Текст книги "Культурный герой"

«Тушканчеги, – вещал Инквизитор, – суть саранча, локусты, презренные кибернетические тараканы. Как и всякого таракана, если увидишь, следует давить, так и надо уничтожать тушканчегов. Но как не выведешь тараканов, пока не выведешь грязи, так и с тушканчегами не справиться, пока скверной полон дом. Сожжем же вместилище гнусности! Подвергнем очистительному огню все подряд и назовем это дезинфекцией!»

В первые месяцы тушканчеги устраивали на Великого Инквизитора облавы. Потом облавы устраивал уже сам Инквизитор. Жаренные на кострах инопланетяне воняли так гнусно, что пастырю пришлось обзавестись кружевным платочком и склянкой пятой Шанели.

Словно испытывая веру сторонников, Инквизитор бросал иногда в толпу: «Как-то мы мало литераторов жжем», – и адепты бежали исправлять это упущение. Или, к примеру: «Господь поведал мне нынче ночью, что следует ввергнуть в очистительное пламя всех младенцев, рожденных в ночь с двенадцатого на тринадцатое и отмеченных родимым пятном на темени». Жгли и меченых младенцев. Вдохновившись, Инквизитор визжал уже совсем непонятное: «Прослойка – главный враг свободного духа! Прослойка суть проститутка, угождающая греховной плоти, псица смрадная и негодная. Уничтожим прослойку! Шлюху – на костер!» И вот поди ж ты, находили и прослойку и уничтожали с должным рвением.

Поначалу Инквизитор удивлялся, потом ему было смешно, а под конец сделалось страшно. Неужели, думал он, никто так и не заметит, что я никакой не Глас Божий, а всего лишь уродец с пропеллером, маленький грустный клоун? Не остановится? Не разоблачит? Не вразумит остальных? Нет, не вразумляли. Костры горели все жарче – будто мир, смирившись с перспективой бесконечной зимы, в последнем отчаянном жесте палил все запасенное топливо.

Год подходил к концу, а с ним и Е-1428. Все возвращается на круги своя, вот и Инквизитор вернулся к родному монастырю. Монахини заперли перед ним ворота. В округе это был последний оплот сопротивления зловещей власти Пастыря. Мать-настоятельница выглянула из окошка угловой башни и прокричала:

– Нехороший мальчишка, пфуй! Всегда писался в пеленки и царапал гвоздем мебель. И сворачивал шеи бедненьким, невинным голубям. Ты – великий пророк? Уж скорее небо тогда упадет на мою старую голову, – и швырнула в Инквизитора гнилым яблоком.

Именно эти слова настоятельницы и послужили зерном Окончательного Плана. Если расставаться с жизнью, так уж с музыкой, подумал Инквизитор. Ибо, повторюсь, музыка оставалось единственным, что не умерло в его душе.

– Узрите! – возопил пророк и жадно припал к горлышку бутылки с чачей. Перед мероприятием надо было подзаправиться топливом, да и глотка от всех этих речей сохла зверски. – Узрите и будьте свидетелями, как Господь воспримет смиренного служителя своего, а сей монастырь, средоточие ереси и скверны, да погибнет в очистительном пламени!

Лопасти мотора за спиной у Инквизитора загудели, прогреваясь.

И собравшаяся толпа увидела, как маленькая фигурка – то ли летающий бочонок, то ли нечто иное – воспаряет в небеса, в самый голубой зенит, пронизанный столбами дыма от мусоросжигательных заводов и аутодафе. Как в сверкающей вышине исчезает фигурка, и остается лишь свирепое солнце.

Когда холод стратосферы дыхнул Карлсону в лицо, он отключил мотор.

«Эй, вы, тучки, слышите? Как слышно? Как изнанка неба, не рябит?» – проорал он строки из неизвестно откуда взявшейся песни, перевернулся и пошел к земле в пике. Он набирал скорость, он мчался, как торжествующая комета, и в душе его звучала давно позабытая мелодия, и на сердце было легко.

Пусть все кругом горит огнем, а мы с тобой споем:

«Ути-боссе-биссе-бассе-буссе», – и отдохнем!

Когда башни монастыря разрослись перед ним, он еще успел заметить перекошенное ужасом лицо настоятельницы в окне, а затем сила столкновения смяла его, вдавила в древнюю каменную кладку, и чача в топливных баках и в самих венах Карлсона взорвалась. Все это пустяки, дело житейское, подумал он незнакомую мысль. И стало тихо.

Карлсон открыл глаза, и зрачки его мгновенно сузились от нахлынувшего поперечного света. Неужели я все-таки угодил в рай, успел удивиться камикадзе, и тут же невдалеке раздался визгливый голос Домомучительницы. Нос Карлсона упирался в решетку небольшого балкончика, украшенную засохшим голубиным пометом. Нет, я, несомненно, в аду, решил он, когда кто-то потянул его за руку. Карлсон обернулся. Светловолосый тощий мальчишка рядом с ним присел на корточки и приложил палец к губам: «Тс-с!» – «Ты все-таки стал настоящим мальчиком?» – почти спросил Карлсон, но удержался. И вправду, чего спрашивать, когда и так все видно.

ЭМБРИОН В СМЕТАНЕ

Они не знают, что такое боль.

Они не знают, что такое смерть.

Они не знают, что такое страх

Стоять одному среди червивых стен.

«Гр. Об»

На острие самого длинного шпиля самой высокой горы, среди пушистых облаков, балансируя на одной ноге, стоял Кир. Ревел ветер, сыпал снег. Кир натянул на уши тоненький синтетический воротник. Ему не было холодно, просто положено так: снег и ветер – поднимай воротник, дыши в ладони и топчись на месте, будто снизу раскаленная лава и пяткам слишком жарко.

Стена сюда пока что не добралась. Смрад мусоросжигательных заводов, повсеместно построенных тушканчегами для борьбы с загрязнением окружающей среды, значительно ниже скусывал ветер, глотал и уносил, растворяя коричневый токсичный дым в стратосфере. Желто-голубой спортивный костюм Кира с надписью «Ukraine» ярким пятном выделялся на фоне неба и расположенного под ним ледника.

Подзывая Старлея, Кир взмахнул рукой и едва не рухнул в пропасть, ибо равновесие мира нарушилось, чего-то стало больше, чем надо, чего-то меньше, в локтевом суставе хрустнуло, заныло сердечко, закололо в боку. Но – обошлось. Хватит рисковать, на сегодня вполне достаточно. Кир, скользя по веревке и упираясь шипами подошв в вертикаль, чуток спустился и вновь с удивлением уставился на загадочную наскальную живопись – неведомый питекантроп, а может и снежный человек, вырубил в породе следующие слова: «Ирина + Вениамин = Любовь». Судя по почерку, старалась дама. Ибо пару-тройку часов орудовать долотом, чтоб в финале формулы изобразить пронзенное стрелой сердце, способна лишь представительница сильнейшего на планете пола.

Черная сигара с крыльями проткнула облака и скрылась за горизонтом. Движок блэкфайтера при этом с надрывом взвыл. Кир увидел, как под фонарем скривился Старлей. Можно подумать, у него приступ зубной боли и еще что хуже, чем пульпит, пародонтоз и цинга. Забить на приглашение Кира нельзя. Никак нельзя отказать. А хочется. И терять время на пустопорожние беседы обидно. В общем, как ни крути, а давление на педаль газа придется ослабить, а то нога от напряжения дергается. Сведет судорогой – что потом делать? Садиться на аэродром тушканчегов или стоянку дирижаблей, просить политического убежища, уверяя – мамой клянусь! – что ничего такого он, Васька Старлей, не замышлял? Решил вот подогнать исконным врагам последнюю надежду человечества. Презент, понимаешь. Мое вам гран мерси, чмоки-чмоки, давайте дружить цивилизациями. Короче, палюбасу надо почтить минутой внимания гордого альпиниста. Подлететь по-соседски, перекинуться парой-десятком всхлипов типа «привет», «как дела?» и «почем баррель нефти в Лесото?». Просить щепотку йодированной соли, ибо суп доварить надо, и упоминать миллиметры осадков – банально, и потому неприемлемо в обществе борцов за свободу. Незначительность и простота – вот девиз внезапной встречи на крыше мира.

Блэкфайтер, взрезав воздух метрической спиралью, рухнул под переполненные снегом облака. Ниже. Ниже. Скорость запредельная. Вибрирует раскаленная керамика. Со стороны небось кажется, что метеорит падает или очередной спутник-шпион угодил в болтанку атмосферы. Только траектория уж больно специфическая – эллипсоида аккурат над Стеной, очень близко, предельно близко. Зачем? А чтоб подразнить ПВО тушканчегов, спровоцировать десятка полтора залпов (пуууфф!) из пусковых шахт и, резко сдав назад, пронзить водяные пары. И совершить нечто пилотажное, до колик в простате сложное. И не просто красивое и впечатляющее, но так извернуться, чтоб курсы ракет пересеклись в одной точке! И при этом самому уйти из-под удара.

Полыхнуло так, что на Аляске эскимосы прослезились, перекрестились и потеряли аппетит на двадцать четыре часа.

Кир не прослезился. Креститься вообще не в его привычках. Он держался за вершину самой высокой горы и улыбался, вчитываясь в письмена мудрых предков. Вокруг содрогался в агонии контуженный и ошпаренный ударной волной туман.

Старлей медленно подвел блэкфайтер к вершине. Боевая машина, как прикнопленная к обоям черно-белая фотография, зафиксировалась в пространстве. Черная – потому как естественный заводской цвет. Белая – снег сыплет, цепляется за морщины на деформировавшейся от термоударов лавсановой пленке, тонким слоем покрывающей фюзеляж. Вжик, хрясь, дрясь! – вооружение (тубы НУРов, пулеметы, пушки, кассетные бомбы и баки с напалмом) готово в наносекунду подчиниться малейшей прихоти пилота.

– Как дела? – спросил Кир.

Голоса его Старлей, конечно, не услышал, но без проблем прочел по губам. У Кира очень фотогеничные губы. Сочетание двух клавиш-сенсоров на контактном дисплее – это уже команда; бронированный фонарь откатился по направляющим назад и отвалился вправо, повиснув на магнитных петлях. Так лучше слышно. Так вообще лучше. Ближе к природе.

Руки чесались – хотелось опробовать гашетку в деле. Но, прочитав про себя дважды «Отче наш», Старлей успокоился. Эта мантра-релаксант обычно помогала ему, не подвела и на сей раз.

– Нормально, брат, спасибо. Есть личные просьбы? Вопросы? – Слово «брат» тяжело далось Старлею, он чуть не сорвался. Прозвучало, как «бля-б-б-брра-ат», но Кир, похоже, не придал этому значения. Ну и отлично.

Вместо ответа Кир вяло махнул рукой. Как бы между прочим махнул. На мгновение Ваське показалось, что товарищ его пребывает в светлом просторном зале, среди дам в пышных платьях. И скользят его мягкие туфли по гладкому полу под звуки вальса, а сам он кланяется мужчинам в мундирах, иногда щелкая каблуками. Наваждение мелькнуло и сгинуло. Кир, все тот же старина Кир, чтоб его, висел на скале, и тело его трепал ветер.

Кир разинул рот, поймал языком десяток-другой снежинок и улыбнулся:

– Я просто хотел сказать, что блэкфайтер не средство, но способ.

– Дык, я в курсе, – пожал плечами Старлей, скрипнул бронежилет, доставшийся в наследство от покойного инсектоида.

– Да? – удивился Кир. – Что ж, ты мудрее, чем я думал. Не уверен, что это хорошо, но… Уже поздно что-либо менять. Удачи тебе, воин. Не посрами Землю-матушку!

– Так точно! – рявкнул Старлей, хотя на самом деле ему хотелось послать Кира подальше. Васька купил бы ему за любые миллионы путевку в то самое эротическое путешествие. Причем с билетом в один конец. Без права переписки и возврата.

Фонарь захлопнулся, нос задрался кверху, врубилась дополнительная силовая установка. Боевая гордость Земли, подгоняемая горячими струями, умчалась к звездам, пугливо мерцающим из-за облаков.

Война фигня, подумал Старлей. Главное – правильно обмыть победу.

Чтоб не было мучительно больно.

Поутру.

Ваське нравилось смотреть на звезды. Звезды напоминали ему родителей: вроде и рядом – протяни руку, коснись, а никак… Далеко настолько, что жизни не хватит дойти.

Что случилось с Виталием Кузьмичом, любимейшим отцом, и Марфой Игнатьевной, матерью, в которой Василий души не чает? Где они, как они, что с ними? Живы ли? Неизвестно. Старлей предпочитал думать, что родители избежали погрузки на Ковчег. В теплушках-отсеках мог оказаться кто угодно, но только не они. Гнусным кризоргам не сломить Виталия Кузьмича и Марфу Игнатьевну, не переработать в удобрение для ускоренного роста Стены! Быть такого не может! Если и погибли они в кутерьме войны, то приняв неравный бой, сражаясь до последнего патрона. Истекая кровь, были они, немолодые уже, примером для прочих бойцов, юных и совсем мальчишек, ибо дело их правое, дух крепок, смерть им не страшна.

Сколько ушастых тварей полегло от смущения при виде Марфы Несокрушимой, привычно жующей ириску «Золотой ключик», и гнева Виталия Победоносного, подносящего ко рту кружку пива?!

Старлей не моргая глядел на звезды. Он отчетливо представлял себе то сражение, достойное отдельного абзаца в учебнике истории. Застывшие в полете осколки, оторванные хвосты захватчиков, клубы порохового дыма, смешанного с чадом напалма. Разбомбленные окопы и блиндажи, колючая проволока, ржавая, в кусках гнилого мяса, эхо «газы-ы-ы-ы!!» и грохот автоматических гранатометов. И ревет, ползет огромный танк, собранный на конвейере земного завода, вминает выбеленные солнцем кости в глину, раскисшую от крови, или что там у тушканчегов вместо. Лязг траков, хруст позвонков, едва слышный мотив старинного хита «Крепче за баранку держись, шофер…»

Но – хватит мечтать. Скомандовав самому себе: «Равняйсь! Смирно!», Старлей приступил к очередному этапу операции по освобождению планеты от тушканчегов – и блэкфайтер опрокинулся, беспорядочно завертелся, падая к темнеющему внизу массиву, едва различимому сквозь толстый слой облаков.

Есть специальное сочетание клавиш, которое вызывает устойчивое пике. Старлей не преминул им воспользоваться. Боевая машина развернулась носом к поверхности планеты. Полдела есть, можно расслабиться, выпить стакан кефиру, два и пять процента жирности, литровая стеклянная бутылка, крышка из серебристой фольги… Жаль, кефира нет. На всей планете не отыскать и ста граммов. Заводы разрушены, от фабрик не осталось и следа. Коров тушканчеги уничтожали с особой, изысканной какой-то жестокостью.

Старлей сжимает кулаки.

Старлей поправляет гермошлем.

Стена хоть медленно, но приближалась. Василий растянул время до предела (дольше не мог, силенок не хватало) и теперь зевал, ожидая столкновения.

Есть надежное средство от скуки – вернуть хроносу нормальный человеческий ритм, но… Стремно как-то. Лучше сонно тереть веки, оттягивая момент столкновения. Увильнуть бы вообще от протянутой товарищами чаши, мол, не достоин, ошиблись, господа хорошие. Вы строите многоходовые стратегии, учитываете сотни факторов, обладаете могучими интеллектами и способны предвидеть грядущее. Шибко умные вы, сцуки, и хитрые. Нет вам доверия и быть не может. Короче, промашка у вас насчет Васьки Старлея. Васька вам еще покажет, где креветки зимуют!

За фонарем блэфайтера висело молочное (или кефирное?) марево.

Лоб Старлея вспотел под гермошлемом. Ведь нельзя увильнуть! Нельзя! Нажать на кнопку, чтоб катапультой вышвырнуло из кабины, чтоб, громко хлопнув, раскрылся купол парашюта и стропы врезались в тело – нельзя!

Потому как Родина.

Земля.

Если не Старлей, то кто?

Блиннорылый, он же ротмистр Чача? Медуза Горгонер? Или, может, Кир?

Ха! Не смешно. Кроме тебя, Васенька, некому. Ёшкин жук – вот боец знатный был – в кабине блэкфайтера не поместился бы, царство ему небесное. А Джентльмена и на выстрел гаубицы Старлей не подпустил бы к боевой машине, а то еще дернет от заслуженного правосудия в Аргентину или Сомали, где запишется в фашисты, что скрываются от израильских спецслужб, или возглавит банду пиратов на торпедных катерах.

Стена приближалась.

Неспешно прорисовывались жерла пусковых установок и трубы фабрик по производству кильки в томатном соусе и тушенки в маслянистых банках. Казармы тушканчегов стояли в отдалении от табачных складов, словно кризорги боялись никотина. То тут, то там пыхтели черным дымом мусоросжигательные заводы. Бетон и стекло, дюралевая сталь, позеленевшая от кислотных дождей медь, пластик всех раскрасок, кладка из красного кирпича и кладка из белого, черепица и бут, сугробы желтой монтажной пены и грибные поляны дюбелей для теплоизоляции. И джунгли свай и труб, опутанных лианами проводов, тросов и цепей. И среди всего этого безумия сновали тушканчеги, каким-то непостижимым образом умудряясь уворачиваться от стай беспорядочно дрейфующих гвоздей, заклепок и болтов.

Старлей зевком едва не вывихнул челюсть, с таким интересом наблюдал он, как косяк заклепок погнался за средних размеров тушканчегом и, почти достигнув цели, резко изменил направление, размазавшись алюминиевыми кляксами по ржавому двутавру, выпирающему из груды битых неоновых ламп.

И в этот мусор Старлей воткнется на огромной скорости менее чем через секунду реального времени?!

Правильный ответ: да.

Бесспорный ответ: так точно!

У Анжелы карий взгляд и длинные ресницы. И волосы у нее тоже длинные. И черные.

Эти цвета смущали Ваську, ибо он предпочитал девушек голубоглазых, блондинок. В крайнем случае, чтоб радужки зеленые, а кудряшки русые. Серость уже с трудом и только под пиво.

Предпочитал – громко сказано. Ваське ли перебирать харчами? Девушки табунами за ним не вились, косяками не галопировали. Ведь он никакой не качок на шестисотом «мерине», он – обычный парнишка, только-только переросший тинейджерство и прыщи. Предпочитал – значит, развесил на стенах плакаты с обнаженными прелестницами из Прибалтики и Фатерлянда. А когда вертикали превратились в сплошные жопы, груди и влагалища, Васька задействовал еще и потолок и пол. Именно тогда он понял, что семья его живет в малогабаритной квартире, развалюхе-хрущевке. Квадратных метров явно не хватало не то что для полного счастья – для удовлетворения естественных потребностей.

Валяясь на скрипящей панцирной кровати, тяжело дыша и разглядывая пергидрированных гурий и валькирий, Василий мечтал о громадной стене, выше облаков, втрое опоясывающей экватор. Стене, на которой можно развесить все соблазнительные бюсты и ягодицы планеты.

Из-за блондинок Ваську и считали фашистом.

Из-за блондинок и «Жигулевского».

Мол, светловолосые бляди – это арийки, а «Жигулевское» пьют только отъявленные радикалы. А если одно совместить со вторым, то смесь получится гремучая, самая что ни на есть гитлеровская.

Васька божился, что никакой он не фашист, что у него прадед погиб в Великую Отечественную. Ему отвечали, что да, может быть, почему бы предку и не погибнуть? Но покойный, наверное, был полицаем или обер-чего-то-там-фюрером?

Васькин прадед в июне сорок первого ушел добровольцем на фронт в возрасте восемнадцати неполных лет, дослужился от рядового и до капитана, получил именной пистолет от Жукова, который торжественно потерял, напившись в победном поезде из Праги, май сорок пятого года, за что чуть не схлопотал пулю как враг народа. Василий клялся, что так оно и было, но ему не верили. Уж больно заманчива была фашистская версия.

Слух о том, что Васька – ариец, мгновенно распространился среди одноклассников и соседей по дому. Вскоре весь район знал, что в Городе завелись крайне правые. Васька стал своего рода достопримечательностью, в которую принято тыкать и пальцем и фотографироваться на фоне. Тотчас в Городе зародилось и антифашистское движение, активисты которого заимели привычку ловить Ваську в подъезде, на улице, в булочной на пересечении проспекта Орджоникидзе и переулка Семнадцатого Партсъезда, а то и вламываться в его квартиру – с одной-единственной целью: дать ему тумаков.

Синяки и ушибы стали привычной частью быта паренька.

Не обошлось и без приятностей: лучшие девушки Города стали обращать на Василия внимание. Они смотрели не сквозь и мимо, а непосредственно на рожу, опухшую после соприкосновения с чужими ботинками. Жаль только, робкие попытки пригласить Светлану из соседней высотки на танцы или Татьяну из пэтэушной общаги в кино ничем хорошим не увенчались. Светлана сделала вид, что не услышала. А потом, поправив длинную челку, сдобренную лаком из баллончика, презрительно рассмеялась. Мол, иди-ка ты, мальчуган, дрочи на своих Гебельсов и Мюллеров, Штирлицев и Дезвишеров.

И мальчуган пошел – к Татьяне, сжимая в потном кулачке два билета на вечерний сеанс. Показывали «Фантомаса». Васька терпеть не мог ужимок Луи де Фюнеса, но точно знал, что ни одна девушка не упустит шанс лишний раз взглянуть на личико Жана Маре. На его беду Татьяна сидела на лавочке у детской площадки. Но не одна. Одиноко ржавела горка-слоник, на карусели облупилась розовая краска, обнажив предыдущий, голубой слой. Татьяну лапал Вовик Куропаткин, известный на всю округу боец «Антифа». Вовик глубоко запустил руку в декольте Татьяны. Та прерывисто постанывала, будто вот-вот собиралась испытать многократный оргазм.

– Таня, я, наверное, не вовремя… – брякнул Василий.

– Наверное, – ответила Татьяна.

– Точно не вовремя, – хохотнул Куропаткин, вытаскивая из кармана кастет.

В итоге Васька попал в реанимацию, а Татьяна и ее хахаль – в полумрак кинозала. Прав был наш герой: даже природная брезгливость спасовала перед желанием насладиться мужественным подбородком Маре. Танечка лично разжала пальцы Василия, извлекая окровавленные билеты.

Но это было давно. Так давно, что синяки сошли, а переломы срослись. Нынче Василия окружали море, воздух и радость. Туда посмотри – Карадаг, сюда – гора Верблюд стоит, там – могила Волошина. На могилу Василий ходил вчера, был жестоко искусан комарами, поглядел сверху на Коктебель и потопал вниз. Короче, рай земной. Направо пойдешь – шаурму найдешь, налево – пива холодного добудешь. А чуть дальше – нудистский пляж, самое место для молодого организма, отдыхающего в компании прекрасной девушки, фигуристой и без комплексов. Даром что девушка не совсем натуральная. Кому это известно? Правильно, никому. Васька сначала стеснялся, а потом возомнил себя геройским малым, у которого между ног отнюдь не мало.

По красивым белым зубам Анжелы стекало ледяное «Жигулевское». Не помещалось во рту. Анжела смеялась, откидывая длинные густые волосы за спину. Округлые груди ее при этом подрагивали, большие напряженные соски притягивали взор. Васька не удержался, наклонился и обхватил сосок губами. У Васьки между ног вдруг стало горячо и тесно. Блин, ведь это пляж для голых извращенцев, все видят его эрекцию! Внушительную эрекцию. Пусть видят, плевать, он готов прямо сейчас… хм-м… исполнить супружеский долг, коль девушка не против.

Мальчик созрел.

Мальчику надо!

– А мне в четырнадцать лет сделали татуировку на бедре, – сказав это, Анжела отхлебнула из пластикового стаканчика. Она почему-то не закрыла рот, пиво потекло по подбородку, оттуда – на грудь, ручеек рассек живот надвое и скрылся в кудряшках лобка. Губы у Анжелы темно-коричневые, сочные-сочные, как нанизанные на прутики спелые черешни. Рядом с подстилкой валялась стильная байкерская куртка, которую Василий купил в секонд-хенде на вокзале в Симферополе. Девушка захотела настоящую кожу, и отказать не было никакой возможности.

Насчет татуировки. Она у Анжелы действительно есть. Эдакий разноцветный орнамент, и действительно на бедре. Василию нравилось разглядывать сплетение линий, треугольников и ромбов. Он знал, что Анжеле всего-то пару месяцев отроду. Никаких четырнадцати лет, никаких первых менструаций и аттестатов зрелости. Все воспоминания – ложная память, не более чем программа. Это знание угнетало Василия, делало его неспособным исполнить супружеский долг.

Глядя на опавший мужской орган, Анжела сказала:

– Очередной пустой, бессмысленный день.

Василий пожал плечами, натянул шорты и чмокнул Анжелу в щеку. Девушка проворно оделась. Парочка отправилась на поиски чачи. Это ритуал – искать чачу после неудачи на пляже. Досадное недоразумение с членом превращается в часть очаровательного процесса – пройтись по рынку, спрашивая торговцев, есть ли у них чача, и отказываясь от вина – седьмого неба, ай-сереза и муската черного камня. Если у татарских торговок обнаруживалась чача, Васька требовал налить ему на пробу. Выпив порцию, граммов двадцать, не больше, он желал узнать, что думает о вкусе сего напитка богов Анжела. Торговка наливала еще, Анжела пила, кривилась, Васька разводил руками: слово женщины – закон. Они двигались дальше, к следующей дамочке, где ситуация повторялась точь-в-точь.

– Я потерялась в этой жизни, Васенька, – после двадцатой пробы говорила Анжела, положив Ваське голову на плечо.

В ее череп встроен JPS-навигатор, исправно принимающий сигнал со спутника и фиксирующий координаты сексмашины в пространстве. Анжела не способна потеряться, даже если постарается. Разве что прибор сломается. Василий знает об этом. А еще он знает, что, обнаружив пропажу, отец сделал вид, что ничего не случилось.

Так проще.

Вроде как все нормально.

Удара Старлей не почувствовал. Ожидал чего-то… ну, эдакого, жутко болезненного, а на самом деле… Блэкфайтер врезался в Стену, зарывшись метров на пятьдесят в старые покрышки, картофельные очистки и пласты использованных презервативов, обломав при этом плоскости и закрылки. Фюзеляж деформировался.

Примерно еще сотню метров то, во что превратилась боевая машина, тащило сквозь битое стекло, отрывные календари прошлого столетия и горелые материнские платы. Окончательно блэкфайтер расплющило, смяло и разодрало на куски вместе с телом Старлея в слоях песчаника с вкраплениями окрашенных саморезов для кровельных работ.

Ощущая на расстоянии ментальную связь с Медузой Горгонер, Старлей воспринял расчленение и смерть как страстный половой акт, как истинное плотское наслаждение, которое иначе как при контакте блэкфайтера и Стены не испытать, не достичь. Старлей знал, что Медуза жутко ему завидует, ибо ей не суждено испытать столь изысканную муку.

Горгонер так и сказала:

– Как же я тебе завидую!

Василий хотел подробно сообщить инопланетянке, что он думает по поводу наслаждений. Но ни думать, ни говорить, ни – тем более! – хотеть ему было нечем. Старлея, как совокупности телесной оболочки и душевного наполнителя, отныне не существовало. Был человек, а стало нечто без определенный границ, всегда и ни разу. И в то же время – нигде. Небытие, разум и вселенная в одном флаконе. Единственность и дискретность. Порваться на бессчетное количество частиц и оставаться собой. Разве такое может быть? И да, и нет. Любой ответ верен. Кстати, даже пребывая (отсутствуя) в таком состоянии, Старлей не прочь был (не был) выпить кефира.

Желание это прицепилось к нему, будто мотив попсового хита, который ненавидишь, но продолжаешь напевать. Придется себя побаловать, решил Василий, но для начала надо бы кое-что вспомнить. Просто вспомнить. Что?

Дык, слово же.

Волшебное слово…

Какое слово? Не «кефир» точно. Не «бутылка», не «вселенная», не «разум». Что, а? Старлей представил себя в виде старинного вычислительного центра с пыльными столами и белыми халатами, лампами и перфокартами. Вот он гудит, жрет электроэнергию и требует постоянного технического обслуживания…

И только Василий это вообразил, как его новый электронный мозг (очень смутно представленный, схематично), произведя миллион операций в секунду, нашел верный ответ на незаданный вопрос.

Озарение было подобно вспышке от реакции деления ядер урана.

ЕСТЬ СЛОВО!

Есть!

И слово это…

ЧАЧА!!

Да, чача. Вот так просто, незатейливо и с привкусом винограда.

Вечер в Крыму, Коктебель. Палаточный городок, автокемпинг. Ты на коленях с ножом в руке. На подстилке – синяя пластмассовая миска с желтобокими персиками, нарезанными дольками. В бутылке из-под массандровского мускателя отнюдь не вино, но купленная с лотка самодельная водка. Виноградная водка. Самогон. Аборигены Крыма называют сей напиток чачей. Мадам, торгующая алкоголем, вся такая дородная и обстоятельная, очень рекомендовала, очень. Приятно демократичная цена способствовала искушению приобрести. И ты купил. Почему бы и нет? Под демократичностью понимаем доступность. Демократичные девочки, демократичные политики.

Вечер, шум волн, поют цикады.

Наливаешь чайного цвета жидкость в пластиковые чашки. Твоя мама считает, что пить из пластиковых стаканчиков – упасть ниже уровня городской канализации и тут же превратиться в заядлого алкоголика. Насчет пластиковых чашек мама ничего не говорила. Анжела берет красную, тебе достается синяя. Под цвет миски.

Анжела улыбается и говорит:

– Чача!

Ты улыбаешься в ответ:

– Чача!

Это означает: «Я тебе люблю» и «Я тебя тоже».

Чача – волшебное слово, не правда ли?

Тела нет. Есть куски, кусочки и обломки костей – окровавленная полоса на сотни метров вглубь Стены. Кстати, не факт, что к Стене можно применить систему координат с началом отсчета, шириной, высотой и единичным отрезком.

Отсутствие тела не смущает Старлея. Он предполагал, что так случится. Мало того, он надеялся, что иначе не произойдет. Дабы химическая реакция протекала быстрее, компоненты необходимо измельчить и подогреть. Химия в школе давалась ему лучше, чем география.

Насчет измельчить сомнений нет, а вот подогреть… Топливо в баках блэкфайтера отлично горит, спасибо Инквизитору, показал тайный схорон. Провел чужак по горам, так вышагивал, словно каждую тропку знал с детства. И вот – пожалуйста, принимайте: полностью оборудованная, готовая хоть сейчас взвиться в поднебесье боевая машина в отличном состоянии. И ведь взвилась. Прекрасный был аппарат…

Измельчить была команда? Есть!

Подогреть? Так точно! Без проблем!

Реакция протекла успешно – Васька Старлей стал частью Стены, ассимилировался и акклиматизировался. Проще говоря, диффундировал. Что и требовалось доказать.

Быть частью структуры легко и просто.

Старлей – зародыш кирпича в матричной кладке. Ниша приготовлена, раствор ждет. Кирпичу остается лишь разбухнуть и зафиксироваться намертво (или наживо?), так чтоб ничто не смогло извлечь его из общего массива.

«Ты моя крепость, я камень в кирпичной стене. У меня на боку написано гнусное слово»[2]2
  Из песни коллектива «Чайф».


[Закрыть], – хихикнул бы Старлей, если б у него были губы и голосовые связки.

А еще он хотел подумать об Анжеле, но…

Анжела.

Имя.

Просто имя.

Зачем о нем думать?

Чем дольше Старлей находился в Стене, тем уверенней ему казалось, что окружающее пространство является отнюдь не строительным мусором, но… сметаной.

Именно сметаной. Странной, напоминающей паутину сметаной. Старлей знал, что Стена состоит вовсе не из того, чем выглядит, но сметана!..

Впрочем, скоро он считал такой расклад единственно верным: творожной бетон, шлакоблоки из сливок и дюралевая сталь из ряженки. Кровь – кефир. Кости – пенка кипяченого молока. Бр-рр, Старлей терпеть не мог кипяченое молоко. Наверное, поэтому он никогда не ломал руки-ноги-ключицы, хотя все мальчишки двора отличились, и не единожды.

Пенка – это невкусно. Поэтому открытые переломы голеностопов – это противно и мерзко.

Гадливость мешает Старлею окончательно слиться со Стеной.

Гадливость и воспоминания об Анжеле.