Текст книги "Версия"

Помпея, сэр!

К назначенному моменту в двадцати населённых пунктах области народ был подготовлен к встрече с обновлённым вождём, отцом, гением, полководцем, победителем.

Никто не чувствовал себя ни соратником бетонного грузина, ни коллегой, ни товарищем по партии или по пивной. Чем ближе ко времени Х приближалась стрелка часов, тем мельче люди казались сами себе, ничтожнее, пылеподобнее. В эту тьму окунулись все: и толпа на площади, и её вожди на трибуне – им, приподнятым, было хуже толпы, страшнее. Первые секретари отчитали приготовленные тексты, поздравили народ с выпавшим ему великим счастьем и возложили на кнопки пультов указательные пальцы. Точно в 9 ноль-ноль назначенные сигнальщики дали секретарям отмашку и пальцы Первых судорожно вдавили кнопки. Всем вдруг захотелось исчезнуть, не смотреть больше на затянутый в белые полотнища конус, людьми овладела жуть, как будто там, под полотнищами был Он – настоящий, живой и ужасный. Тем, кто уже принял на грудь и потерял остатки самообладания, захотелось завыть, как собакам в момент кульминации солнечного затмения, и завыли бы, но началось движение под полотнищами. Из динамиков, через которые в недавней войне немцы пугали наших солдат смертью, или обещали жизнь (Только забудьте, забудьте, забудьте о присяге! Как будто кто-то о ней помнил.) – из динамиков поплыла знакомая музыка гимна и стала успокаивать толпу, как трубочка индуса гремучую змею, и вдруг загремела железно рвущимся аккордеоном, выстреливающим грохот кованых немецких сапог – Розамунда! Прелестный мотивчик! Вроде нашей «Славянки», только нашей не хватает энергии, сопли мешают. Но – отлегло! Опять увидели синее небо, жёлтое солнце, белый конус перед глазами.

Конус стал вытягиваться вверх, раскрываться, сползать с чего-то и – Ах! – вздохнула хором толпа – выпустил, как выплюнул – шар! Красивый до безобразия, весь в красных, белых, жёлтых, голубых фигурах и буквах, чуть покачиваясь, торжественно стал подниматься, вытягивая тонкие тросики, что не давали ему рвануть вверх и улететь от этих нелетающих, не знающих законов свободного воздухоплавания. Ничем не связанные полотнища стали опадать, не быстро, задерживаясь на тросиках, оголяя постепенно блестящий цилиндр огромного конфетного батона, медленно уходящего вверх, вслед за шаром. Уходя, он постепенно открывал белый постамент памятника.

Постамент был сделан в виде усечённого конуса, с нижним основанием большого диаметра, так что на наклонной поверхности легко читались четыре слова: СТАЛИН СТАЛИН СТАЛИН СТАЛИН, как будто никто его не знал в лицо, эту рожу усатую.

Цилиндр поднимался. Показалась верхняя площадка. Сапоги…все головы потянулись вдруг к центру круга, чтобы рассмотреть, что это там засверкало. Сапоги были красносафьянные, расшитые сверкающим бисером и золотыми блёстками, с длинными загнутыми носами и непомерно большими начищенными до самоварного сияния шпорами.

Цилиндр пошёл быстрее. За грохотом то гимна, то Розамунды, то кованых немецких сапог никто не услышал шипенья, только все вздрогнули, когда опавшие полотнища вдруг резко дёрнулись и отлетели от постамента во все стороны, к ногам солдат салюткоманды, реденько стоявшей вокруг памятника. Отлетев, полотнища открыли 12 декоративных пушечек, таких, из которых на старинных кораблях отдавали не очень важные салюты или стреляли маленькими ядрами по шлюпкам нахальных пиратов. Солдаты инстинктивно задвигались, располагаясь между пушечками – неприятно, когда на тебя смотрит дуло неизвестно чего.

Цилиндр продолжал подниматься. Над замечательными сапогами долго не видно было шинели. Наконец показалась – неприлично короткая, от самых колен, не бетонная, а настоящая, да ещё цвет! Это была рыжелимонная румынская солдатская шинель. И вот теперь – Ох! – разом выдохнула толпа, да так и осталась с разинутыми ртами, потому что цилиндр быстренько взлетел и завис метрах в пяти над головой вождя, открыв дьявольское видение: на вожде, в его густой шевелюре, торчали большие крашеные перья и спускались рядочком через затылок на спину. И ещё два ряда спускались по плечам, а на шинели, поперёк груди, были нашиты красные полосы – малиновые разговоры, как у будённовцев на картинках о гражданской войне. Он был препоясан ремнём, за который была заткнута двухметровая жестяная сабля. Но это был вождь! С его густыми бровями, с его усами, с его грузинским носом и трубкой. Трубка была во рту, из неё вился дымок, а изо рта ритмично шёл дымный выхлоп. Вот только лицо было какое-то розовое и блестящее, да глаза непривычно голубые.

Картина была до того несуразная, что сначала никто не воспринял эту куклу за памятник великому и единственному, все забыли, зачем собрались, всё было похоже на масленицу, осталось только поджечь куклу под эту, как её, Розамунду, да за бутылочку под блины! Эх!

Но стрекотали с трёх сторон большие трофейные кинокамеры, и они-то, наверное, стали приводить в чувство сначала трибунную знать – страх у них был на самой поверхности темечка, да и пожутче, чем у простого народа.

– Прекратииить! Закрыыыть! Опустииить! – раздались вопли с трибуны, а в толпе кто-то вдруг заржал, кто-то стал истерически, со всхлипами, подвывать, как Матрёна и Цветочек, кто-то даже почти в обмороке, умирая от изумления, бормотал: – Какой стыд…какой стыд…какой стыд…

Но по сценарию ещё рано было разбегаться или догонять преступников. По сценарию сработала в подвале, под постаментом, кнопочка на тихо вращающейся трубочке, нажала на пружиночку, щёлкнула контактиком, и в блестящем цилиндре с треском и громом, разрывая его на блестящие куски, рванула самая настоящая мина. А может, просто петарда. Никого не убила, выбросила клубы черно-оранжевого дыма с искрами, ещё пару раз стрельнула, подбросила вверх фейерверки разноцветных огненных подсолнухов, потом резко хлопнула какая-то здоровенная пробка, и из-под днища цилиндра, как из-под юбки, на орлиную голову вождя всех народов хлынуло что-то жидкое, с комьями и лепёшками, цвета перегретого яблочного варенья.

Через секунду все точно определили, что это за варенье – густой дух человечьего навоза, приправленного тяжкой вонью гниющей рыбы (ворвани) заполнил праздничную площадь, а «варенье» густыми струями потекло по перьям индейского шлема, по бровям, по усам, затушило трубку, перекрасило румынскую шинель и перекрыло позолоту на его именах. Теперь никто не мог прочесть, кто же это стоит, такой обосранный.

Сценарий подходил к концу. Застыли в ужасе вожди на трибуне. Они должны были прекратить его ещё тогда, когда только увидели те проклятые сапоги. Теперь они уже не могли ничего сделать: ни народ разогнать, ни уйти, ни скомандовать какую-то единственную команду, которая отменила бы весь этот страшный сон. Трибуна превратилась в памятник живым ещё, но уже остывающим героям сказок Гофмана.

Толпа из приглашённых на торжество коммунистов, комсомольцев и пионеров, а также передовиков из трудовых бригад разного направления деятельности (то-то они завтра торжественно доложат коллегам о светлом празднике!), несмотря на газовую атаку, не расходилась. Она только отодвинулась радиально и несколько дистанцируясь от трибунки, дистанцируясь…, однако смотрели теперь именно на неё, в ожидании команды: сами думать не обязаны, есть вожди, куда теперь, куда?

Трубочка в подвале всё вращалась. Кнопочки на ней всё ближе подъезжали к очередным контактикам, и первая их встреча высекла искру в зарядах двух пушечек, направленных как раз на трибунку. Пушечки негромко как-то, пробочно, по-шампански, выстрелили. Только вместо ядер на трибунку устремились струи того самого варенья с душком, и поливать стали неостановочно. Последовательно заработали пушки всей батареи, обливая толпу избранных, одетых в единственные свои чистые одежды. Теперь у всех сработала «соображалка», как говорит Задорнов, – бежать надо! Побежали, попадали, потоптали – всё, как у людей.

Но убежали недалеко. Надо сказать, даже в неприглядном после обстрела упомянутым ранее ингредиентом виде, многие толпящиеся, положительно возбуждённые недавним общим смехом, наплевамши на повреждения, остановились. И обернулись к центру события. Давно некормленное любопытство, тренированное войной до уровня аппарата предчувствия, повелело оставаться на месте. Только что свершившееся действо предваряло последствия такого масштаба, пропустить которые было бы совершенно непростительно перед будущими поколениями. Конечно, так сложно толпа не думала, ею двигал пока только сильнейший, хотя и не сформулированный интерес.

Во-первых, статуй продолжал шевелиться и издавать звуки. Дёрнулась какая-то ниточка и с него слетели атрибуты вождя – перья вместе с оснасткой. Голова под ними была гладкой и блестящей – все поняли, что это кукла. Резиновая. С большими голубыми глазами. Но чёрные усы и брови на три размера больше, чем надо, ещё держались. Сам собой расстегнулся армейский пояс и вместе с жестяной саблей брякнулся о постамент с жалким жестяным звуком. Руки вытянулись вдоль тела, и по ним соскользнула в лужу ингредиента рыжелимонная румынская солдатская шинель. И теперь было – Ух! – всей толпой: вождь был голый, кремовый, блестящий, гуттаперчевый, и его великоразмерность придавала ему какую-то особую стыдность. На этот блеск продолжали падать струйки вонючего варенья из цилиндра, рисуя на нём дорожки. От стыда он тут же стал шипеть, худеть, сгибаться и сковырнулся, наконец, с постамента в лужу. Из кучи тряпья, резины и перьев торчали вверх блестящими звёздами только длинные шпоры. Всё! Короля раздели.

Был отмщенный …

В эти минуты в мавзолее ещё более великого вождя, чем только что раздетый, мимо усыпальницы торжественно шаркала по мрамору делегация ленинцев Парагвая. В экстазе умиления, судорожно прижимая правые ладони к сердцу, сильно загорелые революционеры пытались на всю жизнь запомнить за эти секунды обветшавшие черты какого-то неузнаваемо лысого, совсем непохожего на ихнего Че, покойника. Им так хотелось, чтобы походил! Эти секунды были последними в жизни делегатов.

Им довелось увидеть чудо, погубившее их.

Отвлекаясь, должен сказать, что проблемы всех религий, которые держатся на чудесах, творимых святыми, в том и заключаются, что психика свидетелей чудес не выдерживает их непостижимости. Свидетели либо тут же получают смертельный инсульт, либо несмертельный, но становятся юродивыми, которых никто всерьёз не принимает. Такое чудо сотворил перед его фанатами лежавший почти тридцать лет безмолвно и неподвижно их политический святой. На глазах десятка свидетелей он вдруг принял сидячую позу, вытянул вперёд жёлтый палец с необрезанным ногтем и так громко, насколько мог обессилевший от долгой голодовки и тяжёлых операций по перемещению внутренностей в стеклянные банки, произнёс, как с броневика: Nun was, Der Schurke? Du bist erwartet? (Ну что, подлец? Дождался? (С нем.)). Когда он брякнулся назад, на тощую подушку, его восковое лицо было совершенно обезображено неподобающей статусу мирового марксиста ехидной улыбкой.

Это чудо сделало своё дело. Парагвайские свидетели полегли, как от сильной контузии, а вместе с ними и четверо охранников из КГБ, поэтому об инциденте сразу сообщить было некому. Следующая делегация была из китайских коммунистов, людей суровых и выдержанных. Они вместе с гидом долго терпели на морозе, но когда ноги и руки стало не на шутку прихватывать, обратились к гиду. Тот ткнулся было в двери, однако часовой перекрыл ему путь, наклонив перед носом винтовку. Никто их не звал заходить в мавзолей, и только разводящий новой смены часовых у входа, по просьбе китайцев, по возвращении в Кремль доложил командиру караула, что очередь остановилась, что никто в Мавзолей не заходит, потому что оттуда никто не выходит!

Та ещё была суматоха!

Делегатов-иностранцев развезли по гостиницам и заперли. С ними целые сутки работали братья по партии. Очередников-земляков посадили в автобусы и отвезли на стадион «Динамо», где в раздевалках им читали лекции гиды-кэгэбэшники, пока не запугали до полного онемения. На переменах давали чай с печеньем. В виде извинительного подарка всем пообещали, что они смогут увидеть мумию, когда только захотят.

Четверых совершенно мёртвых свидетелей чуда отвезли в морг. Остальных – по госпиталям, причём все охранники остались живы, хотя тоже, как и парагвайцы, стали заиками.

Я памятник себе…

– Лав-хрр-рентий!

– Я здесь, батоно!

– Место подобрал?

– Батоно! Это вопрос решённый! Мавзолей!

– Ты что меня хоронишь, бандюга мингрельская? На моё место?!…

– Виноват, батоно! Ты так спросил…

– Сволочь! Я тебя про пирамиды спросил!

– Докладываю, Генералиссимус! Сначала было предложение подыскать площадку в Кара-Кумах, чтобы было, как в Египте, среди песков. Как у фараонов. Потом подумали – твой народ туда не доберётся: ни дорог, ни денег у него… Решили, что лучше поближе к Сталинграду. К городу твоей великой победы. И площадка оборудованная есть – полигон в Красном Яре. Мы там недавно ядерную рванули. Всех гостей-туристов после Сталинграда туда будем возить. Вот только вопрос возник. Исторический.

– Какой ещё вопрос? Ничего сами не можете…

– Это мы без тебя не можем. У фараонов ещё зверь каменный есть. Перед пирамидами. Сфинкс.

– Ну?

– У него фигура львиная, а морда – человечья. С кого будем лепить, батоно?

– Как с кого? Опять за своё? С меня! Но не морду, а лицо! Голову!

– Но… батоно… А как быть с усами? Та зверюга без усов?

– Опять… Без усов народ меня не узнает. И чтоб сделали их из чёрного камня!

– Записываю, батоно. Бу сделано.

– Сколько их будет?

– Кого, великий?

– Долб… дубина мингрельская! Не кого, а чего! Сколько будет пирамид?

– Двадцать четыре, Коба, двадцать четыре.

– Почему?

– Шестнадцать от республик, остальные от общественных организаций и зарубежных стран.

– Какие ещё общественные организации?!

– Ты только не волнуйся! Выразили желание, горят патриотизмом, соревнование объявили: кто первый, это…

– Кто первый меня похоронит?! Так?!

– Нет, нет! Что ты, что ты! Ну, как обычно у нас – за первое место орден, за второе – сто рублей, за третье – грамоту с твоим портретом. Память на всю жизнь! От Политбюро, от ЦК, от МВД, от КГБ, от армии, от Гулага будет самая большая пирамида – всё-таки моё ведомство. От ВЦСПС, от Осоавиахима. Правда, Осоавиахим сложился с армией, а ВЦСПС с КГБ. Вот только Биробиджан настаивает – отдельно хочет построить, на Чукотке. Но это будет уже двадцать пятая. Разрешить?

– Разрешить. И похорони там их рядом. Побольше.

– Правильно, батоно! Давно хотел! И это не всё, знаешь. Очень неожиданно, не знаю, как и сказать…

– Не тяни, и так тошно…

– Виноват, дорогой! Америка. Америка желает участвовать. Без нашей помощи. Обещают переплюнуть всех фараонов, и меня тоже. В смысле сделать пирамиду повыше гулаговской. Из американского гранита. Только вот условие выставили – чтобы мумию твою замуровать в их пирамиде. И Лысого – рядом. В саркофаге. И саркофаг показали – это самоходка с бронёй сто пятьдесят миллиметров. Очень прочная! И окошко сделали. Бронестекло. Соглашаться?

– Я в тебе не ошибся, Лаврентий. Ты точно дубина. С кавказских гор. Сам-то слышишь, что говоришь?! Какая мумия?! Какая самоходка?! Идиот в очках! Я живой!

– Конечно, конечно, Коба. Ты живой. Но пока живой, думать надо.

– Думать. Думать… Впрочем… На Ленина покушались? В Мавзолее?

– Да, батоно. Помнишь, один раз кирпичом по стеклу врезали, а в другой – кислотой облили. Месяц восстанавливали.

– А что с этими? С террористами?

– Стыдно сказать, дорогой. Не нашли мы их. Как провалились.

– Лаврентий! Как это? Миллионы врагов народа размазал по Союзу, а двух молокососов упустил? Из мавзолея? На Красной площади? Как это? Как это?

– Ну, батоно! Враги народа не убегали и не сопротивлялись. А тут были настоящие оппортунисты! Может, он им должен был. Мы приняли версию, что это были швейцарские шпионы. Боевики. Он там долго жил. В Швейцарии. Чего-нибудь не поделил.

– Чего не поделил? Партия содержала его на партийные деньги! Ему хватало.

– На бумагу и чернило хватало. А на девочек? Надюша, Инесса, Кларисса, Ванесса…. Скорей всего, кокаинчиком приторговывал. А это всегда опасно. Вот и достали его. В гробу. Даже. Но злодеев ищем.

– Тогда согласен. Пусть делают америкосы. А народу будет меня видно?

– Да. Только не в окошко. Как они сказали, тебя будут… это… транслировать! На экран. По телевидению. Экран два на три метра. У нас ещё нет… этого… телевидения. Но работаем. Скоро украдём. Показывать будет одну твою голову.

– Посмотреть бы…

– Ну, батоно… Хотя… сделаем!

– Постой, очкарик! Я думаю… Нельзя нам с Лениным в одной каморке… Несолидно… Тесно… Где поставим американскую…пирамиду?

– Они хотят на Красной площади, Коба. Посредине. В крайнем случае вместо Покровского собора. Их даже Исторический музей не устраивает. И мавзолей тоже.

– Поговори с ними. Не надо трогать Покровский. Самоходка и я пусть будут стоят на Лобном месте. Удобно для народа. А пирамиду – в Красном Яре.

– Поговорю. Только давить на них нечем. Бомбой не запугаешь, да и возить её не на чем, а для них – раз плюнуть.

– Не захотят, не надо. Наши самоходки не хуже.

– Хорошо, батоно. Решим.

Докладная

– Лаврентий Павлович! К вам министр обороны с начальником Генерального штаба!

– Вахх! Что случилось? Война?

– У них убитый вид. Они не могут говорить!

– Вах, вах! Впусти!

Маршалы вошли, сделали три шага вперёд, сбились, не смогли щёлкнуть каблуками, кое-как отдали честь, вытянулись по стойке «Смирно» и замерли.

– Что, что у вас? Что случилось ещё? Ну!

– Вот… Докладная… Там всё…, – дрожащим голосом произнёс министр и протянул Берии папку.

Докладная.

Министру Обороны, маршалу.

Копия:

Начальнику Генерального штаба, маршалу.

От командующего Южным военным округом, генерал-лейтенанта.

В двадцати городах и районных центрах Южного военного округа в день Красной Армии двадцать третьего февраля сего года произошли торжества по случаю помянутого праздника и приуроченного к нему открытия реставрированных памятников нашего великого вождя и учителя, великого полководца всех времён и народов, Главнокомандующего наших Вооружённых сил, Генералиссимуса товарища Иосифа Виссарионовича Сталина.

Открытие всех двадцати памятников состоялось за час до открытия праздника по случаю дня Красной Армии, то есть в девять часов утра.

Для снятия с памятников покрывал под названием мантии была применена механизация с автоматизацией, которая приводилась в действие с помощью электричества, высокого давления, воздушных шаров и взрывчатых веществ.

Запуск механизации для открытия памятников во всех случаях производился с пультов, которые находились на трибунах с членами райкомов, горкомов и обкомов указанных ниже населённых пунктов.

В девять ноль-ноль пусковые кнопки всех пультов были нажаты первыми секретарями областей и районов с помощью указательных пальцев. (Установлено по отпечаткам дактилоскопистами Следственных отделов округа).

После запуска механизации мантии с помощью воздушных шаров стали подниматься над памятниками для их представления на всеобщее обозрение.

Народ, который собрался на праздник, успел заметить, что облик вождя был выполнен в издевательски-художественной форме в виде резиновой куклы, одетой в неподобающий для нашего вождя мундир, но с его усами и работающей курительной трубкой, что позволяло всем опознать его как Сталина Иосифа Виссарионовича (в девичестве – Джугашвили).

При дальнейшем поднятии мантии из-под неё на каждую описанную фигуру вылилось около тонны дурно пахнущего вещества, в дальнейшем установленного экспертами как «протухший человеческий кал в смеси с китовой ворванью». Прямо во время экспертизы трое экспертов были срочно отправлены в отделение клинической смерти Одесского гарнизонного госпиталя. Удалось спасти.

В тот же момент торжества публика во главе с членами Горкомов и Райкомов на трибунах была обрызгана струями упомянутого вещества из якобы декоративных стволов, что оставило неизгладимую память у подвергшихся.

В виду отсутствия связи информация получена из листовок, обнаруженных во всех почтовых ящиках частных лиц на территории Округа на третий день после событий. К листовкам были приложены фотографии отдельных эпизодов открытия памятника Великому Вождю.

При попытке изъятия печатной продукции оказалось, что все листовки с фотографиями у живого населения исчезли. Есть доклады о появлении их на территориях всех Округов Союза.

Управления МВД и КГБ на контакт с Вооружёнными Силами не идут.

К сему

Командующий ЮВО генерал-лейтенант.

Приложение: листовка (одна),

фотографии (три).

27.02.53.

Берия долго смотрел на рапортичку невидящими глазами. Со стороны можно было подумать, что он заучивает её наизусть. Потом поднял голову, вплотную подошёл к генералам, уставился на них зеркальными стёклами очков, за которыми не видно было глаз, гипнотизируя, молча зрил их целую минуту, приводя в транс. Потом отскочил шага на три и стал быстро кружить по кабинету, негромко бормоча – «Так. Так, так, так. Так, так. Ну, ну.» Продолжая кружить, стал выбрасывать правую руку в сторону генералов и негромко, но отрывисто спрашивать:

– Вы! Вы знаете, что такое военная тайна?

– Так точно, товарищ маршал!

– Ну да! Ну да! Кому же ещё знать! Вы сами! Видели это?

– Над всеми объектами проведена авиаразведка. На четвёртый день. Видны все площадки. Зачищены бульдозерами. Отдельных элементов нет. В контакт с политической и гражданской властью не входили. Не имеем права.

– Информация уже расползается. Приказываю: перевести войска округа на казарменное положение. Никаких контактов с гражданскими. Время упущено, но, может быть, удастся его замедлить. Себе и всему составу – рты на замок!

Берия медленно протянул, опять уставившись стёклами на генералов:

– Всё ли вам ясно, товарищи генералы?

– Так точно, товарищ маршал!

– Свободны!

Удивлённые, но приободрённые, генералы теперь уже чётко, по форме, щёлкнув каблуками, отдали честь и показали шагистику вон из пещеры дракона.

Их удивление росло с каждым шагом по мере удаления от пещеры и приближения к своим автомобилям, и выросло с Преображенский собор. Попав в кабинет Берии и передавая ему своими руками такой рапорт, они мысленно представляли, что передают ему верёвку для их виселицы. Но они спокойно прошли на выход по узким коридорам Кремля, мимо безучастных, как манекены, часовых, стоявших за каждым поворотом и не почувствовали ни малейшего к себе внимания. Правда, в ближайшие сутки всё ещё могло случиться, и только факт, что они получили конкретный приказ к действию, вселял надежду, что их головы уцелеют. На этот раз.