Текст книги "Рассветники"

Глава 15

В обед спустились в кафе на первом этаже. Там официантки и буфетчицы прямо тают, едва наши вваливаются в просторный зал: пятеро мужчин, ни одной женщины, надо же! И все настоящие, что значит, говорят о работе, а не стреляют блудливо глазками по сторонам, измеряя взглядами жопы всех женщин в пределах досягаемости.

Столики по большей части свободные, только за соседним целая группа логистиков, судя по разговору, тоже такие же деловито-нацеленные, как и мы, только быстрее нас перешли с работы на баб, а потом почему-то на современную моду, причем обсуждали с таким жаром и знанием деталей, что мы начали переглядываться.

Когда наконец допили свои обезжиренные молочные коктейли и ушли, подобревший Вертиков сказал в недоумении:

– Они что, рухнулись? В самом деле цепляют на себя эти финтифлюшки потому, что жаждут выразить свою индивидуальность… ха-ха!.. Тот козел, что с прической под Кинбурга, свою индивидуальность старается выразить одеждой, обувью или прической?

Люцифер возразил, морщась:

– Голубчик, ты называешь идиотами абсолютное большинство населения планеты! Тебе хорошо, можешь выделиться умом, Урланис – мускулатурой, Корнилов – виртуозным исполнением на контрабасе… А что делать простому, ленивому и к тому же не очень умному, скажем мягко, человечку? Он ни качать мускулы в спортзале не может – слишком ленив, ни учиться не хочет – туповат, ни в армию не пойдет совершать подвиги – трусоват… так чем еще может выделиться, как ни прической?.. И костюмом от кого-то там умелого, что наживается на таких идиотах, как ты сказал хоть и верно, но неполиткорректно.

– А почему нельзя? – спросил Вертиков.

Люцифер объяснил очень мягко, журчаще, словно весенний ручеек из-под корки льда или пуская струю в писсуар:

– Потому что эти люди вокруг нас.

– И что?

– Нельзя прожить только среди умных, нас мало. Даже здесь натыкаемся на таких, которые… ну ты понял. А как только выходим на улицу, так ваще!.. И что, презирать всех?..

– Женщин я не презираю, – заявил Вертиков твердо. – Пусть что угодно на себя цепляют! Все равно дуры, но хоть красивые. Но самцы, самцы… Самцы не имеют права быть идиотами!

Люцифер развел руками:

– Да, конечно. Но природа выпускает их с запасом, чтобы было кого отбраковывать. Они ходят в этих ярких перьях, еще не понимая, что их уже… выбраковали. Но мы это знаем, так что не кипятись. Смотри сквозь них, их фактически уже не существует.

Даже грубый Корнилов сказал с ласковым укором:

– Вертижопиков, ты прям только из яйца вылупился. Ишь, мода не угодила!.. А чем еще простому человеку заниматься, как не цеплять павлиньи перья и не воображать себя при этом дивной райской птицей?.. Да укажи ему на то, что оно есть, чувствительный рухнется, а тупой озвереет. А нам это надо? Пусть живут в том придуманном мире, пусть цепляют на себя павлиньи перья. Это лучше, чем идти грабить прохожих. Все-таки чем-то да заняты, а там и жизнь пройдет. Благополучно помрут, не наделав вреда. Именно помрут, а не передохнут, как вон ты уже готов заявить!

Люцифер буркнул:

– Вертианусин вообще нарывается. За этой дурью такие бабки стоят!.. Фабриканты модных перьев зарабатывают больше, чем IBM или Intel на компьютерах. Это еще та нефтяная жила!.. У них свои журналы и свои журналисты, что будут неустанно твердить о необходимости моды и острой необходимости к каждому сезону покупать новое и еще раз новое!.. И телеканалы свои.

Вертиков сказал невесело:

– Я заметил, что телеканалов с показами мод в шесть раз больше, чем о новостях науки.

– Хорошо, – буркнул Люцифер, – что не в шестьдесят.

– Это в спорте в шестьдесят, – уточнил Корнилов.

Вертиков фыркнул:

– Дикарь, ты когда включал жвачник? По шестьдесят каналов только о футболе и хоккее. А если масса по всякой хрени типа беганья по стенам, прыганья на велосипеде, есть и такие придурки…

– Почему придурки? – спросил Люцифер. – Чемпионат мира проводят по прыганью с велосипедом.

Кириченко слушал-слушал, морщился, наконец со стуком поставил пустую чашку, оглядел всех грозными очами:

– Хватит! Хватит умничать!.. Ишь, довольные, глупее себя нашли. Да, весь мир больше ничего не знает и не умеет, кроме как наряжаться в чужие павлиньи перья! Ну и что?.. Нам какое дело?.. Мы идем мимо и дальше! А остановиться и гыгыкать над дураками – последнее дело.

– В смысле, – добавил Корнилов с недоброй улыбочкой, – иначе сам вскоре к ним опустишься. О моде говорить – еще круче, чем рассуждать, как бы свалить отседова.

Я молча пил кофе и пожирал пирог, Корнилов прав, разговоры о том, что пора валить из этой страны, на втором месте после перемывания костей тупому и дурному правительству, где одни воры, что знают только как воровать и доводить страну до краха.

Это и есть у нас самый любимый спорт, а не футбол или хоккей, которые можно с банкой пива смотреть по жвачнику. То, что последний крупный кризис, потрясший мировую экономику, начался не у нас, а там, где, по их мнению, самое лучшее в мире правительство, во внимание не принимается. Все равно у нас все хуже, и все криворукие, тупые и ленивые, и как только угораздило нас, таких замечательных, родиться среди такого пьяного быдла.

По твердому убеждению обывателя в правительство пробиваются только жулики и воры. И сразу же начинают разворовывать страну, выводить за границу миллиарды, открывать себе и родственникам в Швейцарии тайные счета в банках, а еще ездят с мигалками. Если в стране что-то плохо – это они, гады, довели страну, если хорошо, то вопреки их подлым стараниям развалить всё и везде.

И хотя никого еще не поймали за руку и не указали на его тайный счет, все равно обыватель твердо убежден, что у всех членов правительства они есть. Почему? Да потому что сам сразу же в первую очередь постарался бы урвать побольше, и еще больше. И еще.

Конечно, каждый обыватель знает не только как играть в футбол или выйти из финансового кризиса любой стране, но и легко управлял бы государством, если бы его скромность и порядочность не помешали стать президентом.

Туповатого и самодовольного обывателя сразу можно узнать уже по этому признаку: если по его мнению в правительстве все дураки и воры – понятно, он именно тот скромный гений, что сразу бы сделал Россию передовой во всех отношениях. Нет-нет, вслух это никогда не скажет, но такое видно по его апломбу и снисходительной усмешке, с которой указывает на «крупные промахи» президента, премьера и прочих, принявших на себя бремя руководства.

Россия, правда, как и другие страны, становится богаче, ее жители живут несравненно лучше своих отцов, а те жили зажиточнее дедов, на смену телегам пришли прекрасные автомобили, а телевизоры, холодильники и все прочие удобства, так ценимые обывателем, теперь в каждой семье. Несмотря на тупое и вороватое правительство.

Что, существуют серьезные проблемы и Россия из-за падения рождаемости вообще скоро исчезнет? Но гораздо раньше по этой причине исчезнут Франция, Германия, Испания, Италия… и вообще все европейские страны и нации, на которые обыватель постоянно молится и которые ставит в пример. Даже США исчезнут по той же причине.

И собор Парижской Богоматери раньше станет мечетью, чем храм Василия Блаженного, это уж точно. Хотя там ох какое умное и совсем не вороватое правительство. А есть доказательства, что не вороватое? Нет. Как нет и улик, что российское – вороватое. Но для обывателя все ясно и без них: у нас все равно говно, в Европе поют и пахнут.

Для этих ничтожеств это единственная возможность уверить себя, что они не самое последнее говно, раз «все понимают», и потому «не хотят участвовать», хотя никто их не приглашает. Так хоть перед туповатой женой и пока еще туповатым ребенком можно показаться мужчиной, иронизируя над речью президента или его указами, но когда и те поймут, что у их главы семьи ничего, кроме тупых понтов, нет, жизнь такого обывателя превратится в ад.

Мигнул огонек на мобильнике, я кивнул, зажегся экран, милое лицо Энн, она сказала деловито:

– Вижу, ты не на работе, это хорошо…

– Но и не в сауне с девочками, – заверил я, – вот смотри!

– Ничего плохо в сауне нет, – возразила она, – даже с девочками, я не настолько собственница… Ты как насчет того, чтобы сходить в кино?

Я сказал изумленно:

– Кино? Ты чего?.. Не осточертело на работе?

– Работа не может осточертеть, – сказала она наставительно, – иначе лучше уступить место тем, кто будет работать с радостью. Так ты пойдешь?

– С тобой, – заверил я, – хоть на край света, а хоть еще дальше! Могу и в кино, где наша не пропадала.

– Тогда сегодня в восемь?

– А успеешь?

– Для этого случая успею, – заверила она.

– Ого, – сказал я, – а что за особый случай?

– Потом скажу, – пообещала она.

– А сейчас? Хоть намекни…

– Ах, вот ты какой? – сказала она. – Так ты хочешь меня видеть?

Я примчался на четверть часа раньше, очереди в кассу, естественно, нет, хотя фильмы сейчас не только бесплатные, но и каждый зритель получает бонусы, всякий раз иные: иногда подарок из рук кассира, иногда пару долларов на мобильник, однажды зрителей встречала у входа сама Аня Межелайтис, и каждый мог коснуться, а то и пощупать ее изумительную грудь или погладить по дивным булочкам.

Энн выскочила из арендованного автомобиля за три минуты до начала, я уже начал беспокоиться. Автомобильчик, управляемый автоматом, тут же унесся, а она пошла ко мне уже ровная и прямая, настоящая леди, что не забывает блюсти и соблюдать.

– Привет, – сказал я, – какая ты и сегодня изумительно красивая… У меня начинает сердце щемить, что ты не мое существо.

– Собственник, – произнесла она с достоинством. – Нет уж, мы никогда больше не будем рабами.

– Ну хоть денек!

– Ни часу, – отрезала она, потом смилостивилась: – Ладно, полчасика, если у тебя такие вкусы. Или нет, четверть часа! Хватит?

– Нет, – сказал я. – Согласен только на вечность.

Она ответить не успела, я подхватил ее под руку, из кассы нам подали два мороженых в хрустящих стаканчиках, мы прошли в зал, заполнено почти четверть кресел, чудовищно много, я ощутил, что фильм, возможно, в самом деле стоит того, чтобы посмотреть.

– Ну, говори!

– Еще рано, – прошептала она.

– А когда будет не рано?

Она посмеивалась, а когда погас свет, прошептала:

– Смотри… Да не на меня, на экран!

Я добросовестно старался смотреть, хотя там для меня ничего интересного, фамилии режиссера, сценариста и операторов ничего не говорят вообще любому зрителю, и чуть не пропустил миг, когда промелькнуло «Консультант Энн Варлей». Вообще-то, промелькнуло, уже шли другие имена и фамилии, прежде чем я сумел восстановить то, что увидел секундами раньше.

Энн замерла, еще не знает, успел я что-то понять или нет, я нежно прошептал ей на ухо:

– Сейчас увидим твою инквизиторскую работу?

Она довольно заулыбалась, вижу в полутьме, ответила тихо:

– Бесстыжий, какая инквизиция? Наша организация – миссионерская, мы несем свет и добро, искореняем зло и насилие…

Фильм, как я не сразу понял, замышлялся как пространная летопись о первых днях начала становлении Руси. О призвании викингов под началом удалого Рюрика, установлении власти над Новгородом, а затем победном захвате князем Олегом великого города Киева. Рюрика играл великолепный блондин англосаксонского типа, его брата Трувора, естественно, негр, а третьего брата, Синеуса, актер монгольского типа, явно призванный олицетворять «бронзовых людей», которые в США становятся национальным большинством.

Князя Олега, известного в славянском фольклоре еще и по легендам, играет курчавый негр, полуголый, чтобы все видели хорошую мускулатуру. Славянские женщины тоже все полуголые, моментально возбуждаются и тут же на улице ликующе совокупляются с пришельцами из-за моря, будто живут в современном Лас-Вегасе, а не в холодных северных странах, где с моралью всегда было строже некуда да и на улицах холодновато.

– Ну как тебе? – прошептала она вскоре. – Что молчишь.

– Красочно, – признал я. – А спецэффекты так вообще…

– А сама тема?

Я сказал осторожно:

– Я с большей охотой посмотрел бы что-нить о затерянных странах, городах, королевствах… Понимаешь, там больше простора для воображения. Можно напихать все, что угодно.

Она шепнула:

– То совсем другое! Там просто развлекательный фильм, а здесь идеологический!

– Да это я понял, – пробормотал я.

– Тебя что-то раздражает?

– Немного, – признался я. – Все-таки у меня другие представления о Рюрике и князе Олеге.

– В том-то и дело, – сказала она горячим шепотом, – нам нужно беспощадно разрушать эти устаревшие клише!..

– Зачем?.. Ах да, понимаю.

– Не понимаешь, – обвинила она.

– А что, – спросил я, – режиссер именно так представляет Олега? Негром?

Она помотала головой:

– Нет, он хотел делать его рослым блондином. В соответствии с исторической правдой.

– Ну, вот видишь…

Она сказала сердито:

– А если историческая правда идет против морали?.. Это я, кстати, настояла, чтобы князя Олега играл афроамериканец. И дело не в политкорректности!

– А в чем?

Она зашептала жарко:

– Да пойми же, раз мы стремительно сливаемся в одно человечество, то никто не должен замечать, что мы разные по цвету кожи, росту, полу или сексуальным привычкам. Понятие расовой принадлежности должно уйти из нашего цивилизованного общества!

– Так это в будущем…

– Нужно подчищать и прошлое, – неумолимо заявила она. – Нельзя оставлять следы или намеки, на которые кто-то сошлется и скажет, что вот в прошлом негры еще на деревьях сидели, а мы, европейцы, высокую культуру отгрохали!.. Есть нечто более высокое и важное, чем правда, Грег. Это наша современная высокая мораль.

Я одним глазом поглядывал на экран, потом надо будет несколько раз упомянуть какие-нибудь моменты, чтобы было видно, что смотрел, но другим, рискуя окосеть, держал вдохновленное лицо Энн.

– Я понимаю, – ответил я. – Да, это правильно. Хоть и весьма… резковато.

– Все люди равны, – прошептала она назидательно, – вот это ненавязчиво и проводится красной нитью попутно с главной линией о становлении демократии на Руси, которую потом задавила тираническая Москва…

Я невольно охнул:

– Снова Москва виновата! Говори уж прямо, коммунисты.

– Не-е-ет, – сказала она с апломбом, – мало обвинить одних коммунистов. Именно Москва! И пока Москва существует, ее и будут держать в прорези прицела, как главную мишень. Ты не замечал, что среди москвичей негров не показывают никогда? Как вон даже в самых новейших фильмах про Германию гитлеровского времени нет ни одного афроамериканца…

Глава 16

Я порылся в памяти, но с просмотром фильмов у меня вообще туго, слишком много времени отнимают, я и так в основном больше проматываю, чтоб побыстрее понять основную линию, а потом заглянуть, чем вся эта фигня закончилась.

– И что, – спросил я с недоверием, – даже среди подпольщиков нет?

Она ответила с некоторой неуверенностью:

– Ну, среди подпольщиков, может быть, и есть, хотя сама еще не видела. Показывают же во всех фильмах негров-программистов и суперхакеров, но в окружении Гитлера нет ни одного! Хотя бы Геринга или Гиммлера сделали… На худой конец, Бормана или Геббельса… Так нет же!

Я ощутил тяжесть в груди. Хоть мы и сливаемся сознательно в одно человечество, а неосознанно вообще давно в одном Сверхорганизме, но все равно как-то грустно, что родился и живу в части, назначенной на полное уничтожение.

Энн время от времени толкала меня в бок и шептала, чтобы обратил особое внимание на фразу, что будет сейчас… а теперь вот посмотри на его лицо… а вон видишь кто на заднем плане?

Я обращал, смотрел и замечал, для Энн рассмотрю все, что угодно, но тяжесть из груди хоть постепенно испарилась, однако осталось странное чувство нереальности.

Тогда жили красиво, хоть грубо и жестоко, и умирать старались красиво. Всобачивать туда современную философию трансгуманизма как-то не совсем, пусть она сейчас, как христианство в Древнем Риме, выходит из подполья и начинает победно завоевывать умы.

Трансгуманисты называют философию людей с прежними взглядами, как вон Рюрик, князь Олег и все-все после него, смертничеством. У тех вроде бы трезвый взгляд на вещи, он продержался тысячи лет, но в данное время это, конечно, неверно… потому что не учитывает новейших технологий.

Неверно в чем? Смертник знает, что умрет, и потому оставшееся время, обычно сразу после выхода на пенсию, начинает «просто жить», то есть ничему не учится, не осваивает, а просто доживает.

Тот, кто верит в крионирование и будущее оживление, продолжает работать, что выгодно обществу, семье, родственникам и друзьям. Нет этого «Все, скоро все равно помирать, поживу пока в свое удовольствие», то есть в полном безделье, да на иждивении государства и родственников.

Возражения смертников понятны: наши деды-прадеды умирали, и мы умрем. А то, что их деды-прадеды самолетов не видели… Еще живы люди, что застали мир без холодильников! Сейчас мы не можем представить себе, как это есть землянику и клубнику только в начале лета, а груши и яблоки с конца лета и до поздней осени, но так было…

Знание, что умрем обязательно, вырабатывало философию жизни как дорогу к смерти. Смерть должна быть красивой, например в бою. А если в постели, то нужно было приготовить и сказать прощальные слова, которые запишут. Такие фразы придумывали задолго до старости. «Скажите, что академик Павлов занят. Он умирает». Но, уверен, что при возможности крионирования Павлов немедленно ухватился бы за нее, пусть шанс будет один на миллиард. И мы бы выиграли, если бы такой гений вышел из дюара и продолжил бы свои работы. Сперва догнал бы убежавшую вперед науку, а потом подключился бы к работе.

– Я все понимаю, – прошептал я, – но все же это перегиб…

Я сказал и замер, вдруг да рассердится, это же ее работа, Энн в самом деле сердито подвигала ягодицами по сиденью, посмотрела сузившимися глазами.

– В чем?

– Делать Рюрика и его викингов, – ответил я виноватым шепотом, – древними трансгуманистами. Они хоть и не говорят современными терминами, но живут в его духе, а было все не так…

Она шепнула строго:

– При чем тут так или не так? Мы занимаемся благородным и очень нужным делом воспитания людей.

– Да я понимаю…

– Но тебе хотелось бы, чтобы все пришло как бы само? Так не бывает, Грег. О чем-то в истории приходится замалчивать, что-то выпячивать, а что-то вообще подавать так, как должно было случиться, а не как случилось на самом деле!

Я прошептал:

– Прости, я человек неподготовленный. Меня это шокирует.

– А ты не заметил, – сказала она тихохонько и пригнула голову, чтобы не мешать соседям, – что у нас, нашими усилиями в том числе, сейчас в самом деле новое поколение людей. Действительно новое!..

Я спросил:

– А… в чем?

Она начала объяснять жарким шепотом:

– Еще не заметил? К примеру, впервые наше общество не считает Робин Гуда благородным героем. Да-да, сейчас начинает превалировать мнение, что это всего лишь подлый разбойник, грабитель. А еще он подстрекал простых крестьян не платить налоги. Сейчас в России впервые выросло поколение, которое понимает необходимость налогов. И потому – заметь особо! – даже молодые ребята, у которых бунтарство в крови, даже они перевели Робин Гуда из разряда благородных героев в простые разбойники, которых надо ловить и вешать.

– Ого, – сказал я невольно. – Это перелом.

– То-то, – шепнула она. – Сейчас на очереди пираты.

– А что с ними? – спросил я, понял, сказал быстро: – Ого!.. Это вообще целая гора… Подъемная?

– Будем стараться, – сказала она. – Я уже заказала материалы по капитану Бладу и прочим-прочим, так называемым «благородным», хотя любой пират – грабитель и преступник, место ему на виселице.

– Вьется по ветру Веселый Роджер, – сказал я, – люди Флинта песенку поют…

– Вот-вот, – сказала она, – еще и по Флинту… А что это? Похоже на песню!

– Это и есть песня, – сказал я со вздохом. – Красивая и романтичная. Жалко ее будет выбрасывать.

– Если хотим идти в будущее, – сказала она непререкаемо, – мы очень многое должны оставить за спиной. В том числе и романтику.

Я взял ее ладонь в свою и нежно поцеловал тонкие трепетные пальцы музыкантши.

– Рассудительная ты моя, – прошептал я. – Как же я люблю тебя, строгая ты моя инквизиторша…

Она улыбнулась, но не стала отнимать руку, все так же не отрывала влюбленного взгляда от экрана, а я держал ее ладонь в своей и замирал от нестерпимого счастья.

Энн права, чем человек моложе, тем больше и яростнее бунтует. И непримиримее, так как не понимает, «почему существует несправедливость и неравенство», и уверен, что все легко поправить, стоит только захотеть. В этом смысле «вечно молодыми» остаются люди недалекие, а также те, кто даже не пытается апгрейдить сознание, понимание, мышление: болельщики, любители пива и кошек, боулинга, выездов на шашлыки за город…

Они всегда уверены, что в правительстве только дураки, а вот они на их месте бы моментально искоренили коррупцию, поправили законы, а экономика под их руководством вообще взлетела бы ввысь и обогнала все страны мира. На душу, если она еще есть, населения.

Тинейджеры бунтуют, понятно, они еще не понимают многих скрытых причин и потому уверены, что все в мире легко и просто. Все революции делаются людьми молодыми и чистыми, будь это Французская или Октябрьская, но та и другая залили кровью свои страны, а вот под управлением «продажных сволочей и подлецов» страны, как ни удивительно, процветают и без потерь идут в будущее.

Потому романтика пиратов должна умереть, как и сказки о благородных разбойниках. Мир должен становиться все строже и строже, дисциплинированнее и законопослушнее, хотя мне все равно почему-то грустно, но я понимаю уже, что это не «почему-то», а дают о себе знать примитивные инстинкты молодого бунтаря, я все-таки еще в бунтарском возрасте, в моем теле бродят те соки, а в кровь выплескиваются определенные гормоны, что со временем поиссякнут…

Когда титры уползли и зажегся свет, зрители начали подниматься с мест. Я вспомнил, что совсем недавно вставали и начинали ломиться по рядам еще за минуту до конца фильма, но как-то с этим дебилизмом справились, вот так по мелочи и приближаемся к более цивилизованному миру.

Энн явно ждала похвал, я сумел кое-что выдавить одобрительное, все-таки в фильм вбухали семьсот миллионов долларов, компьютерные эффекты на высоте, актеров подобрали звездных, некоторые сцены впечатлили даже меня, хотя я нахваливал за те, которые понравились Энн.

В машине я сказал неожиданно для самого себя:

– Энн, я хочу не только трахаться с тобой, но и спать.

Она поморщилась:

– Грег, это так негигиенично! Кто-то сопит рядом, брыкается, стягивает одеяло… а еще мерзко пахнет.

– А если не мерзко?

– Все пахнут мерзко, – сказала она непререкаемо. – С кем бы я ни спала, второй раз уже не хотелось.

– Но спала?

Она сдвинула плечами:

– Ну, иногда приходилось. В основном по работе.

Я вздохнул, слова не идут, потому что, что могу сказать, это мои желания и мои ощущения, но если любишь, то в первую очередь считаешься с ее желаниями и ощущениями.

Она со снисходительной улыбкой погладила меня по голове, как обиженного ребенка.

– Ты же продвинутый, забыл?..

– Это другое, – сказал я.

Она отрезала победно:

– А вот и нет. Ты доказывал, что у сингуляра не останется этой ерунды, доставшейся от животных.

– У сингуляров будет то, – возразил я, – что мы сами захотим оставить!

– А какой дурак, – удивилась она, – захочет оставить любовь, что всего лишь надстройка над половым рефлексом?

– Я захочу, – сказал я упрямо.

Она покачала головой, в глазах было снисхождение умного человека, уже не женщины, а человека, к человеку глупому.

– Не захочешь. Увидишь, что другие не оставили… и сам не захочешь беловоронить.

Я смолчал, перед каждым из нас одна и та же проблема: как быть бунтарем и конформистом одновременно? Мы решаем ее, бунтуя против родителей и копируя своих сверстников.

Так что да, мы конформисты: одеваемся одинаково, ведем себя одинаково, и если моя ватага плюет на любовь, то и мне проще плюнуть, чем оказаться в одиночестве против всех. Но уж в этом я не отступлю и от любви не откажусь.

В этот вечерний час машин вдвое больше, чем в рабочее время, но скорость почти не падает, разве что сплошной поток металлических созданий с красиво блестящими боками идет с двух сторон совсем рядом, почти соприкасаясь.

Энн вдруг насторожилась:

– Это куда свернули?

– Ко мне, – сказал я. – Ты же знаешь, если мужчина спит один, он выглядит как-то подозрительно… Правда, женщина тоже.

Она улыбнулась одними глазами:

– Что-то ты какой-то хитрый…

Автомобиль высадил нас у подъезда, а сам стыдливо попятился и так четко вписался между «Гранд чероки» и «Инсинией», что от дверцы до дверцы с обеих сторон осталось не больше сантиметра.

Входная дверь распахнулась, признав не только меня, но и Энн, из-за ее работы и должности ей открыт доступ даже к государственным тайнам, если такие еще остались, ну а меня пока что пускают в дом, где живу, и то ладно.

Я усадил ее на диван, обложил подушками и подавал то варенье, то сдобное печенье, то душистый чай в купленной специально для нее тонкостенной чашке с крылатым ангелом, очень похожим на нее.

Она посмеивалась, с удовольствием нежилась в моей любви и заботе, отхлебывала мелкими глотками, печенье деликатно похрустывает на ровных белых зубах.

– Мне нравится, – произнесла она медленно и чувственно, – это же такое удовольствие…

– Чай?

– Не совсем…

– Неужели печенье?

Она засмеялась:

– Ты знаешь. Так хорошо, что можно пить чай вдвоем и не думать, что надо в постель и что-то там проделывать.

– Да, – согласился я, – хотя, если честно, то я подумываю… но не так уж, чтоб это помешало чаепитию. Вот так сидеть и пить чай – куда слаще секса.

– Намного, – согласилась она. – Потому и говорю, что мне всегда хорошо с тобой. Мне уютно. Мне безопасно. Мне защищенно… Я просто не представляю, чтобы мне где-то было так хорошо.

Я медленно опустил чашку на стол, сердце колотится, сейчас бы встать на одно колено и поднести ей в коробочке колечко с бриллиантом, дескать, мэри ми, Энн!

– Мэри ми, Энн, – произнес я тихо. – Выходи за меня. Я не могу без тебя! Я тоскую без тебя. Я считаю не только дни, но и часы, минуты до встречи с тобой…

Она допила чай молча, брови сдвинулись, я видел, как обдумывает ответ, но, судя по ее виду, ничего дельного не приходит в голову, наконец сказала почти сердито:

– Ну зачем ты все портишь? Нам ведь так хорошо!

– Хочу, – ответил я, – чтобы стало еще лучше.

– А станет?

– Буду стараться, – заверил я. – А значит, станет.

– Ты в себе так уверен?

Вообще-то, я никогда не бываю в себе уверен, но, когда прижат к стене, как вот сейчас, я гордо вскидываю голову.

– Еще бы!.. Это же я!.. Разве я не орел?

Она снова улыбнулась, уже мягче и совсем по-дружески.

– Не знаю, – проговорила она, – зачем тебе эти хлопоты. Браки заключают ныне по большей части временные, на пять лет. Надо будет подписать кучу контрактов, насчет имущества, взаимных алиментов и обязательств, даже кому отойдут дети, если вдруг сдуру решим завести.

Я сказал угрюмо:

– А что, обязательно расставаться? Временные браки продляются автоматом, если не прийти за выпиской о расторжении.

– Мы обязательно расстанемся, – сказала она уверенно.

– Почему?

– Мы оба продолжаем развиваться, – сообщила она. – А значит, ножницы наших интересов начнут расходиться. Сейчас мы в том месте, где нас соединяет гвоздик, а потом под углом в разные стороны… Да и вообще! Если впереди, как ты говоришь, сингулярность, то зачем дети? Нам сейчас по двадцать, по всем прогнозам доживем до бессмертия… а дети нужны только для того, чтобы продлить род, не дать вымереть племени. Но при бессмертии мы сами все это обеспечим.

Я сказал убито:

– Даже не ради детей… Я хочу быть с тобой! Сам не знаю, что со мной. Как дурак средневековый, что писал или пел баллады под окном. Знаю только, что хочу быть с тобой!.. И дети как бы для того же…

– Ага, привяжут?

– Ну, когда надевают кольца, то имеется в виду, что между ними цепь? Только невидимая?

Она сдвинула плечами:

– Никогда не задумывалась о такой символике. Для меня кольца – это просто украшение.

– Женщина…

Она посмотрела с достоинством:

– Да. И еще какая!.. Грег, нам только по двадцать лет!.. Ну какая женитьба, какое замужество?.. Нам с тобой повезло, мы еще не закончили вузы, а уже нашли себе работу!.. Это при безработице в сорок процентов!.. Мы должны сосредоточиться на работе, разве не понимаешь?

– Понимаю, – ответил я тоскливо.

– Так почему же?

– Страшусь тебя потерять, – ответил я честно.

Она сказала рассудительно:

– Да куда я денусь? Мы ж так подходим друг другу, что я даже не знаю. Когда я с тобой в постели, мне даже секс не нужен, так хорошо лежать, когда твоя рука под моей головой… или щекой на твоей груди, слышно, как постукивает твое сытое противное сердце… Все остальные торопятся трахаться, так стараются, даже жалко их, бедных, зажатых, задавленных жизнью.

– А я не задавлен?

Она помотала головой:

– Нет. И вовсе не потому, что нашел работу. Ты не обращаешь внимание на то, как принято, идешь сам по себе… и оказывается, что идешь по прямой, без подсказок, к той цели, к которой все идут мучительными зигзагами. Тебя совсем не надо ни воспитывать, ни перевоспитывать! Представляешь?

– Спасибо, – пробормотал я. – Так почему бы тебе не выйти за такого замечательного?

Перед сном она возилась на кухне, вытаскивая из формочек кубики льда. Я смотрел с нежностью, мы, мужчины, любим наблюдать, как женщины занимаются этой хренью, мы в эти мгновения чувствуем свое полнейшее и просто абсолютнейшее превосходство над этими смешными и нелепыми существами, что живут рядом с нами, наподобие домашних животных, но умеют разговаривать и капризничать.

Вот она сейчас будет брать эти кубики льда в передние лапки и суетливо тереть ими по мордочке, дескать, так она омолаживается. На эту тему у нее собраны сотни статей и роликов, где профессора и академики доказывают и показывают на примерах, что такие процедуры стягивают кожу, вырабатывают коллаген, а лицо становится моложе…

Мы этой дурью не страдаем, нам и так хорошо, морщины нас не пугают, а если какая и не понравится порой, то не настолько, чтобы вот так мучить себя льдом. А когда наберется чересчур много и морда начнет обвисать, как у бульдога, то р-р-раз! – и пластический хирург все приведет в норму. А чтоб каждый день вот так… нет, мы не такие прибитенькие…

Я с нежностью смотрел на свою прибитенькую, такую милую и замечательную, еще теплую со сна, настолько мягкую, что всю бы искусал, как молодые мамы в азарте кусают за ягодицы младенцев.

– Не рано? – спросил я ласково. – Ну какие морщины в двадцать лет?