Текст книги "СССР – потерянный рай"

Я придумал для Общества эмблему и заказал значки с нею. Эмблема имела вид круга с надписью по ободу, а в центре был рисунок «Мыслителя» Родена. Тут вышел казус – заводской художник, местный умелец, никогда не видел фотографии этой скульптуры, а я не мог ему объяснить, что нужно нарисовать. Поиски фотографий ничего не дали, но в каком-то юмористическом журнале я наткнулся на карикатуру, в которой «Мыслитель» был посажен на унитаз. Я принес ее художнику и распорядился, чтобы он карикатуру перерисовал, но унитаз убрал и посадил «Мыслителя» на камень. Тот так и сделал, получилось неплохо.

Пьяница

Я был начальником ЦЗЛ, завод постепенно наращивал мощность, росло количество анализов, которые должна была выполнить химлаборатория, кроме этого, двигался и научно-технический прогресс. Мы стали получать приборы для новых, быстрых методов анализа, но они оказались достаточно сложными электронными системами. Кроме того, как и все неотработанное, они быстро выходили из строя. Наши электрики, специалисты лаборатории КИП их ковыряли, иногда возвращали к жизни, но чаще всего приходилось заказывать автомашину и везти приборы в Павлодар в специализированную мастерскую. Там их держали месяц-два, после чего они работали немного и снова чахли, и снова надо было везти в Павлодар. Задерживалось производство анализов, на селекторных совещаниях ОТК жаловался на меня, что из-за отсутствия анализов они не отгружают ферросплавы и затоваривают склады готовой продукцией. В свою очередь я жаловался на своего друга начальника АХЦ Харсеева, что Сергей Павлович не дает мне машину, чтобы отвезти приборы в Павлодар на ремонт и т. д., и т. п. Никакого выхода из этого тупика не просматривалось, оставалось уповать на то, что наша промышленность в конце концов отработает эти приборы и они перестанут так быстро терять точность и выходить из строя.

И тут начальник химлаборатории Евгений Петрович Тишкин предлагает мне добиться восстановления в штате ЦЗЛ должности инженера-электромеханика и принять на нее Барановского. Насчет должности идея была правильной и нужной, но Барановский вызывал у меня глубокие сомнения.

Николая Семеновича Барановского я знал чуть ли не с первых шагов на заводе, поскольку тогда он работал, по-моему, начальником лаборатории КИП, и мне приходилось просить у него помощи с приборным оформлением задумываемых мною экспериментов. Но потом он спился, его перевели на работу электриком, по работе мы почти не встречались, а в городе я его видел, как правило, сильно поддатым. Но это еще полбеды.

Он был популярной личностью. Весь завод со смехом пересказывал его фантастические рассказы о войне (он действительно был участником Великой Отечественной) и послевоенные «были». Эти рассказы были фантастичны до нелепости, ну, к примеру, передавали его рассказ, как ему якобы поручили везти первую советскую атомную бомбу из Арзамаса на Семипалатинский полигон. Он будто бы ехал с удобствами в спальном вагоне, а чемоданчик с бомбой положил на верхнюю полку, ночью его украли, и далее следовал рассказ, как Николай Семенович отыскал вора и отобрал у того атомную бомбу. Или как Берия приехал арестовать отца Барановского, и как они с отцом отстреливались от Берии из пулемета «Максим». Причем свидетели уверяли, что проверяли Барановского, пытаясь уличить во лжи, и просили спустя некоторое время повторить рассказ, и он повторял его слово в слово. А это может быть только тогда, когда это вранье для вруна становится реальностью, когда он как бы это действительно пережил и то, что якобы видел, запомнил во всех мельчайших деталях. Деталей, кстати, он всегда выдавал очень много и очень красочных, в связи с чем его рассказы с удовольствием слушали.

То есть в моем понимании Николай Семенович был не просто пьяницей, но уже и неадекватным человеком. Но зато вполне адекватным был Тишкин, выпускник химфака МГУ (уже это в нашей глуши удивляло – мы у себя вообще никогда не видели выпускников московских вузов), прекрасный знаток химии, умнейший мужик, державший в хорошем, работоспособном состоянии коллектив из более чем сотни женщин. Петрович (я его называл в основном так) лично хорошо знал Барановского и был уверен, что это именно тот, кого нам сильно не хватает. Пришлось положиться на мнение Петровича, добиться должности и принять Барановского.

В это время у меня дома перестал показывать картинку телевизор, а если кто помнит, то тогда телевизионные передачи еще можно было смотреть. Жена вызвала мастеров из телеателье, они час с ним возились и объявили, что понять, что с ним произошло, можно только при помощи осциллографа, а он у них в ателье, поэтому нам нужно привезти телевизор в ателье, и они там с ним займутся. Машины у меня еще не было, тащить телевизор на горбу не хотелось, я позвонил Петровичу и попросил, чтобы он приехал на работу на своих «Жигулях», а в обед мы с ним смотаемся в телеателье.

– Зачем?! – искренне удивился Тишкин. – Ведь у нас теперь есть Барановский.

Короче, на следующий день я попросил Николая Семеновича помочь мне с телевизором, и мы договорились, что он придет часикам к 19. Жду, его нет, закончились занятия в вечернем институте, вернулась с работы жена, уж полночь близится, а Семеныча все нет. Ну, думаю, обманул. Ан нет – часов в 11 звонок в дверь, стоит Барановский и уже о-о-чень хороший. Правда, вид сильно виноватый.

– Юрий Игнатьевич, вы меня очень извините, я пошел к вам, а тут меня друзья задержали, я с ними немного посидел и вот опоздал. Но я сейчас мигом все сделаю.

Я его впустил, поскольку все равно раньше часа ночи не ложился. Тут он выдает:

– Юрий Игнатьевич, а нет ли у вас отверточки, а то я чемоданчик с инструментами забыл там, где сидел.

– Николай Семенович, – обиделся я, – у меня не только отвертка, у меня и тестер есть.

– Нет, тестер ни к чему, дайте отвертку.

А если кто помнит, то на задней стенке телевизоров той поры была крупная предупреждающая надпись «Не снимать – высокое напряжение», и электрический разъем выполнялся так, что при съеме задней стенки телевизор обесточивался. Я дал ему радиоотвертку, Барановский снял заднюю стенку, поставил на место сетевой разъем, подождал, пока нагреются лампы, и начал крутить отверткой, время от времени постукивая по контактам указательным пальцем (руки у него были, как лопаты). При каждом таком постукивании из контакта вылетала к пальцу искра длиною сантиметра 2. Мне, как говорится, поплохело. Пьяный, думаю, сейчас его током так долбанет, что мне придется «скорую» вызывать.

– Николай Семенович, может, все же лучше тестером напряжение замерять?

– Да нет, мне и так все хорошо видно.

Проходит минут 5, и на экране появляются абсолютно четкие картинки сначала первой, а затем и второй программ. А у нас в это время было всего два канала, тем не менее Барановский продолжает внутри телевизора искрить. Я волнуюсь.

– Николай Семенович, да хватит, на этом телевизоре сроду не было таких четких картинок.

– Вы знаете, недавно Павлодарское телевидение начало пробную передачу еще одного канала из Москвы. Об этом пока не сообщается, так я вам настрою еще и третий канал, чтобы потом не приходить.

И что вы думаете? Настроил почти так же четко, как и первые два. И на все у него ушло минут 10.

– Николай Семенович! Мне полагается вам налить, но вы уже в таком состоянии, что я просто не имею права. Давайте просто поужинаем.

– Нет, нет, не волнуйтесь! Работа пустяковая, а я только что хорошо покушал, я пойду.

Ушел. Ну, думаю, Петрович действительно знал, кого на работу приглашал.

Между прочим, потом я выяснил, что для Барановского вообще нет никаких секретов в технике. Те, кто его знал, приглашали его помочь по любому поводу: и лодочный мотор починить, и автомобильный двигатель, и все абсолютно виды бытовой техники. У нас же он сделал чудо – быстро освоил все приборы, и они практически перестали выходить из строя, причем он делал это гораздо лучше, чем в специализированной мастерской в Павлодаре.

Надо добавить, что он был одинок, дочь, по слухам, тоже не очень хорошо устроенная, жила где-то в другом городе, по характеру он был абсолютно безобиден, мягок, абсолютно невозможно представить, чтобы он мог кому-то причинить какое-то зло. В лабораторию он влился «как тут и был», женщины его опекали: «Николай Семенович, идите чайку попить. Николай Семенович, да что вы мотаетесь, посидите с нами».

Приняв на работу Барановского, снял я часть головной боли, стало мне легче работать, но была одна небольшая неприятность. Николай Семенович раза два-три в год попадал в медвытрезвитель. Для меня вообще осталось загадкой, как в нашем городе милиция умудрялась выполнять план по доходам медвытрезвителя. Стоила ночь там, как и везде в СССР, 15 рублей, наличными милиция не брала, а высылала счет на завод вместе с требованием отчитаться перед ней о воспитательной работе с пьяницей. 15 рублей вычитали из зарплаты, пьяницу полагалось разобрать на собрании, и протокол собрания выслать в милицию. Кроме этого, пьяница лишался премии, ему передвигалась очередь на квартиру и т. д. Все это входило в стандартный набор воспитательной работы. Это все понятно, непонятно было, как милиция находит пьяниц? Дело в том, что по этому показателю Ермак выгодно отличался даже от моего родного Днепропетровска, не говоря уже о Москве или городах Урала. За 22 года своей жизни там я только один раз видел отдыхающего на газоне мужика в таком состоянии, в котором его действительно надо было доставить в медвытрезвитель, и то, возвращаясь через 10 минут, я его уже не увидел, т. е. какой-то жалостливый знакомый отволок его домой. Город ведь маленький, у нас и шагу невозможно ступить, чтобы не наткнуться на знакомого. То ли дело было в те годы в Москве, там вечером пройдешься и обязательно где-нибудь да наткнешься на валяющегося алкаша, а в Свердловске, скажем, алкашам и зима была не большой помехой. Зашли средь бела дня на главпочтамт дать телеграмму, а там в тамбуре один лежит и еще один под столом в операционном зале. А на Свердловском вокзале в туалете – прямо под писсуарами. У нас же такого безобразия никогда не было.

С другой стороны, у нас и милиционера увидеть надо было постараться. Разве что на праздники, когда у них появлялся повод надеть парадную форму, да изредка под вечерок увидишь, как по улицам медленно едет милицейский УАЗ – патрулирует, однако. И как Барановский в окружении приятелей мог состыковаться с милицией так, чтобы та могла его у них отобрать, мне было непонятно. Дело в том, что я никогда не видел его упившимся «до положения риз», он всегда стоял на ногах. Я даже шутил, что менты, видимо, пользуются безотказностью Николая Семеновича, и когда у них туго с выполнением плана, то просят его прийти и переночевать у них. Но как бы то ни было, по 2–3 раза в год мне из отдела кадров приходила бумага, что Барановский «опять», и требование о принятии к нему мер воспитательного характера.

А какие я к нему меры приму? Я бы и в России не стал позорить ветерана войны на собрании, а в Казахстане, где казахи с исключительным уважением относятся к старшим, это было вообще недопустимо. Поручал секретарю, чтобы она напечатала липовый протокол собрания, да сообщение, что мы, дескать, передвинули его в очереди на получение квартиры, благо у него квартира была, и в очереди он не стоял. Все же попробовал с ним переговорить с глазу на глаз.

– Николай Семенович, давайте я тайно, никто не узнает, договорюсь с ЛТП? Официально сообщим, что вы в отпуске, и вы там пролечитесь.

Он так грустно посмотрел на меня поверх очков и говорит:

– Юрий Игнатьевич, я цех когда-нибудь подводил?

Что верно, то верно. Цех он никогда не подводил – не прогуливал, на работу приходил вовремя даже после медвытрезвителя, приходилось вызывать его на работу вечером и ночью, и не было случая, чтобы он не приехал и не сделал то, что требовалось.

– Юрий Игнатьевич, я не алкоголик, но просто мне надо иногда купить бутылочку портвейна.

Думаю, что и это было правдой – он действительно мог деньги отсылать дочери и покупать бутылку портвейна очень редко, поскольку его всегда приглашали помочь, и, само собой, тот, кто приглашал, тот и бегал за портвейном. Но с другой стороны, он ведь был одинок, и если лишить его возможности таким образом общаться с людьми, то во что превратится его жизнь? Наверное, его приглашали бы и так – не для работы, но пойми почему, – может быть, из жалости, а Барановский, как умный человек, это безусловно понял бы и отказался. А так он и на людях, и на совершенно достойных основаниях принимает угощение. Ну, что тут с ним можно поделать?

А на заводе ежемесячно подводились итоги соцсоревнования, и цехам, занявшим первое место, полагалась премия. По нашей группе цехов она была невелика, что-то 200 или 300 рублей, но я считал, что буду недостаточно хорошим начальником цеха, если и эти денежки не подгребу к цеху. Мы их внутри цеха распределяли между наиболее отличившимися работниками. Кроме этого, отдельно и мне полагалась премия, где-то рублей 20 или 30. Поэтому вполне можно считать, что я из корыстных побуждений старался сделать все от меня зависящее, чтобы занять первое место. И у меня это получалось примерно половину месяцев в году.

Итоги соцсоревнования подводились в актовом зале под председательством директора. Сначала плановый отдел докладывал производственно-экономические итоги месячной работы цехов, затем выступал заместитель директора по кадрам Ибраев. Темирбулат зачитывал список прогульщиков, нарушителей дисциплины и тех, кто побывал в медвытрезвителе. За крупные непорядки, скажем, за прогулы, могли весь цех передвинуть с первого места, а за медвытрезвитель лишали премии начальника цеха. Ну и вот как-то раз совпадает, что у нас первое место, а Темирбулат зачитывает, что в ЦЗЛ Барановский попал в вытрезвитель. Затем еще раз, тут Темирбулат уделил мне персональное внимание, сообщив, что я держу в цехе злостного пьяницу, позорящего завод. Директора это заинтересовало, и он после подведения итогов пригласил меня к себе в кабинет.

– Слушай, зачем тебе лишаться премии? Давай этого, как его, Барановского, уволим.

– Семен Аронович, нельзя! У человека золотая голова и руки, уволим – себе дороже будет, поскольку на нем держится вся новая техника (да и старая тоже) химиков. Я пытался его воспитывать, но без результатов – он уже пожилой, ветеран войны, у него сложилась такая жизнь, он ею живет и доволен, цех он никогда не подводил, а то, что меня иногда лишают премии, так черт с нею, надежная работа химиков стоит дороже.

Донской посмотрел на меня изучающе, а потом сказал фразу, которая произвела на меня впечатление своей точностью, а посему запомнилась навсегда

– У многих работников бывает только одно достоинство – то, что они не пьют.

На этом разговор и закончился, но я недооценил директора. Проходит еще какое-то время, Барановский снова ночует в вытрезвителе, а мой цех занимает первое место. Ибраев на подведении итогов зачитывает список прегрешений, я жду, когда же вспомнят о Барановском, но Темирбулат о нем промолчал, и меня премировали. Я решил, что это в отделе кадров напутали и забыли включить Николая Семеновича в поскрипционный список Ибраева, и обрадовался. И только потом, когда я лучше узнал Донского, то понял, что это он дал команду своему заму по кадрам стереть Барановского из памяти и больше о нем не вспоминать, т. е. директор не позволил мне жертвовать деньгами во имя завода, хотя мне даже в голову не пришло самого его об этом попросить.

О способах борьбы

Уже 20 лет чижи убеждают население СНГ, что в СССР все были трусливые и безвольные рабы. Что касается самих чижей, то спору нет – они такими были, такими и остались. Но остальные люди в СССР рабами не были, и все начальство их, если и не боялось, то опасалось. Проблема была в том, как организовать людей, но эта проблема осталась и сегодня.

Ниже я еще расскажу, как прокуратура, в раже отчитаться в своей борьбе в области техники безопасности, незаконно обвинила, а суд неправосудно осудил 23 инженерно-технических работника нашего завода, и что я зачем-то полез защищать своих товарищей и ходил с этим вопросом к прокурору города.

После разговора с ним я очень разозлился и решил написать по этому вопросу коллективное письмо. Да, я помнил, что в свое время за написание такого письма меня выкинули из Днепропетровска в Казахстан, ну и что? Я ведь хохол, положение обязывает действовать по присказке «битому неймется». Но, строго говоря, и ситуация была другая, и я, полагаю, стал умнее. Я сел и написал объемный текст, в котором рассмотрел все случаи неправосудного осуждения, показал, как прокуратура фабрикует уголовные дела против заведомо невиновных и каково участие в этих делах Госгортехнадзора.

Подписал сам и пошел к своему другу начальнику цеха № 4 А.И. Скуратовичу. Тот прочел и, ни слова не говоря, подписал. Потом пошел к Юре Ястребову, начальнику второго цеха, тот тоже подписал. Потом пошел к остальным начальникам цехов, и чем больше становилось подписей, тем быстрее они подписывали, даже не читая, – люди не хотели оставаться вне коллектива. Затем обошел главных специалистов и в итоге получил документ, подписанный всем высшим звеном управленцев завода. К директору и главному инженеру не ходил, чтобы их не обвинили, что письмо подготовлено по их заказу. Тем не менее уверен, что они о моей работе знали, но не препятствовали. Для начала послал это письмо в обком партии, и дней через пять нас собрали в актовом зале.

В президиуме был прокурор области, председатель областного Госгортехнадзора и второй секретарь обкома партии, который начал с того, что партия взяла курс на снижение травматизма и т. д., и т. п. То же продублировал и Госгортехнадзор, прокурор молчал. Наступила пауза, и стало ясно, что кому-то нужно что-то сказать из зала, поэтому все стали бросать взгляды в мою сторону. Пришлось встать и с места сказать, что мы, заводские работники, и сами подвергаем себя опасности больше, чем сидящие в президиуме, и травмируемые работники нам ближе, чем им. Так что не нужно вопрос уводить в сторону – мы не против партии и не против снижения травматизма, мы против неправосудного осуждения наших товарищей, и в нашем письме внятно написано именно об этом. Я задал тон ответов, и после меня начальники цехов довольно дружно поддержали это требование. Было видно, что от этого напора президиуму стало не по себе – он действительно убедился, что коллектив в этом вопросе сплочен. Второй секретарь подвел итог совещанию ничего не значащим повторением слов о заботе партии, и совещание закончилось как бы ничем. Но:

Но прокурора города сняли с должности, а Госгортехнадзору «всунули по самое немогу». И ситуация изменилась коренным образом – прокурорский беспредел полностью прекратился, и я даже не помню ни одного случая осуждения наших работников после этого нашего письма.

Интересно сравнение: почему у меня во времена студенчества с коллективным письмом ничего не вышло, а на заводе получилось? Тут два важнейших момента, которые всем, кто пробует бороться за людей, нужно понимать.

Во-первых. В институте цели моего первого письма, по сути, не очень волновали тех выпускников, кого я просил это письмо подписать, поскольку все они были уверены, что устроятся там, где хотят, и без распределения, более того, их подпись под письмом могла им навредить. А в данном случае все начальники цехов были, безусловно, заинтересованы в том, чтобы не быть осужденными без вины.

Но еще более важно другое. В первом случае я был лично заинтересован в целях письма и посему уязвим: про меня легко было говорить, что Мухин, сукин сын, за государственный счет окончил институт, а теперь не хочет отдать свой долг и отработать там, где нужны специалисты, – в Казахстане. И, дескать, поэтому он воду и мутит. А в данном случае, хотя осуждали и начальников цехов, и специалистов, но главный удар прокуратура и Госгортехнадзор наносили по мастерам и начальникам смен, посему у нас, начальников, подписавших письмо, была прочная позиция людей, действующих во благо общих интересов. Если говорить правду до конца, то наше письмо нельзя было свести к нашим личностям. Это надо понимать очень четко: повторю, ваш противник не должен иметь возможность свести дело, за которое вы боретесь, к дефектам вашей личности, то есть не должен получить возможность утверждать, что будь на вашем месте другой человек, то и вопроса не возникало бы.

Таким образом, во времена СССР коллектив простых людей без особых проблем добился снятия с должности прокурора города, пусть сегодня коллектив в 40 человек попробует снять с должности прокурора города – я хочу посмотреть, как это у вас получится.

Я описал один способ, как можно было ломать противостоящую тебе силу, – прямо через партийные органы. Но можно было выйти на них еще более эффективным способом – через прессу.

Но сначала несколько слов в общем. Многие читатели, надо думать, считают, что раз сегодня автор, к примеру, Мухин, может говорить в газете «Дуэль» или в своих книгах о чем угодно, скажем, о том, что Ельцин сдох в 1996 году и вместо него были двойники, то это и есть свобода слова. Но разве в СССР люди не могли говорить свободно о чем угодно? На кухне. Не могли орать во всю глотку: «Долой Брежнева!»? В лесу. Могли. Да, скажете вы, но на кухне и в лесу их слушали несколько их товарищей, и все.

А кто сегодня слышит «Дуэль», кроме ее читателей? Велика ли разница в слушателях, чтобы так радоваться? Те, кто сегодня так радуется, не понимают сути свободы слова – нет и не бывает свободы слова без ОБЯЗАННОСТИ СЛУШАТЬ!

И именно нынешние «демократы» подменили эти понятия, именно при них в прессе началась болтовня ради болтовни, именно при них государственные органы получили право не реагировать на то, что пишет пресса. «Демократы» уничтожили в СССР обязанность слушать и этим уничтожили свободу слова. До них было не так. Да, действительной свободы слова и тогда не было, но обязанность слушать – была! Так вот мой личный пример использования прессы для борьбы с тогдашними «сильными мира сего».

В середине 80-х наш завод во главе с Донским становился на ноги, появилась возможность с нашего завода кое-что взять, и масса чиновников стала показывать нам, насколько они значительные люди и что мы обязаны их очень сильно любить и не отказывать им в их личных просьбах. Вообще-то мы и не отказывали, но этим людям хотелось чувствовать себя у нас, как в своей кладовке. Веселая это была компания – от нового прокурора города до директора банка. Последний учудил такое, что у меня кончилось терпение. Мы по инструкции ВЦСПС обязаны были бесплатно раздавать в горячих цехах чай и делали это, как и остальные заводы, десятки лет. Но в инструкции было написано «бесплатно доставлять в цеха чай». И директор банка прекратил оплату магазинам наших счетов за чай на том основании, что речь, дескать, идет только о бесплатной доставке чая в цеха, а рабочие на рабочих местах должны покупать его за наличные.

Главбух завода Х.М. Прушинская, помню, сетовала, что был бы старый секретарь горкома Григорьев, то за такие шутки директор банка мигом бы лишился партбилета и вместе с ним должности. Но секретаря горкома уже сменил болтливый перестройщик, будущий бизнесмен. А снабжение завода оставалось моей обязанностью, и я, разозлившись, собрал все факты воедино (не забыв и прокурора, и милицию) и написал статью в «Правду» с демократическим предложением, как быть с этой бюрократической сволочью. Это предложение в «Правде» не поняли и из статьи убрали, но статью напечатали, приделав ей свое окончание.

Далее дело развивалось так. «Правда» у нас появлялась вечером, и номер с моей статьей «Чаепитие по-буквоедски» появился в четверг. В пятницу ее прочли, меня вызвал Донской и приказал ко всем упоминаемым мною в статье фактам собрать документальное подтверждение (а вечером еще проверил, как я его указание исполнил). И приказал все документы забрать домой. В субботу утром он позвонил мне на квартиру и распорядился вместе с ним ехать в горком. Там нас ждали: второй секретарь обкома, прокурор области, комиссар областной милиции, директор областной конторы «Промстройбанка» и масса других областных чиновников. Там же у стенки сидели все, кого я критиковал в статье. Кстати, чай заводу банк оплатил еще в пятницу, тогда же начальник ГАИ лично сломал все шлагбаумы, которые он до этого поставил на территории нашего завода, и т. д.

Нас с директором посадили напротив прокурора области, перед ним лежала моя статья, размеченная по эпизодам. Он читал эпизод и требовал: «Документы!» Я вынимал из своей папки необходимые документы и подавал. Он их смотрел профессионально: атрибуты бланков, входящие номера и даты, даты распорядительных подписей, сроки и т. д. Если не видел признаков недействительности, складывал эти бумаги в свою папку. На одном документе между входящей датой и распорядительной надписью срок был три дня. Прокурор проверил по календарику – два из них были выходными. (Спасибо Донскому – у меня на все вопросы прокурора были готовы документы.). Потом председатель комиссии – второй секретарь обкома – начал задавать вопросы, требующие устных пояснений. От стенки послышались жалобные повизгивания, что Мухин, дескать, все извратил, но председатель заткнул им рот и слушал только меня.

В понедельник меня вызвали в обком, и я целый день присутствовал при таинствах – обком писал ответ в «Правду», в ЦК Казахстана и в ЦК КПСС. Мне его не показали, но позвонил из «Правды» журналист и зачитал мне его по телефону с вопросом – согласен ли я с таким ответом? Я не согласился (хотелось заодно додавить и городского прокурора, замордовавшего моих железнодорожников дурацкими исками), но во второй, завершающей тему статье, которую «Правда» дала уже сама, вопрос о прокуроре не прозвучал. Жалко, конечно, но даже то, что было сделано «Правдой», уже было большой победой и подспорьем в работе, да и прокурор поутих.

И подобное отношение к прессе было общим государственным правилом. Донской, к примеру, заставлял писать ответы во все газеты, включая собственную заводскую многотиражку, если в них был хотя бы только критический намек на наш завод или его работников После того, как я дал в морду пожарному, прошел слух, что статья об этом инциденте появилась где-то в ведомственной газете МВД в Алма-Ате. В области этой газеты найти не смогли, и тогда директор дал дополнительное задание ближайшему командированному в Алма-Ату. И только когда тот привез оттуда нужный номер и когда директор убедился, что ни обо мне, ни о заводе в статье не было ничего плохого, успокоился.

Да, не все в советских газетах могло быть напечатано, но о советских людях, об их нуждах и интересах печаталось в сотни раз больше, чем сегодня. И – главное – эти газеты обязательно читались теми, кого это касалось. Попробовал бы в СССР какой-нибудь депутат или чиновник вякнуть, что он, дескать, «Дуэль» не читает. Не «Дуэль» бы была виновата, что ее не читают, а он был бы виноват в этом. Потому что в СССР была обязанность слушать слово. Потому, хотя полной свободы слова и не было, но слово было в тысячи раз свободнее, чем сегодня.

Но вернусь к советским людям.