Текст книги "Плющ на руинах"

35

Вот так я, бывший советник герцога Раттельберского и корринвальдский дворянин, оказался в тюрьме за мелкое воровство. Поначалу срок показался мне не слишком большим, но вскоре я убедился в своей неправоте. Условия содержания в средневековой тюрьме ужасны даже и без пыток; точнее говоря, они сами являются пыткой. Во-первых, голод. Два раза в день мне давали хлеб и воду, иногда немного бобов – достаточно, чтобы не умереть от истощения, однако о том, что такое сытость, я просто забыл. К тому же жуткая антисанитария. Средневековье и гигиена – вообще несовместимые понятия, здесь даже самые знатные особы моются только несколько раз в год, по большим религиозным праздникам. Король может беседовать с подданными, сидя отнюдь не на троне, а на стульчаке; более того, герцог рассказывал мне, что во время многочасовых дворцовых церемоний придворные без особого смущения справляют нужду за ближайшей портьерой, так что периодически двор вынужден переезжать из одного дворца в другой, дабы их можно было отмыть. И хотя за время своего пребывания в этой эпохе я изрядно растерял цивилизованные привычки, притерпевшись к паразитам, кусающим здесь и королей, и рыцарей, и благородных дам, и церковных иерархов – словом, всех; хотя притерпелся я также и к запахам, исходящим от человеческих тел, наполняющим любое жилое помещение – однако тюрьма нанесла новый удар по остаткам моей брезгливости. За все время заключения у меня не было возможности не то что вымыться, но даже просто умыться. В камеру часто наведывались мыши и крысы, и со временем я перестал вздрагивать, когда что-нибудь подобное пробегало по моей ноге. Вообще цивилизованный лоск утрачивается очень быстро, подтверждением чему служит нынешнее состояние человечества.

По мере того, как осень вступала в свои права и постепенно переходила в зиму, прибавилось и новое бедствие – холод. Не раз я проклинал крохотное окошко моей камеры, в котором, естественно, не было никакого стекла – только решетка; мне казалось, что лучше уж сидеть в полной темноте, чем выносить задувавший в окно холодный ветер, ронявший снежинки на грязный пол. Единственным способом согреться были физические упражнения; впервые за всю свою жизнь я к ним пристрастился. Однако тюремная диета не располагает к большим физическим нагрузкам, поэтому большую часть времени я проводил сидя или лежа на своей соломе, сжавшись в комок и обхватив руками окоченевшие босые ступни. Удивительно, что, несмотря на холод и отсутствие витаминов, я отделывался одной лишь постоянной простудой. Все-таки человек обладает большими ресурсами приспособляемости; собственно, это спасло мне жизнь – в этой тюрьме, в условиях полного отсутствия медицинской помощи, меня гарантировано прикончила бы не только пневмония или бронхит, но даже какая-нибудь ангина. Впрочем, помогало мне и то, что зима выдалась довольно теплой, насколько подобное слово вообще применимо к этому времени года. Короткие заморозки сменялись оттепелями с дождем и мокрым снегом, и, будь у меня возможность выглянуть в окно, я, вероятно, постоянно наблюдал бы на улицах жуткую слякоть. Но такой возможности у меня не было: маленькое окошко располагалось более чем в двух метрах от пола, а подойти к нему и подпрыгнуть я не мог – не пускала цепь.

Однако физические мучения были не единственными. Я по-прежнему считаю, что одиночное заключение лучше пытки постоянным пребыванием в обществе, но лишь тогда, когда узнику есть чем себя занять. Однако когда нет возможности ни читать, ни писать, ни даже играть с самим собой в карты, а цепь позволяет сделать не более двух шагов в любую сторону, скука превращается в кошмар, который, кстати, не затмевает физические страдания, а лишь усиливает их. Время словно останавливается; пытаешься все время спать, но постоянно просыпаешься от холода. Иногда надзиратель, которому тоже скучно на дежурстве, остановится у двери какой-нибудь камеры поболтать с заключенным, но, увы, эта возможность скоротать время представлялась редко, да и к тому же я не знал, о чем говорить. Надзиратели не большие охотники рассказывать – в их жизни редко случается что-нибудь стоящее упоминания; я же, в свою очередь, быстро исчерпал запас скабрезных анекдотов, которые помнил еще с Проклятого Века, и не нашел другой безопасной темы. По мере того, как голод затуманивал сознание, я все больше опасался ляпнуть что-нибудь лишнее. Некоторое время я развлекался тем, что выкладывал на полу фигуры из соломинок; затем и это наскучило мне до отвращения. Я поймал себя на том, что разговариваю с крысами. «Через некоторое время ты начинаешь говорить с ящерицами, а скоро они начинают тебе отвечать…» – припомнилась мне фраза из какой-то книги моей эпохи. Да, конечно, все это не могло не действовать на психику. Постепенно я погружался в какую-то апатию, теряя чувство времени и ощущение реальности происходящего. Говорят, немало узников выходят из такой тюрьмы и через десять, и через двадцать лет, умудряясь сохранить при этом рассудок. Что ж, для этого, вероятно, надо родиться в средневековье, с его неспешным темпом жизни и минимальными потоками (точнее, ручейками) информации. Мозг цивилизованного человека к этому просто не приспособлен.

Если бы не овладевавшее мной затуманенное состояние, я бы наверняка заметил, что в середине весны колокольный звон за окном стал звучать все чаще, а многие тюремщики, прежде заступавшие на дежурство регулярно, больше не показываются. Наконец однажды дверь моей камеры открылась в неурочное время, и вошел незнакомый надзиратель и кузнец с инструментами.

– Славь нашего милостивого короля, – хмуро сказал надзиратель.

– Да здравствует король, – поспешно сказал я. – А что случилось?

– В городе чума. Очень многие уже умерли. Не хватает людей, чтобы сторожить тюрьмы. По приказу короля важные преступники сегодня удушены в камерах, а мелочь вроде тебя велено выпустить на свободу.

Кузнец расковал меня, а надзиратель велел спускаться во двор. Я заикнулся относительно возврата моих вещей, но свирепый взгляд тюремщика заставил меня отказаться от этой мысли.

Во дворе уже собралась целая толпа таких, как я. Грязные, обросшие, в лохмотьях, они мало походили на людей. Я содрогнулся при мысли, что сам выгляжу так же. Стражники с копьями, похоже, собирались выгнать нас наружу, в чумной город. Я вспомнил, как входил в этот город несколько месяцев назад, в хорошей одежде, с кошельком, полным медных денег… Подумать только, тогда я считал свое положение отчаянным!

В этот момент с улицы донеслось цоканье копыт, и во двор въехал офицер в сопровождении нескольких солдат.

– Слушайте, вы, отребье! – обратился он к нам. – Вам предоставляется редкий шанс. Его величество король не только прощает ваши прежние преступления, но и готов взять вас на службу. Чума нанесла урон славной королевской армии; Грундоргу нужны солдаты. Все, кто хочет поступить на службу, должны следовать за нами. Мы будем ехать не слишком быстро, но и не слишком медленно; те, кто отстанут, могут возвращаться в город – королю не нужны дохляки.

Стоя босиком на обледенелых камнях тюремного двора посреди охваченного чумой города, без единого гроша в кармане (да и карманов-то на моем тряпье не было), мог ли я дожидаться лучшего предложения? Надо сказать, не все освобожденные были того же мнения; последовать за всадниками решило что-то около половины, у остальных же, очевидно, имелись свои планы. По всей видимости, они рассчитывали, что в охваченном эпидемией городе есть чем поживиться и ради этого пренебрегали опасностью; впрочем, средневековые нарушители закона, невежественные и суеверные, куда легкомысленней цивилизованных. Итак, мы, три десятка бывших узников, побежали за офицером и солдатами. Всадники торопились скорей покинуть чумной город, и бежать приходилось изо всех сил. К тому моменту, как мы добрались до городских ворот, несколько человек уже отстали; я и сам чувствовал, что недолго выдержу подобный темп. Мы миновали заставу, в обязанности которой входило блокировать въезд и выезд из чумного города, и оказались на дороге, ведущей на юг. Здесь нам дали небольшую передышку; я надеялся, что теперь мы получим хоть самое плохонькое обмундирование, однако испытание еще не закончилось, и мы должны были и дальше бежать за всадниками босиком и в лохмотьях. Солдаты ехали уже не так быстро, но путь оказался длинным. Я затрудняюсь сказать, какое расстояние мы преодолели – думаю, больше пяти миль. Казалось, дороге не будет конца; некоторые падали в грязь и оставались лежать, иные, чувствуя, что вот-вот отстанут, пытались ухватиться за еще державших темп; их грубо отпихивали. Я тоже пару раз заехал таким локтем в ребра. Удивительно, что я сам выдержал этот забег. Я задыхался, во рту стоял мерзкий металлический привкус, ступни, казалось, совершенно онемели – боль от множества мелких ран пришла потом. Наконец показался лагерь грундоргского полка; из числа бывших арестантов до него добралось шестнадцать человек.

Всех нас поместили в разгороженный надвое деревянный барак, где нам предстояло провести почти две недели в карантине – предосторожность, пожалуй, излишняя, ибо карантином для нас уже послужила тюрьма. Уголовники были не слишком приятным обществом, однако благодаря физическим упражнениям в камере я находился в неплохой (по меркам столь же ослабленных узников) форме; убедившись, что я могу дать отпор и в то же время не претендую на лидерство, меня оставили в покое. Наконец карантин кончился; мы привели себя в порядок и получили обмундирование. Только теперь, оказавшись в грундоргской казарме, я узнал, что за время моего заключения в большой политике произошли большие перемены.

Как и опасался Элдред Раттельберский, молодой и честолюбивый принц Крэлбэрек, наскучив ожиданием, в конце концов сверг своего дядю Ральтвиака и занял грундоргский трон. Сразу же после этого он двинул армию к границам разоренного и ослабленного Корринвальда и выдвинул Гродрэду ряд ультимативных требований. Тот, естественно, согласился на все; даже и лучший правитель на его месте попросту не смог бы собрать достаточно сил для противостояния грундоргскому вторжению. В результате Корринвальд лишился ряда территорий на юго-западе, а также вынужден был бросить на произвол судьбы своих союзников – небольшие королевства вдоль западной границы; самое южное из них было вскоре оккупировано Грундоргом. Ирония судьбы: Элдред затеял свой поход на Траллендерг, желая сделать страну сплоченной, сильной и богатой; в результате же она оказалась раздробленной, слабой, разоренной и униженной. Вполне возможно, что в скором будущем Корринвальд вообще перестанет существовать как единое государство.

Итак, к концу зимы Крэлбэрек добился немалых военных и дипломатических побед. Однако разразившаяся эпидемия чумы – довольно обычное средневековое бедствие, обыкновенно обогащающее церковь, ибо люди стремятся откупиться от «гнева божьего» – эпидемия чумы заставила молодого короля поумерить свои планы. Он отказался от дальнейшей экспансии в цивилизованные области, ограничившись удержанием новых границ; но, чтобы не терять времени даром, решил двинуть экспедиционный корпус на юг, в Дикие Земли. Активное участие в южном походе должен был принять и полк, солдатом которого я теперь стал.

36

Как я упоминал в предыдущей рукописи, которая покоится ныне в кейсе, зарытом в лесу под Линдергом, жители королевств почти ничего не знают о Диких Землях. Об этих территориях, площадь которых значительно превосходит суммарную площадь королевств, ходит великое множество смутных, обычно жутких и нередко противоречивых легенд. Просвещенные люди нынешней эпохи (к коим в первую очередь следует отнести главных душителей знания – высшее духовенство) не исключают, что за поясом Диких Земель могут находиться другие «цивилизованные» государства. Однако считается, что в пределах досягаемости, возле южных границ Корринвальда, Грундорга и их соседей, ничего подобного нет, а есть лишь варвары, дикие звери и разнообразные чудовища. Естественно, подобные противники не заслуживают того же уважения, что и армии «цивилизованных» соседей, и части, посланные Крэлбэреком на юг, были далеко не отборными. Комплектовались они из кого попало; то, как я там оказался, служит ярким тому примером. Более половины личного состава составляли новобранцы; вскоре после моего зачисления в полк нас всех выстроили на плацу и велели выйти вперед тем, кто уже имеет воинские навыки. Я, разумеется, воспользовался этой возможностью, надеясь пробиться в офицеры или хотя бы в капралы; однако унтеры, оценивавшие наши способности, нашли, что я довольно посредственный солдат. В самом деле, ведь до сих пор мне приходилось воевать в основном на командных должностях. Отныне мне предстояли ежедневные упражнения – гимнастика и учебные бои; но все же я избежал той жуткой муштры, которая предназначалась новичкам, впервые взявшим в руки оружие.

Грундоргская армия по структуре своей напоминает и корринвальдскую, и раттельберскую; уровень централизации в ней заметно выше, чем в первой, но ниже, чем во второй. Оружие в основном такое же, как в Корринвальде. Наиболее распространенные доспехи, в отличие от корринвальдских кольчуг и раттельберских панцирей, состоят из соединенных металлических пластин, похожих на квадратную чешую. Щиты легкой пехоты и кавалерии квадратные, с острыми углами, нередко с металлическим шипом посередине – такой щит может служить и оружием. Офицеры при Ральтвиаке назначались исключительно из дворян, и вообще знатность играла едва ли не решающую роль в карьере, но Крэлбэрек сломал эту традицию. Однако в нашем, как я уже отметил, отнюдь не лучшем полку большинство офицеров были старой закваски.

Наконец, после месячной подготовки, начальство сочло, что остальному мы обучимся непосредственно в ходе боевых действий, буде таковые возникнут. (Многие в полку всерьез полагали, что южные дикари побегут от одного нашего вида; при этом их отнюдь не смущало, что за последнее столетие граница Грундорга не отодвинулась к югу ни на милю – впрочем, возможно они, как и я в то время, просто не знали об этом.) Итак, в конце весны мы выступили в поход. Прежде, чем вторгнуться в таинственные и враждебные Дикие Земли, нам предстояло пересечь Грундорг с севера на юг. Этот путь длиной примерно в 350 миль – Грундорг, в отличие от Корринвальда, вытянут не с севера на юг, а с запада на восток – занял у нас три недели. По дороге, в соответствии с неведомыми мне планами командования, происходили постоянные переформирования, какие-то части и подразделения присоединялись к нам, какие-то уходили, так что в южных областях состав экспедиционного корпуса сильно уже отличался от того полка, что выступил с севера – но, кажется, общий уровень не повысился. Меня все эти перемены не затронули. Никаких особенно интересных наблюдений по дороге я не сделал: во-первых, потому что средневековая жизнь вообще невероятно скучна, и если не считать войн, пожаров и прочих бедствий, оживляют ее лишь казни да мистерии по праздникам; во-вторых, ежедневные долгие переходы в полном вооружении – довольно утомительное занятие, чтобы глазеть по сторонам. Лишь одна картина врезалась в мою память.

Это было уже ближе к концу пути; мы проходили через один из южных городов. У пересечения двух самых широких улиц нас остановили. Даже по линдергским меркам лето уже прочно вступило в свои права, а в этих широтах тем более; солнце припекало во всю, хотелось поскорее выбраться из душного города, и тем более раздражала внезапно возникшая заминка. По главной улице, видимо, двигалась какая-то процессия; я слышал радостные крики мальчишек и непристойные ругательства взрослых; кого-то дразнили. Затем в общем шуме я различил цоканье копыт, звон железа и щелканье бичей; вскоре показались и главные участники зрелища.

Дюжина кавалеристов конвоировала около полусотни совершенно голых людей, мужчин и женщин. Все пленники были закованы в кандалы по рукам и ногам; кроме того, общая цепь соединяла их железные ошейники. Было видно, что идут они уже давно и еле держатся на ногах от усталости и боли; всадники нещадно хлестали их бичами по обнаженным плечам и спинам – очевидно, не столько для того, чтобы принудить идти быстрее, сколько ради удовольствия толпы. Более всего меня поразила нагота пленников: хотя по обычаям средневековья унижение побежденного считается делом не только естественным, но и необходимым, церковная мораль никогда не допустит, чтобы обнаженное человеческое тело было выставлено напоказ. Однако, когда странная процессия приблизилась, я начал понимать, в чем тут дело. Эти тела могли пробудить вожделение разве что у самых извращенных натур.

На всех пленниках лежала печать редкого уродства. Кожу многих из них покрывали безобразные язвы, волдыри и наросты, у многих не хватало пальцев на руках и ногах или, напротив, обнаруживались лишние. Я видел страшно искривленные, высохшие или покрытые гноящейся сыпью конечности; кости, выпиравшие из-под натянувшейся кожи в самых разных местах; тела согнутые, перекошенные, перекрученные, горбатые; ужасно деформированные, сплющенные, вдавленные, раздутые черепа; лица с чудовищно искаженными чертами, гроздьями гигантских бородавок, сросшимися или заплывшими жировыми наростами ртами, носами, глазами. У одного мужчины вместо правой руки был какой-то жалкий багровый рудимент, однако и на эту культю умудрились надеть цепь. У другого рука полностью срослась с телом, и кисть уходила куда-то вглубь бедра. У одной женщины начисто отсутствовала левая грудь, а на правой не было соска. Про одного из пленников вообще нельзя было сказать, мужчина это или женщина; я так и не разглядел на его дряблом теле никаких следов половых признаков. Кто-то ковылял на руках, заменявших ему ноги; кто-то при каждом выдохе ронял в пыль слизь, стекавшую у него из дыры на месте носа… Некоторое время любопытство боролось во мне с отвращением; наконец отвращение победило, и я отвернулся, давясь подступившим к горлу комком.

– Что, никогда не видел мутантов? – спросил стоявший рядом солдат, заметив мою реакцию. Странно было слышать слово, бывшее некогда медицинским термином, а потом перекочевавшее на страницы научной фантастики, из уст средневекового солдата.

– Нет, – ответил я и поспешно добавил: – Я с севера, – опасаясь, что моя неосведомленность может вызвать подозрение. Это объяснение оказалось вполне удовлетворительным; солдат кивнул и принялся рассказывать.

Оказывается, мутанты составляют давнюю проблему для Грундорга и других королевств, граничащих с Дикими Землями; Корринвальд в их число не входит, ибо на юге от него – джунгли, населенные дикарями-людоедами, мутанты же предпочитают центральные и западные области континента. Сколько их, никто не знает; люди, попавшие в страну мутантов, не возвращаются. Периодически отряды мутантов предпринимают набеги на южные области королевств, а отряды солдат – карательные экспедиции в северные районы Диких Земель; по всей видимости, мы видели как раз результат удачной экспедиции или неудачного набега. Впрочем, серьезной угрозы безопасности королевств в целом мутанты не представляют: хотя число их, несмотря на все принимаемые меры, похоже, не уменьшается, однако они – животные и могут создать только стаю, но не армию. Так что не менее, а то и более, чем военная, важна проблема религиозная. Существуют две принципиально разные концепции. Святой Тауллен считал, что мутанты – порождение Сатаны, и, соответственно, долг каждого верующего – уничтожать их елико возможно. Блаженный же Афтриак, архиепископ Тромский, признавая, разумеется, мутантов существами нечистыми, утверждал в то же время, что Господь терпит их, дабы напоминать человечеству о грехе, в который оно некогда впало. Один из последователей Афтриака, Уннел, даже утверждал на этом основании, что убивать мутантов нельзя, а когда человечество очистится от грехов, они исчезнут сами, но эта точка зрения была осуждена как ересь. Сам же Афтриак полагал, что убивать мутантов можно, но можно и не убивать, а использовать, предварительно подвергнув процедуре очищения (обычно через кропление святой водой), ибо «Господь сильнее Сатаны, а следовательно, и нечистое, помимо воли своей, может служить благу». Спор между последователями Тауллена и Афтриака носил поначалу академический характер, но по мере отодвигания границ на юг столкновения с мутантами участились, и проблема обрела остроту, едва не приведшую к церковному расколу. В самом деле, авторы обеих концепций были к тому времени канонизированными церковными авторитетами, и признать правоту одного означало обвинить в ереси другого. Однако в конце концов сочтено было, что раскол церкви из-за каких-то мутантов недопустим; так поныне и существуют обе концепции – уникальный случай церковного плюрализма. В тех епархиях, где заправляют тауллениты, мутантов уничтожают, торжественно сжигая на кострах, там же, где сильны позиции афтриакцев – в частности, на большей части Грундорга – мутантов используют в разных целях: как рабочую скотину и для показа на ярмарках. При использовании мутантов, однако, существует два ограничения: во-первых, всех их полагается кастрировать, чтобы не плодилось нечистое племя, а во-вторых, они не должны носить одежду (мутант – сатанинская карикатура на человека, который есть подобие Божие; обрядить мутанта в человеческие одежды значит уподобить его человеку и тем оскорбить Господа). Поэтому на севере, где зимой без одежды не выжить, даже в афтриакских епархиях мутанта можно увидеть крайне редко.

Я давно уже знал о существовании мутантов: о них шла речь в рукописи Даллена Кри, найденной мной и Лоутом вскоре после прибытия в эту эпоху, а также в некоторых манускриптах из библиотеки герцога. Мутанты появились в результате взрывов и медленного разрушения военных и мирных ядерных объектов после гибели цивилизации. Один из манускриптов так описывал подобное событие: «Среди ночи на юге взошло новое солнце, и было оно во сто крат ярче солнца истинного. Столь ярок был его свет, что пламя факелов отбрасывало тени; и всякий, кто видел это солнце, ослеп. Следом пришел огненный ураган, вырывавший деревья с корнем и срывавший крыши с домов; земля же при этом дрожала. И те, кто видел это, стали болеть, а многие умерли, потеряв волосы и зубы, непрерывно стеная от страшной боли; и люди, приходившие с юга, рассказывали о сожженной пустыне, где нет ничего живого, и о развалинах самых крепких замков, и о людях, от которых остались только тени на обугленных стенах развалин; и все, пришедшие с юга, умерли от той же болезни. И многие годы еще земля рождала странные плоды, а из чрева женщин выходили чудовища. И ни молитвы, ни лекаря не могли отвратить гнев Божий.»

Так как большинство ядерных объектов располагалось на южной половине континента, она и стала естественной зоной обитания мутантов. Были, разумеется, случаи рождения мутантов и в северных, «цивилизованных» областях; в зависимости от законов конкретного времени и места их либо убивали, либо изгоняли вместе с родителями в Дикие Земли.

Все это, повторяю, я знал и прежде; однако облик пленных мутантов поразил меня. Несмотря на то, что, если верить Кри, некоторые ядерные объекты взорвались совсем недавно, а каким-то, видимо, это еще предстоит, основное радиоактивное загрязнение пришлось на первые столетия после Искупления; исходя из этого, я полагал, что за прошедшие века естественный отбор отмел нежизнеспособные формы мутантов, так что ныне существующие их расы по-своему совершенны и единообразны. Однако, хотя среди пленников и не было ни одного двухголового – любимый образ фантастики моей эпохи – но в целом они являли собой настоящий паноптикум нефункциональных уродств. Я спросил у своего товарища-солдата, все ли мутанты таковы, или есть среди них и более похожие на людей. Он подтвердил, что бывают мутанты, практически неотличимые от нормального человека (он, конечно, сказал просто «от человека»), но таких обычно не берут в плен, а уничтожают на месте. Во-первых, потому, что они могут, скрыв свои дефекты или избавившись от них (скажем, отрубив себе деформированную кисть), выдать себя за нормального; во-вторых – тут солдат широко усмехнулся – их тела вполне способны ввести грешных людей в искушение, хотя вообще-то совокупление с мутантом считается тяжким грехом.

Итак, среди мутантов были как вполне функциональные, почти нормальные, так и явно ущербные; наличие последних можно было объяснить двумя способами. Либо мутанты сохраняют жизнь даже наименее жизнеспособным своим представителям – а значит, у них есть медицина и какие-то социальные институты, и они отнюдь не полуживотные, каковыми их считают в королевствах; либо – при этой мысли все у меня внутри похолодело – либо причины, бурно порождающие новые мутации, не исчезли, и там, куда мы направляемся, сохраняются очаги высокой радиоактивности.