Текст книги "Цена познания"

Глава двенадцатая

Конечно же, о дневнике надо было рассказать раньше. Я все тянул, ждал удачного момента, не хотел заводить длинный разговор, и теперь получалось как-то совсем неудобно. Будто я хотел скрыть от Мари свое открытие. А ведь ничего подобного у меня и в мыслях не было. Но как за полчаса пересказать содержимое этой толстой тетради? А заодно и свои выводы, подозрения, надежды. Такие невеселые мысли бродили у меня в голове, когда однажды вечером я извлек дневник из стола и стал его перечитывать.

Читать не хотелось. Слишком далеки стали в последнее время события, описанные предыдущим Пятым. Я вяло переворачивал страницы. Просмотреть этот манускрипт, конечно, надо. Большинство подробностей стерлось из памяти, унесенные новыми переживаниями, а Мари, несомненно, будет любопытно узнать, и что, и где, и как… А разговариваем мы нечасто, в письмах об этом писать нельзя, выносить дневник из комнаты – это вообще безумие. Вот и получается, что надо сидеть и, сдерживая зевоту, в очередной раз читать это творение. Мужественно одолев половину тетради, я шлепнул ее на стол и, заложив руки за голову, откинулся на стуле.

Мощный мужик был этот Шеналь. Почему «был»? Есть. У него еще вся жизнь впереди. Ну, вся не вся, а лет пятьдесят еще осталось в запасе. И если в том мире он будет с такой же энергией браться за дела, как в этом, то, наверное, я о нем еще услышу. Что он тут только не делал! Казалось бы – сиди и не тужи, отдыхай, зарабатывай капитал. А вот ему не сиделось. Он и календарь вел (зачем?), и дневник строчил, и над экспериментом размышлял, и с Катру подружился. Ну и, конечно, книги писал. Это его главное достижение. Я вот не смог. Хотя я журналист, а он физик. И все-таки ему удалось в этих условиях создавать шедевры, а мне – нет. Ирония судьбы. Жаль, рано он ушел. Написал бы еще десяток приличных книг, а то, кроме его произведений, тут и читать нечего. Библиотека ломится от книг, но их только в качестве снотворного можно использовать. Или, в крайнем случае, как подставки. Вот если бы он согласился писать, когда его попросили… Конечно, Николь лицемерит. «Не заинтересован в деньгах, неинтересно зарабатывать на жизнь…» Сказала бы прямо – мало предложили. Вот столько считали нужным потратить, а больше ни сантима. Дали бы половину того, что дают за участие в эксперименте, так быстро бы разбудили в нем интерес к презренным деньгам. Тем более что эти книги писать ему нравилось. Это я точно знаю. По-моему, он даже в дневнике упоминал о том, что не против подзаработать на этом. Где-то в середине. Или ближе к концу?

Я лениво протянул руку за дневником. Нет, не здесь. И не здесь… Вроде это было после вырванных страниц… Тут? Нет, и не здесь… Ладно, какая разница, где-то он об этом писал. А, вот этот абзац. Да это почти самый конец. За три страницы до оборванной строчки. Кстати, почему он ее не дописал?

«…По дороге буду писать книги от имени Пятого. Гонорары будут, наверное, приличные». Вот! Что я вам говорил? Все на свете имеет цену. «…Впрочем, гонорары в данном случае не самое главное». Ну-ка, ну-ка… «…Слишком много идей накопилось за это время. Жаль, если они так и не будут реализованы». Что?! «…"Поиск" и „Четвертый вопрос“ надо обязательно написать».

Я захлопнул дневник. Снова эта чертова тетрадь переворачивала все с ног на голову. Так он хотел писать? Даже не из-за денег? Просто хотел, и все? А когда его об этом попросили и пообещали кучу денег в придачу, он отказался? И даже не счел нужным поделиться своими идеями? Предпочел, чтобы они навсегда остались нереализованными? Что-то тут не так. Дневник не дописан. Страницы вырваны. Волевой и талантливый человек, который привык осуществлять свои идеи, вдруг неожиданно, наперекор своим планам отказывается от этого. Что-то они тут темнят. Ох, темнят. Надо будет разобраться с этим. Хорошо подумать и разобраться. Прямо завтра с утра. Нет, с утра надо идти к Ададу. Сдавать очередную порцию крови. И зачем она только им понадобилась? Как будто нельзя брать ее только у Зрителя. Кровь! Я резко выпрямился на стуле. Теперь все стало на свои места.

Мари отнеслась к моему рассказу спокойно. «Должен же эксперимент прийти к какому-то итогу, – сказала она. – И вполне логично, что они этот итог скрывают. Я бы тоже так делала». Но мои новые выводы она встретила иронично. «Неправдоподобно, – гласил ее вердикт. – Хорошо для фильма, но слишком жутко для реальной жизни». Однако меня было не так легко переубедить. Каждый аргумент я продумал не один раз. И теперь именно новые выводы представлялись мне более правдоподобными. Реальная жизнь порой бывает страшнее любых фильмов. И хотя Мари с легкой иронией отбрасывала мои предложения, я не сдавался.

– Хотя бы согласись с тем, что это предположение позволяет объяснить все.

– Что «все»?

– Все. И несоответствия между дневником и тем, что сказала мне Луазо. И постоянные анализы. И энцефалограммы. И то, что дневник оборван на полуслове. И многое другое. Все факты. От первого до последнего.

Мари поджала ноги и, усевшись в кресле по-турецки, лукаво взглянула на меня.

– Ты сгущаешь краски. Все эти факты могут быть отлично объяснены без твоей мрачной теории. Хочешь, ты будешь называть факт, а я буду рассказывать тебе, чем он вызван.

Она веселилась и не собиралась скрывать этого. Было очевидно, что она считает этот разговор не более чем забавным умственным упражнением. Глядя на нее, я ощущал себя Кассандрой, беседующей с жизнерадостными жителями Трои. Стоит яркий солнечный день, голубеет бездонное небо, весело щебечут птицы, и легкомысленным троянцам не хочется думать о грозящей им опасности. Стены Трои крепки и надежны, стрел у них много, провианта достаточно, и сама могущественная Афродита стоит за них. Что там каркает эта безумная девка? И только Кассандра видит смерть, реющую над обреченным городом. Перед ее глазами – трупы, кровь, неистовые враги, разящие направо и налево. Но когда она говорит об этом грядущем ужасе, ей никто не верит. Горожане сохраняют свою жизнерадостность.

Моя жизнерадостность пропала в тот вечер, когда, напряженно думая, я собирал воедино разрозненные детали. Я извлекал их отовсюду: с безмолвных страниц дневника, из своих воспоминаний, из окружавшей меня повседневной действительности. И, мысленно раскладывая их, я с ужасом обнаруживал, как точно они прилегают одна к другой. Да, у меня не было веских доказательств своей правоты, но точно так же не было ни одной мелочи, которая опровергала бы эту новую и жуткую в своей убедительности теорию. И уже один этот факт заставлял меня подозревать, что за этими весело размалеванными стенами таится неведомая опасность. Я чувствовал, что над нами нависает смутная, темная угроза. Но пока что я был в одиночестве.

– Рыцарь отказывается принять вызов? – поинтересовалась Мари.

– Рыцарь принимает вызов, – мрачно ответил я, – но опасается, что дама пожалеет о своем легкомысленном поступке.

– Не пытайтесь запугать бедную даму. Итак, приступим. Ты утверждаешь, что никакого подопытного не существует, эксперимент проводится над ничего не подозревающими актерами, а образ Зрителя – это просто идеальный способ держать их в рамках эксперимента. При этом ты не имеешь ни малейшего представления о сути того эксперимента, который проводится над всеми нами. Правильно?

– Почти, – ответил я. – Я по-прежнему допускаю, что эксперимент ведется над Зрителем и что актерам ничего не грозит. Но я считаю, что существует большая вероятность того, что… в общем, того, что ты только что описала.

– Уточнение принято, – благосклонно сказала Мари. – Я же утверждаю, что у тебя нет никаких серьезных оснований для подобных выводов, и берусь тебе сейчас это доказать. Слово за вами, мсье. Каков ваш первый аргумент?

Обстановка начинала напоминать экзамен Катру, но здесь я чувствовал себя гораздо увереннее.

– Если верить записи в дневнике, после истечения контракта Шеналь собирался писать книги от имени Пятого. Причем он придавал значение как самому процессу, так и гонорарам. Однако, согласно Луазо, он не только не сделал этого по собственному почину, но и отказал им, когда они просили его написать книгу и обещали хорошо заплатить.

– И каков твой вывод?

– Луазо врет. Шеналь никогда не вышел отсюда – или вышел в таком состоянии, в котором книги писать невозможно.

– Не принимается. Твой предшественник благополучно вышел отсюда, получил больше денег, чем он может потратить за всю жизнь, встретил свою старую любовь, обнаружил, что она по-прежнему питает к нему теплые чувства, и понял, что есть вещи гораздо более важные и интересные, чем написание бесполезных книг.

– Хорошо, – согласился я. – Твоя версия не хуже.

Мари не удовлетворил такой ответ.

– Моя версия лучше, потому что она гораздо правдоподобнее. Что еще?

– Дневник оборван на полуслове. Несколько страниц вырвано.

– Вывод?

– Что-то произошло в тот вечер. Шеналь успел только вырвать особо опасные страницы и кинуть дневник за стол. Может, за ним пришли. А может, пустили газ.

Мари сделала страшные глаза:

– И, теряя сознание, он пытался скрыть свои записи?

– Да.

– А что он сделал с вырванными страницами? Теряя сознание, съел?

Я промолчал.

– Драматично, но маловероятно, – подытожила моя экзекуторша. – Дневник он, конечно, бросил за стол. Но вовсе не потому, что почувствовал опасность. Просто он понимал, что вынести тетрадь ему не удастся, и не нашел ничего лучшего, чем спрятать ее в комнате. Ну, а страницы он вырвал задолго до этого. Чем-то они ему не понравились. Или наоборот – там были записаны какие-то особо удачные формулы или стихи, и он забрал их с собой.

– А почему он оборвал запись?

– Потому что, как некто справедливо заметил, за ним пришли. Ну, не совсем пришли, а просто сказали, что пора выходить. Вот он и вышел. Похоже на правду?

– Похоже, – согласился я.

– Два – ноль, – сказала Мари. – Что дальше?

– Дальше кровь, энцефалограммы и прочие анализы.

– И что тебя в них тревожит?

– То, что их регулярно делают всем актерам. Если эксперимент проводится только над одним человеком, зачем нужен этот спектакль?

– Затем, чтобы скрывать этого человека от всех остальных. Нельзя же проверять только одного.

– Это понятно. Разумеется, ходить на эти процедуры надо всем. Но зачем же делать настоящий анализ мне или тебе?

– А-а, крови жалко? – сощурилась Мари. – Значит, бедного мальчика можно колоть, а тебя нельзя?

– Да при чем тут это, – сказал я, стараясь не раздражаться.

– Ни при чем, – согласилась она. – И твои подозрения тут тоже ни при чем. Понятно, что анализы делают всем без исключения для того, чтобы даже сами врачи не знали, кто такой подопытный.

– Ты не находишь, что это звучит несколько натянуто? – поинтересовался я.

– Не нахожу, – отрезала Мари.

Она явно наслаждалась происходящим. Игравшая на ее губах улыбка говорила о том, что я не смог поселить в ней и тени подозрения. Я вздохнул.

– Ну, если даже это не кажется тебе подозрительным, то остальные доводы ты вообще проигнорируешь.

– Возможно, – согласилась она. – Но ты попробуй. Или благородный рыцарь просит пощады?

– Еще нет, – ответил я. – Что ты скажешь о том, что кричал свихнувшийся Шинав?

– Ничего, кроме того, что я ему искренне сочувствую.

– Неужели все эти крики «он обычный, а я нет», «и ты не будешь обычным» не вызывают у тебя никаких подозрений?

– Если бы крики психически ненормальных людей вызывали у меня подозрения, то в Париже я бы тряслась от страха, прочитав любую бульварную газетку. Они все пророчили или конец света послезавтра в три часа, или повальное изнасилование инопланетянами.

– Но сейчас-то мы не в Париже.

– А ты уверен? – лукаво спросила она.

– Хорошо, – сказал я. – Оставим в покое Шинава. Хотя к нему мы еще вернемся. Помнишь, давным-давно мы все встречались со своими предшественниками? Еще до первого экзамена.

– Помню, – ответила Мари.

Ее лицо приняло несколько напряженное выражение. «Неужели в их беседе была тоже какая-то странность?» – мельком подумал я.

– На следующий день Поль был очень задумчивый и даже не приставал к Эмилю. Помнишь?

– Припоминаю.

– Так вот, он был таким задумчивым, потому что после короткой перепалки посетитель сказал ему буквально следующее: «Я – обычный человек, который притворяется бессмертным. А тебе притворяться не придется» .

– И это все? – спросила Мари с каким-то облегчением.

– Все, – подтвердил я.

– Ну и что в этом страшного? – удивилась она. – Он просто намекал на то, что Полю надо лучше учиться.

Сама не зная того, она почти слово в слово повторила то, что я сказал Полю в тот день. Но с той далекой поры мои взгляды кардинально изменились.

– А о чем говорили вы? – поинтересовался я. Мари пожала плечами.

– Уже точно не помню. Обо всем понемногу. А что?

– Мне показалось, что мой вопрос вызвал у тебя неприятные воспоминания.

– Ничего неприятного там не было, – уверенно сказала Мари.

– А все-таки? Или ты боишься говорить об этом, потому что ваш разговор подтверждает мою теорию?

– Он ничего не подтверждает. Просто я просила ее после выхода наружу позвонить моим родителям и сказать, что у меня все нормально.

– А она отказалась, – утвердительно сказал я.

– Наоборот, согласилась, – ответила Мари.

– Тогда что же тебе не понравилось?

– Когда она ушла, я обнаружила в ее кресле бумажку, на которой записывала номер телефона.

– И ты думаешь, что она забыла ее намеренно? Для того чтобы намекнуть тебе, что она отсюда не выйдет?

– Это ты так думаешь, – ответила Мари. – И именно поэтому я не хотела тебе об этом рассказывать. Конечно, она забыла ее случайно. А если и специально, то правильно сделала. По контракту она не имеет права говорить об этом ни с кем.

– Да, – сказал я фальшивым тоном, – конечно, она забыла ее случайно. И вообще все, о чем я тебе говорю уже целый час, – это полнейшая чушь.

– Я не говорила этого, – с улыбкой возразила Мари. – Твоя теория интересна, но, по-моему, беспочвенна.

– Беспочвенна?

– Конечно. Хорошо, предположим на минуту, что ты прав. Зрителя не существует. Эксперимент ведется над нами. Неизвестно, что они исследуют, но это и не важно. А важно другое – в чем опасность? Как они могут влиять на нас? Они ведь ничего не делают с нами. Ни психически, ни физически. Они никак на нас не влияют. А если так – то пусть исследуют. Нам-то какая разница? Анализы действительно выглядят подозрительно, но ведь они только берут кровь. Они ничего не вводят внутрь.

– А ты уверена, что тебе ничего не вводят внутрь? – тихо спросил я.

Что-то в моем тоне заставило Мари стать серьезнее.

– Во всяком случае, мне об этом ничего не известно, – сказала она после недолгих размышлений.

Я не торопился. Мне хотелось, чтобы она сама сделала этот вывод.

– А если задуматься?

– Ты имеешь в виду, что нам что-то вводят во сне?

– Нет. Хотя сон – это особая статья.

– Тогда как? Внутрь можно вводить что-то через кровь или…

Она подняла голову.

– Ты считаешь, что они дают нам какие-то вещества через еду?

Я невесело кивнул. Игры заканчивались. В ход пошла тяжелая артиллерия.

– Я не считаю, что они так делают. Но допускаю такую возможность. Буду очень признателен, если ты убедишь меня в обратном.

Мари напряженно думала.

– Нет, – сказала она наконец. – Это утверждение я опровергнуть не могу. Но его одного недостаточно. У тебя, наверное, есть что-то еще?

– Есть, – согласился я.

– Ты что-то говорил про сон…

– Да. Знаешь, что такое гипнопедия?

– Ты хочешь сказать, что нам что-то внушают во сне? – теперь она растеряла остатки веселости.

– Могут. По крайней мере, все средства для этого у них есть. Ничто не мешает им по ночам нашептывать нам все что угодно. А больше им ничего и не нужно. В наши организмы можно вводить любые вещества через еду. В наши головы можно вбивать все что угодно через эти устройства, – я ткнул себя за ухо. – Всего этого более чем достаточно для каких угодно воздействий – психологических, химических, генетических, любых! Делая регулярные анализы, они могут следить за результатами. А с помощью мифического Зрителя они могут заставлять нас не говорить друг с другом ни о чем, кроме того, что необходимо для их эксперимента. Я не знаю, что они исследуют, я не знаю, как они исследуют, но я знаю, что это здание, – я повел рукой, – является превосходным полигоном для любого исследования над людьми. Причем добровольно находящимися тут людьми.

Теперь Мари была совсем серьезна.

– И ты считаешь, что они так и делают?

Я понимал, что мои слова звучат пугающе, но мне было необходимо заставить ее избавиться от той веселой недоверчивости, с которой она начинала наш спор.

– Я считаю, что для этого у них есть все возможности. Я считаю очень вероятным то, что они этими возможностями пользуются. И я считаю, что нам вполне может грозить серьезная, если не смертельная, опасность.

– Но что нам грозит? Что они могут с нами делать?

– Все, что угодно. В этом-то все и дело. Все, что угодно. Но если они что-то делают, это должно быть как-то связано со смертью. Какое-то комплексное исследование. Способы замедления старения, способы воздействия на психику, что-нибудь в этом роде.

– А что происходит с теми, кто пробыл здесь три года?

– Не знаю, – ответил я. – Может быть, их переводят в другое помещение. Туда, где проходит следующая фаза эксперимента, в чем бы она ни заключалась. Может быть, их действительно выпускают на свободу, хотя это маловероятно. А может, просто убирают как ненужный шлак.

Мари сидела в глубокой задумчивости.

– Нет, – твердо сказала она наконец, – все равно я тебе не верю. Подожди, не возражай. Все, что ты сказал, звучит очень убедительно, но это ничего не значит. Ты ведь просто говоришь, что вот так, посреди Франции, в конце двадцатого века над нами экспериментируют как над крысами. Я не могу в это поверить. Это абсурд. Мы же не в фильме. Нет, дай мне закончить. То, в чем ты пытаешься меня убедить – это какое-то сумасшествие. Мы в цивилизованной стране, мы граждане цивилизованной страны. Нас нельзя просто посадить в клетку и пичкать препаратами без нашего согласия. Этого тут никто не допустит. Ни один человек в здравом уме на такое не решится. А тем более целая организация. Понимаешь? Этого просто не может быть!

Она замолчала.

– Значит, не может быть? – спросил я.

– Не может.

– Никто не допустит?

– Никто, – упрямо повторила она.

– А что будет, если завтра, нет, не завтра, сегодня – нас перевезут на другой конец света? Или просто убьют? Что будет тогда? Кто не допустит этого? Кто пошевелит пальцем для того, чтобы это предотвратить? Или хотя бы чтобы наказать виновных? Кто вообще об этом узнает?!

Мари хмуро молчала.

– Ты хотела передать своим родителям, что у тебя все в порядке? А что они знают о том, где ты и что с тобой происходит? Что им известно о тебе? В лучшем случае то, что ты завербовалась на работу в какой-то институт. Ну, еще, может быть, номер телефона, по которому ты звонила, чтобы дать согласие. Хотя ты его наверняка им не давала. Но даже если и давала, можешь не сомневаться, что по этому номеру до Тесье дозвониться нельзя. Ну и что можно сделать с такой ценной информацией? Или им известно о тебе что-то еще? Или кому-то другому? Или хотя бы тебе самой? Кто-нибудь в целом свете, хоть один живой человек, кроме этих экспериментаторов, знает, где ты находишься? Где я нахожусь? Где все мы находимся?!

Я уже больше не следил за своими словами, не пытался приуменьшить, смягчить те подозрения, которые терзали меня. Слова лились сами собой, выплескивая мрачные накопившиеся мысли.

– Да с нами в любой момент можно сделать все что угодно, и никто в цивилизованной Европе никогда не узнает об этом. В крайнем случае, через пять лет в той самой бульварной газетке напишут об исчезающих молодых людях. И разумеется, в это никто не поверит. Мы все попались на жирную приманку и радостно согласились на эту полнейшую секретность. А знаешь, что произошло в результате? Мы потеряли всю ту неприкосновенность, в которую ты так веришь. Почему ты так упорно отказываешься даже предположить, что я могу быть прав? Ты, которая настолько раскована в своем воображении?

Мари удивленно взглянула на меня.

– Ты не знаешь, что я имею в виду? Да ту легкость, с которой ты поверила в мою первую теорию. Разве это не странно? Конечно, Шеналь не знал о Зрителе потому, что тот перестал взрослеть, а вовсе не потому, что его вообще не существует. Ты с готовностью допускаешь, что эксперимент в том виде, в котором нам его описали, удался. Ты без колебаний, без сомнений, вопреки всем своим знаниям веришь в то, что человеческое бессмертие реально. И при этом ты наотрез отказываешься даже предположить… только предположить, что группа исследователей что-то хладнокровно делает с ничего не подозревающими людьми. Это, по-твоему, слишком страшно и неправдоподобно для реальной жизни. В двадцатом-то веке? Да в двадцатом веке люди делали и делают гораздо более страшные вещи и в гораздо более страшных масштабах. И по-моему, гораздо проще поверить во что угодно, в любые гнусности самых фантастических размеров, чем допустить, что не знающий о смерти человек не будет стареть.

Моей веселой Мари больше не было. Вместо нее в кресле сидела серьезная, нахмурившаяся девушка. Я понял, что мне удалось хотя бы частично передать ей ту тяжесть, которая давила на меня уже несколько дней. И мне стало жалко ее и немного стыдно за то упорство, с которым я пытался разрушить спокойный мир, в котором она жила.

– Мари…

– Только не надо сочувствовать, – быстро сказала она. – Ты хотел, чтобы меня проняло, и ты этого добился. Не порти впечатление.

– Подожди, я не договорил.

– Ты договорил. Теперь я верю.

– Нет, я все-таки не закончил. Я хочу, чтобы ты понимала, что я на самом деле хотел сказать. Я не пытался напугать тебя. Я не думаю, что нам надо впадать в панику и начинать бояться каждого шороха. Я только пытаюсь убедить тебя в том, что нам нельзя продолжать слепо и бездумно верить во все, что нам говорят. Мы должны попробовать узнать, что с нами происходит. И может быть, окажется, что нам ничего не грозит.

Пока я произносил эти слова, Мари сидела, задумчиво глядя перед собой. «Ты не можешь, не должна паниковать, – думал я. – Ты не такая». И она оправдала мои ожидания. Когда я закончил, Мари не ныла и не причитала: «Что же с нами будет?» Она спокойно посмотрела мне в глаза и произнесла:

– Ты прав. Слепо верить нельзя.

Она замолчала на секунду, затем продолжила таким же спокойным и уверенным тоном:

– Если мы узнаем, что опыт ведется над нами, мы можем попытаться нарушить условия контракта. Показать им, что держать нас здесь невыгодно. Мы тут относительно недолго, им, может быть, спокойнее просто выставить нас, чем возиться.

– Шинав, – сказал я одно слово.

– Что «Шинав»? – спросила Мари. – Ты думаешь… Ты думаешь, он именно так и сделал? Притворился сумасшедшим и сбежал?

– Допускаю, – лаконично ответил я. – Но как раз на основе этого я бы не строил серьезных теорий.

Мари молчала.

– Что ты думаешь теперь? – спросил я.

– Думаю, как нам быть, – сказала она, покусывая губу. – Проблема в том, что мы не можем быть уверены. С одной стороны, этот жуткий вариант. А с другой, то, о чем нам рассказали, по-прежнему может быть правдой. И что тогда? Мы просто потеряем все, для чего пришли сюда. И у нас нет никакого способа проверить, так ли это. Это невозможно.

Я знал, что рано или поздно она произнесет подобные слова.

– Способ есть.

Мари взглянула на меня.

– Как?

– Это займет некоторое время. Но это реально. Единственный способ узнать, экспериментируют ли над нами, – это удостовериться в том, что среди нас нет Зрителя.

Я медленно и с удовлетворением провел жирную черту. Еще одно имя было зачеркнуто. Отныне Четырнадцатый оказывался вне подозрений. Разговор в Зеленой Секции Искусств выхватил его из рядов потенциальных Зрителей и поставил на одну доску с другими актерами. Чрезмерное знание раннего импрессионизма иногда бывает сложно скрыть. Особенно если ты им гордишься и тебя незаметно подталкивают к демонстрации твоих познаний.

Список сокращался медленно, но верно. Хотя порой казалось, что процесс этот идет слишком неторопливо. Я встал и прошелся комнате, разминая затекшие ноги. Да, слишком неторопливо. Но другого выхода нет. Надо набраться терпения, быть настойчивым, не терять спокойствия. Все это было понятно еще несколько месяцев назад, тогда, когда в первый раз позвучало слово «список»…

Если с самой идеей Мари согласилась сразу, то о Деталях мы спорили не один час. Детали, детали… Все дело в них. Легко сказать: «Надо удостовериться в том, что Зрителя не существует». А вот попробуй, удостоверься в этом. Нельзя же подходить к человеку и спрашивать: «Простите, вы, случайно, не актер?»

Нужна была стратегия. «Во-первых, мы можем отмести большую группу людей чисто за счет логических размышлений», – говорил я, шагая по комнате. Мари соглашалась. «А во-вторых, никто не играет идеально. Это почти невозможно. Следовательно, наблюдая за оставшимися людьми, мы рано или поздно сможем понять, все ли они – актеры». Тут пришлось немного поспорить.

– Как ты можешь быть настолько самоуверен? Почему ты решил, что. ты наблюдательнее самих наблюдателей? – сердито спрашивала Мари.

– Я не наблюдательнее. Просто то, что достаточно хорошо для них, недостаточно для нас. И они не вездесущи.

– А ты вездесущ.

– Нет, – терпеливо объяснял я, – разумеется, не вездесущ. Но если Зрителя вообще нет, то они должны закрывать глаза на многие проступки актеров. А если он существует, то их наблюдения все равно не идеальны. С какой стати они будут наблюдать двадцать четыре часа в сутки за каким-то актером? Если бы они так поступали, то наши встречи были бы просто невозможны. По идее, они должны следить за теми, кто находится в непосредственной близости от Зрителя, и за новичками. А все остальные актеры предоставлены сами себе. Тут-то мы их и подловим.

– Как?

– Внимательно следя за их поведением, словами, жестами. Надо составить список потенциальных «зрителей» и методично проверять одного за другим. Следить, искать проколы, не упускать ничего.

И я рассказывал Мари о тех мелочах, случайным свидетелем которых мне приходилось быть. Об этих излишне эмоциональных взглядах, о резкой смене настроения, о Двенадцатом и его доске. В конце концов я смог убедить ее в том, что такой путь реален и что, работая вдвоем, мы справимся со всеми актерами достаточно быстро. А потом наши мнения вновь разошлись, и на этот раз серьезнее. Что считать достаточным доказательством «актерства»? Взгляд? Слово? Жест? Мари была категорически против того, чтобы делать окончательное заключение на основе фактов, которые могут быть истолкованы двояко.

– Если человек косится на стены, это еще не значит, что он ищет камеры. Это может быть самый настоящий Зритель, которому просто стало скучно.

– Ты бы видела этот взгляд.

– Даже если бы я видела его, я все равно не считала бы это достаточным доказательством.

– И ты бы просто проигнорировала такую деталь?

– Нет. Я бы запомнила ее, записала бы, подшила бы к делу, если угодно. Но только накопив десяток таких деталей, я пришла бы к выводу, что этот человек – актер.

Мы спорили, крутились на одном месте, обговаривали каждую мелочь, словно адвокаты, работающие над сложным договором. Наконец условия были сформулированы. Держа в руке исчерканный лист, Мари монотонно читала:

– Правило первое. Человек является актером, если он употребляет слова или выражения, которые абсолютно не могут быть знакомы Зрителю, и в таком контексте, который показывает, что он понимает смысл этих слов или выражений… Правило второе. Человек является актером, если он неоднократно (больше десяти раз) продемонстрировал один или несколько из следующих симптомов: резкое изменение поведения в момент перехода от одиночества к общению с другими людьми; осведомленность о существовании камер…

– Правило девятое. Человек является актером, если он не является Зрителем, – хмуро закончил я, прослушав этот странный документ.

Но Мари не была расположена к шуткам.

– Если хочешь, можешь это записать. Я не возражаю, – сказала она. – Что дальше?

Дальше было самое главное. Предстояло составить список подозреваемых. Существовали очевидные соображения, по которым некоторые люди просто не могли быть Зрителем. Как только мы стали думать над этими соображениями, мы немедленно вспомнили несколько фактов, удивлявших нас еще в пору учебы.

Во-первых, Книга Творения не описывала появление людей в хронологическом порядке. По ней можно было понять, кто является чьим ребенком, но в ней никоим образом не упоминалось, кто из детей появился раньше на свет. Для такого монументального труда подобное отсутствие точности было весьма удивительным.

Во-вторых, математические имена бессмертных не были последовательны. Например, Восемнадцатая была заботливой матерью Десятого. Двадцатый гордо носил звание отца Одиннадцатой. Помнится, когда мы просили Катру объяснить нам причину этой путаницы, он предпочитал отмалчиваться. Единственное, что удавалось выдавить из него, было звучащее как издевательство: «Пути Господни неисповедимы». Поль в те дни изощрялся в остроумии, выводя формулу, по которой будет вычисляться имя следующего бессмертного.

– Бедный Поль, он так и не сдал экзамен… – сказала Мари, когда я вспомнил о выкладках нашего незадачливого друга, которого отправили восвояси через неделю после моей успешной сдачи.

– Еще неизвестно, кому из нас больше повезло, – проворчал я, и мы вернулись к рассуждениям.

Теперь эта беспорядочная система нумерации представала в новом свете. Ее просто невозможно было использовать для того, чтобы вычислить Зрителя. Правда, оставалось непонятно, зачем вообще понадобилось использовать номера вместо нормальных имен. Но эта загадка была отнюдь не самой главной, и мы не собирались ломать над ней головы. Было ясно, что, несмотря на эти препятствия, многих людей можно без колебаний отбросить. Надо было лишь сесть и все четко записать. И мы сели и записали.

Зритель не имел детей. Зритель не мог быть врачом. Зритель не мог быть изобретателем. Зритель не мог быть вообще никем, кто в какой-либо форме вносил в наш мир предметы или знания большого мира. Зритель не был одним из наших соучеников. Зритель не имел вживленного микрофона и, соответственно, шрама за правым ухом. Тут мы поняли, что исчерпали все возможные варианты. Теперь оставалось лишь отобрать людей, которые подходили под эти критерии.

– Покажи ухо, – потребовала вдруг Мари.

Я продемонстрировал шрам.

– Хорошо, тебя вычеркиваем, – сказала она без тени иронии и записала на чистом листе: «Пятый». А затем провела поперек имени ровную черту.