взяв гусли, да и заиграл тихо-тихо поначалу только для себя, чтобы душа оттаяла и голос обрела, а потом и для них, будто они могли меня на таком расстоянии услышать. Разве что не по воде звук пойдёт, не по воздуху, а от души к душе…

 
Ай да вы детушки мои, кровь от кровушки,
Ай да ты доченька моя, красна девушка,
Ай да сын ты мой, добрый молодец,
Да услышьте вы песнь отцовскую,
Песнь отцовскую путеводную,
Что плывёт-то к вам в волнах гусельных,
В волнах гусельных переливчатых.
Перешлите песнь вашей матушке,
Чтоб к вам путь нашла – к свету вывела,
К свету вывела да и к воздуху.
Растопи же, песнь, лёд над детками!
Да разбейте лёд, волны гусельны!
Дайте им вздохнуть грудью полною,
Грудью полною, сладким воздухом!
Помоги же им, мудрый царь морской!
Беломорской царь человеческий,
И тебе дай Род вдоволь воздуха!
А я буду звать вас надеждою,
Камень бел-горюч да зажжёт она —
Мы вокруг него отогреемся…
 

Долго ли я играл, коротко ли – не вёл счёт: душа звала, я тот зов и отсылал. Он вне времени. Толкнул ногой камень ключевой – открылся свод над покоями. Морозом дохнуло, чтоб чувствовал я себя, как они в воде студёной. Чтобы чувствовал да сочувствовал. Посмотрел наверх – небо звёздное. Бел Медведица пригорюнилась – ткнулась мордою в лапы горные, что у Пояса Беловодского. Я и ей пропел песню звонкую:

 
– Укажи, мол, путь милым детушкам,
Милым детушкам да их матушке…
 

Тут плеснула волна озерца моего:

 
А и в озере моём-то вода всколебалася,
Да волна с волной и сходилася.
 

И выдохнули они дружно воздух с брызгами и к берегу двинулись. В темноте я не сразу разобрал – кто, но надежда впереди меня чуяла. Сначала Ящер вытолкнул на берег доченьку, потом сына чуть подтолкнул, а Морейна уже и сама выбралась. И обнял их всех троих, мокрых и родных, и холода не чувствовал, хотя ледок уже на моей одежде позвякивал да и пошуршивал, соскальзывая с костюмов для подводного плавания, что на детях были, как и на всех гонщиках, на случай полыньи. Мудрый человек учёл почти невероятное, а оно возьми да и произойди, хоть не по воле случая, а по злому человеческому умыслу.

Тут я и догадался ногой камешек ключевой торкнуть да свод закрыть. Мне показалось, что Бел Медведица подняла морду над Поясом Беловодским да и улыбнулась мне.

Когда отогрелись у огня живого, что в камине каменном развели, они мне и поведали, что плыли от полыньи к полынье, которые народ морской по всему пути проделал так же, как и большие полыньи, чтобы скрыться беглецам было куда. Мог бы и догадаться: технологии быстрого таяния больших массивов льда мы в храме вместе с мудрецами морского народа вместе разрабатывали. Не я, мне больше по духовной части должно было трудиться, но учёные храма, вернее, множества храмов, рассеянных по планете для всходов добра меж людьми и всем живым на Земле. Это было нужно и для морского народа, и для дельфинов, и рыбицам всяческим, нас всех питающим, под сплошным льдом тяжко. Да и человеку для той же зимней ловли полезно.

А плыли они не только сами, самим им бы ещё плыть да плыть, а белые дельфины им помогли – домчали по просьбе Морейны и Ящера. Впрочем, они только призвали к нужному месту, а просить и не пришлось – и так всё было ясно. У дельфинов с человеком, хоть с морским, хоть с земным, всегда дружба была. Без неё ни тем, ни другим, ни третьим не выжить бы.

А через два дня я снова в присутствии главы Восточного Беловодья и хуанди дал сигнал к началу международной гонки на лéдниках.

Солнце восходит в зеницу ока Божьего – и в тот же миг лучи его, отражённые от системы направляющих зеркал, вспыхивают на сигнальных зеркалах по обе стороны от Пояса Беловодья. И начинается полёт молодецкий по льду да по снегу.

Красота ошеломительная! Сколько ей ещё осталось – сто лет, тысяча, сто тысяч? Неужели всё зря?

Татьяна Томах
Лица зверей

– Щенок недоделанный, – ощерясь, рявкнул Куровский и зло пнул мёртвого гимназиста.

Тело мальчика дёрнулось, будто собираясь ожить, и мягко перекатилось на спину, уставившись на убийц застывшим взглядом. Павла почему-то замутило, хотя в последнее время он навидался мертвецов куда страшнее этого – раскромсанных, разорванных, превращённых в кровавое месиво. Сперва было тошно, потом он почти привык. Понимал – нельзя иначе. Товарищ Фром так и разъяснял, прохаживаясь звериным пружинистым шагом вдоль строя, грозно и отрывисто взлаивая в низкое сумрачное небо: «Только массовый тер-р-рор спасёт р-революцию! Не вр-ремя для вшивой интеллигентной мягкотелости! Впер-рёд, товар-рищи!» «Р-ра!» – согласным рыком отвечали бойцы, ели товарища Фрома голодными блестящими глазами, переминались на месте от нетерпения, готовые сию же минуту сорваться вслед за любимым вождём. И Павел рычал вместе со всеми, синхронно с соседями вскидывал вверх винтовку, и сотни штыков угрожающе целились в небо, будто собираясь порвать в клочья серую облачную шкуру. Тогда было всё понятно, очевидно и просто. Но сейчас, над трупом мальчика в гимназической форме, в разорённой гостиной чужого дома, Павлу вдруг опять сделалось тошно. Отвести бы взгляд в сторону, перестать смотреть, но он не мог.

Лицо у мальчика было страшное, неправильное. Правая сторона – человеческая, детская – округлая пухлая щека, чуть наметившийся пушок над верхней губой, удивлённо распахнутый светло-серый глаз в окружении длинных, по-девичьи загнутых ресниц. А слева розовый нежный рот выгибался в кривом оскале, обнажая кривой клык, на заострившейся скуле курчавилась серая комковатая шерсть, и тёмно-карий звериный глаз тускло проблёскивал алым.

Куровский сказал правильно. Мальчик не успел обернуться. Или, хуже того, попробовал сделать это в первый раз именно сейчас. От страха или отчаяния. Но это ничем ему не помогло, штык Лёньки Куровского всё равно ловко и быстро пропорол узкую грудь в гимназическом мундире. А Павел в ту же секунду выстрелил в серую тень, метнувшуюся на помощь мальчику. Действуя слаженно и синхронно с напарником. Единым организмом. Как учил товарищ Фром.

По правде говоря, быть единым организмом с Лёнькой Куровским было довольно неприятно. В человеческом-то облике он не отличался привлекательностью, а в зверином становился, с точки зрения Павла, и вовсе отвратительным. Горбился, двигался как-то боком и вприпрыжку, недоверчиво зыркая исподлобья сузившимися злыми глазками, часто облизывая острые клыки тонким языком. Напоминал даже не собаку, а шакала или, скорее, гиену. Точно спросить у него Павел, конечно, не решался.

Пнув мёртвого мальчика, Куровский с довольным оскалом склонился над вторым телом. Повёл удлинившимся носом, принюхиваясь, облизнулся и замер, склонив голову набок и прижмурившись. Будто для него не было ничего приятнее, чем запах и вид мёртвого тела возле ног. «Всё-таки гиена», – решил Павел. Его опять замутило. Покачнувшись, он шагнул назад. Скрипнул паркет, Лёнька вскинул голову, мазнул по напарнику мутноватым взглядом. Оскалился.

Павел попятился. «Что-то не так, – понял он, чувствуя тяжёлый Лёнькин взгляд. – Что-то не так с моим лицом. То есть с мордой». Стискивая винтовку вспотевшими пальцами, он отступил ещё на несколько шагов, запинаясь о книги, выпавшие из разбитого шкафа. Задохнулся от ужаса, представляя, как падает рядом с мёртвым гимназистом. А сверху наваливается оскалившийся рычащий Лёнька, чтобы тоже пригвоздить его штыком к полу. Потом опомнился, собрался, вспоминая, как они стояли все вместе, плечо к плечу, перед товарищем Фромом и слаженно рычали в серое угрюмое небо. Павел встряхнулся, насильно возвращая себя обратно, внутрь стаи, с почтением замершей перед вожаком. И вдруг увидел прямо перед собой оранжевые Лёнькины глаза с вертикальным зрачком. Куровский моргнул, склонил голову и вдруг усмехнулся, блеснув острыми клыками.

– То-то же, – проворчал он. – Не расслабляйся, салага.

Под его снисходительным взглядом Павел почувствовал себя зарвавшимся щенком и смутился.

Куровский, порыкивая и неуклюже посвистывая, вернулся к второму телу.

– А ловко ты его, Павлуха, – одобрительно, как ни в чём не бывало, сказал он. – Прямо в сердце. В сердце! – повторил со вкусом и облизнулся. – Новичкам везёт!

– Ты глянь, а! – вдруг воскликнул Куровский и рассерженно ткнул штыком в мертвеца. – Сволочь, а!

– Что? – решился спросить Павел, осторожно приближаясь.

– Волчара! – яростно оскалился Куровский. – Волчара! А погоны-то! Нет, ну глянь!

Речь Куровского смешалась с захлёбывающимся рычанием, стала совсем невнятной.

– Белогвар-рдейская сволочь! Это у них, значит, пор-рода?! А мы, значит, псы безродные?! А у них в офицерьях только чистопородные? А этот, глянь, поручик – и волчара?!

* * *

Так и не осмелившись поговорить с Алёшей, Ася решилась всё рассказать Игорю Львовичу.

– Асенька! – Профессор обрадовался её приходу. И немедленно начал суетиться – аккуратно снял с гостьи пальто, сунул к ногам мягкие тапочки, распахнул дверь в гостиную. Поддержал за локоть, помог уместиться в глубоком кресле, обернул плечи пушистым пледом. Упрекнул: – Вы сейчас так редко заходите, голубушка.

– Да я сейчас устаю быстро, – смутилась Ася, укрывая пледом огромный живот.

– Конечно, голубушка, – замахал руками профессор, – но разве моё общество такое утомительное? Вот, теперь я вам сделаю чаю. Кофе даже и не просите. Да и потом, он у меня всё равно закончился. Вот, теперь сидите и отдыхайте. Я сейчас.

– Не на… – сказала было ему вслед Ася, как обычно, смущённая таким вниманием, но Игорь Львович уже скрылся за дверью.

– Сидите-сидите, – строго велел профессор, – не смейте даже двигаться!

Он подвинул к креслу маленький столик, расставил посуду, налил чаю в тонкие фарфоровые чашки.

– Мёд, Асенька, пробуйте непременно, вам полезно, это я в старых запасах на кухне нашёл случайно. А это… хм… у меня осталось немного муки, и вот… Собственно, я даже не знаю, как это блюдо рекомендовать – то ли оладьи, то ли печенья…

– Очень вкусно, – соврала Ася, откусив кусочек от серой жёсткой лепёшки.

– Правда? – удивился Игорь Львович, попробовал свою лепёшку, задумчиво пожал плечами. – А я-то считал, что кулинария – не моя стихия. Правда, вкусно?

Ася кивнула и улыбнулась.

– Вот и чудесно, можно будет открыть пекарню, когда настанут совсем плохие времена. Пойдёте ко мне помощницей, Асенька? Вам нужно будет только улыбаться посетителям, под вашу чудесную улыбку они проглотят даже мои кулинарные экзерсисы.

– А они настанут?

– Кто?

– Совсем плохие времена? То есть дальше будет ещё хуже?

– Асенька…

– Только не придумывайте ничего утешительного, Игорь Львович. Просто скажите мне правду, ладно? Мне сейчас и так все врут. Говорят, что мне волноваться нельзя, как будто их враньё меня успокоит. Алёша газеты прячет и какую-то ерунду вместо новостей рассказывает. Даже Митенька врёт, а ведь ему всего двенадцать, и он всегда был такой честный, я ведь ему вместо мамы, и он никогда раньше…

– Асенька, не волнуйтесь, я вам точно не стану врать, потому что не умею. Вы где видели учителя истории, который врёт?

– Да все они врали изрядные, – усмехнулась Ася и смахнула слёзы платком, который протянул ей Игорь Львович.

– Вот это верно, – покаянно подтвердил тот. Аккуратно вынул из рук девушки опустевшую чашку, налил чаю, поставил на блюдечко, подвинул к Асе. – Враль на врале. Почему, Асенька, думаете, я пошёл именно в историки?

– Потому что можно придумать любую ерунду и сказать, что так и было?

– Как вы обо мне дурно думаете! Потому что я хотел знать правду. И понял, что никто мне её не скажет, если я только сам её не отыщу.

– И как?

– Ну… – Игорь Львович вздохнул, откусил от своей лепёшки, повертел её с сомнением и отложил в сторону. – Это оказался такой долгий процесс…

– Так вы думаете, дальше будет хуже?

– С историей?

– Нет, с нашим временем.

– Понимаете, Асенька… иногда история, то есть всё происходящее, становится как лавина. И тут мы с вами уже ничего не можем изменить. Потому что запустить лавину может кто угодно… любой дурак, любая сволочь, которая окажется на горном склоне в нужное время и в нужном месте. Для этого надо просто что-нибудь громко прокричать в этом самом месте и в это время. Необязательно осмысленное. А после того, как лавина покатилась вниз, остановить её не может никто. Разве что какой-нибудь великан. Но великаны бывают только в сказках, а мы говорим про обыкновенную жизнь. А в обыкновенной жизни обыкновенных людей эта лавина сметёт и переломает. Всех, кто окажется на её пути. Даже таких замечательных, как вы, Асенька, и таких храбрых, как Алексей, а тем более таких неумелых изготовителей овсяных оладий, как ваш покорный слуга. Вот, ешьте лучше мёд.

– Значит, мы стоим под лавиной? – уточнила Ася.

– Образно говоря…

– Почему вы ещё не уехали, Игорь Львович?

– Что?

– Ну, вот Алёша мне всё говорит, что надо немедленно бежать. То есть я сейчас не могу, и он это понимает, но иногда начинает настаивать, что всё равно надо бежать немедленно, иначе будет поздно, и что он это чует. Но для того, чтобы бежать, я должна… мне надо измениться. Понимаете?

– Асенька, конечно, вам сейчас опасно…

– Не только. Знаете, я Алёше это не говорила, но мне кажется, даже после того, как родится ребёнок, и на него это уже не повлияет, даже тогда я не смогу… я не захочу… Я и раньше никогда не хотела…

– Я знаю, Асенька, – перебил её Игорь Львович. – Я знаю.

– И что мне делать? – дрогнувшим голосом спросила Ася.

Профессор вздохнул. Осторожно вынул чашку из судорожно сжатых Асиных пальцев, легонько сжал напряжённые ладошки в своих руках.

– Асенька, делайте то, что вам кажется правильным. То, что вы чувствуете. Потому что нет абсолютной правды и абсолютной истины. Это я вам как историк говорю. Есть правда, в которую мы верим и которую этой верой делаем настоящей. Поэтому делайте то, во что вы верите.

– А что, от лавины можно убежать? – усмехнувшись, тихо спросила Ася.

– Нельзя, – кивнул профессор. – Но можно отойти в сторону. И обождать, пока она прокатится мимо.

Они помолчали, держась за руки, будто пытаясь убедить друг друга, что ещё не поздно, что ещё есть время услышать грохот летящей сверху лавины и отойти в сторону.

– Игорь Львович, – спохватилась Ася. – Я ведь пришла, потому что хотела спросить… узнать, может ли так быть… И что это значит, если…

Она запуталась и замолчала. Собеседник терпеливо и спокойно ждал. Ася решилась и выпалила:

– Мне кажется, что Алёша превращается в волка…

* * *

Она потом часто вспоминала тот разговор, когда Игорь Львович почти убедил её, что нет ничего страшного. Мол, каждый выбирает для себя то, что ему нужнее всего именно сейчас. Быть служебным псом, верным командиру и присяге, или одиночкой, которому важнее защитить свою семью.

«Если он смог, – думала Ася, – если он смог измениться ради меня, почему я не могу?» Она знала, что ребёнок – это просто отговорка. Что и потом для неё всё будет так же. И чувствовала себя виноватой.

* * *

Перетряхнув в соседней комнате ящики стола и потыкав штыком в диванные подушки, Куровский остановился и принюхался, поводя мордой в разные стороны.

– Чуешь? – спросил он.

– Что?

– Опять размяк, салага? – презрительно бросил он Павлу. – Личико строим, как баре? Обожди, ещё поучу тебя жизни, щенок, живо забудешь у меня лица корчить на своей морде. Сперва только найдём, что он тут защищал.

– Кто? – спросил Павел, на всякий случай отступая от оскалившегося Куровского подальше.

– Да волчара этот, – Лёнька опять шумно вдохнул, прикрывая глаза. Ухмыльнулся. – Или кого.

И, повернувшись, рысью метнулся по лестнице на второй этаж.

Первая комната была пуста. Вторая – заперта. Принюхавшись к щели между дверью и косяком, Куровский довольно заворчал.

– А ну-ка, – велел он, – навались!

И, отскочив, боком прыгнул на дверь. Та затрещала. Павел послушно ударил плечом следом. Дверь с грохотом выпала в комнату.

Напротив окна стояла женщина с ребёнком на руках и молча смотрела на налётчиков. Они оба замерли на пороге. Куровский – от неожиданности, потому что уже очень давно им не встречалось человеческих лиц.

А Павел – потому, что он её сразу узнал.

* * *

– А это что за картина? – спросил Павлик.

– Это икона, – поправил отец Иоанн.

– Значит, тут бог?

– Да. И богоматерь.

Павлик с сомнением уставился на икону, совершенно, с его точки зрения, неправильную. То есть она была, конечно, красивая. Очень красивая, эта богоматерь. И, наверное, добрая, судя по улыбке. Это Павлику больше всего и понравилось. Нежная улыбка, будто обещающая что-то очень хорошее всем, кто на неё смотрел. И Павлику тоже. Поэтому на неё хотелось смотреть снова и снова. Верить обещанию. Хотя он и знал, что это враньё, просто картинка, которую нарисовал кто-то, кому тоже захотелось чего-то хорошего, чего не хватало в настоящей жизни. А насчёт иконы отец Иоанн, верно, пошутил – потому что это была совершенно обычная человеческая женщина. И ребёнок на её руках – тоже человеческий. Поэтому Павлик сказал, гордый тем, что его не проведёшь просто так:

– Так ведь бог должен быть… то есть если мы – по его образу и подобию, значит, он должен быть…

– Вот именно, – с улыбкой подтвердил отец Иоанн.

И хотя он улыбнулся, Павлик понял – не шутит. И растерялся. Потому что дальше отец Иоанн объяснять не стал. Мол, хочешь – сам додумывай.

Отец Иоанн был неправильный священник. Прихожан у него почти не было. Не то что в центральной большой церкви, где все иконы – правильные, привычные, со звероподобными ликами. И священники такие же, и одежды у них – богатые, расшитые золотом, не то что штопаная старая ряса отца Иоанна. И молился он неправильно. Нет бы, как положено, свечечки да яркие иконки продавать, да деньги собирать за здравие и упокой, он, простофиля, норовил всё бесплатно делать да ещё помогал разным нищебродам то едой, то одеждой. Одним словом, никакого уважения у приличных людей ни он, ни его церковь не вызывали. Поговаривали, что её вообще собирались закрывать.

Но так получилось, что Павлик к нему часто забегал. Потихоньку, конечно, чтоб другие не увидели. Сперва – потому что ему просто деваться было некуда. В последнее время от мамани с папаней никакого житья не было. Папаня и раньше выпить любил, а тут чуть не каждый день зачастил. А после первой стопки он сразу человеческий облик терял, и маманя тут же подхватывалась. Сцеплялись они, как кошка с собакой, – в буквальном смысле. Папаня гавкает да рычит, маманя шипит да визжит; зубы клацают, когти скрежещут, посуда бьётся, шерсть клочьями. Старшенькие дети от такого дела по гулянкам сбегали, а младшенькому, Павлуше, деваться было некуда. Сперва он под столом или на печке от родительского буйства прятался. Но и туда иногда долетало. А потом стал из дома уходить. И однажды его, замёрзшего, зазвал в гости отец Иоанн. Напоил горячим чаем, угостил засохшей баранкой. И с тех пор Павлик к нему зачастил. Не то чтобы чай был такой вкусный, не говоря о закаменевших старых баранках, а главное, что очень покойно и тепло было у отца Иоанна. Павлик к нему греться ходил. Зимой думал – от сквозняков в родном доме спасается, где всегда дверь ходуном ходила, – то папаня со всего маху ею шваркнет, то маманя, то старшенькие, которые уже начинали на родителей в ответ погавкивать. А летом вдруг понял – всё одно, холодно ему дома. Изнутри холодно, колотун знобкий трясти начинает, как только маманин оскал увидит или папанины озверевшие глаза. Вот Павлик у отца Иоанна и отогревался. Заодно по хозяйству помогал. Отец Иоанн в этом смысле бестолковый оказался. То палец ушибёт, пока дрова рубит, то кашу спалит, книгой зачитавшись. Как он один без Павлика раньше жил, непонятно. Зато хорошо сказки рассказывал, заслушаешься. В основном, про того мальчика, который маленький на руках у богоматери нарисован. Досталось ему, конечно, крепко. Ещё бы – всю жизнь человеком остаться, даже когда озверевшая стая со всех сторон на него кинулась – и то устоять, не измениться. То-то богоматерь на него так грустно смотрит, видно, чувствует что-то такое. Павлик эти истории, затаив дыхание, слушал. Например, как этот Сын человеческий в одном селении подошёл к озверевшему и без страха возложил руку на щетинистый загривок. И озверевший вернулся в человеческий облик, хотя его таким уже много лет никто не видел. Вот бы, думал Павлик, он и к нам в дом пришёл, когда маманя с папаней грызутся. Или не надо? Пожалуй, маманя скорее ему руку отхватит, она очень быстрая и злая становится, когда звереет. Да и толку? Он уйдёт, а родители опять гавкаться начнут. Не станет же он всю жизнь рядом с ними ради Павлика сидеть.