Текст книги "Время не устает"

 
В тёмном взгляде – солёное море обид.
На лице – беспросветная тень.
Эта девушка в мёрзлом подъезде стоит,
Эта девушка ждёт целый день.
Ей – красивой – хватает смиренья и сил.
Сжаты губы в надменную нить —
Не торопится тот,
                                      кто её разлюбил,
Но должна же она объяснить,
Что нечестно
                            с другой, не считаясь душой,
Так вот взять и спокойно уйти!
Он поймёт и вернётся (ведь он не чужой,
У него ведь не камень в груди!).
Я с печальницей гордой совсем не знаком,
Но я всё-таки к ней подойду,
Подойду и скажу:
                                     ни мольбой, ни стихом
Не поправить такую беду.
Всё напрасно теперь,
                                            если нежность мертва,
А упрёки готовь не готовь…
Подойду…
                     Вдруг она отыскала слова,
Возвращающие любовь?..
 

 
Довела любовь до самоволки.
Схоронившись меж густых ракит,
Юный конармеец – комсомолке
О всемирной схватке говорит.
Мол, покуда «контрики» остались,
Не бывать свободному труду!
Вот ведь как подругам объяснялись
Парни в девятнадцатом году!
Мальчик, первой страстью ошарашен,
Жарко шепчет, белякам грозя…
О любви, наверное, можно краше,
Но точней, по-моему, нельзя!
 

 
…А всё же миром
                                    правят трудолюбы!
У леденящей бездны на краю,
Превозмогая всё,
                                    сжимая зубы,
Они работу делают свою,
Они живут,
                        в одну работу веря,
Сердца до побеленья раскалив.
…Усидчив был Антонио Сальери,
А Вольфганг Моцарт был трудолюбив!
 

 
Прошли над землёю века,
Как медленные ураганы.
Дошедшие издалека,
Добытые из кургана,
Под ярким музейным стеклом
Лежат с ярлычками названий:
Пробитый в сраженье шелом,
Обрывки обугленной ткани,
Монеты, кинжалы, мечи,
Божки золотые и перстни,
И кажется, что различим
Народ позабытый…
                                         Но песни?..
Что были, как стрелы, остры,
Легки, словно конские гривы,
Горьки, точно стойбищ костры,
И как-то иначе красивы!
Но как?
                 В погребальной золе
Находят остатки сокровищ,
А песни живут на земле —
Их из-под земли не отроешь…
Мы знаем и веру, и род
Людей, обернувшихся пеплом.
Но что можно знать про народ
Без песен,
                     которые пел он?
 

 
Жил да был богомаз на Руси.
Он бродил по земле без опаски,
Потому что с собою носил
Только кисти да чистые краски.
Он корысти себе не искал
В монастырских богатых заказах,
Просто шёл по Руси и писал
Богородиц своих ясноглазых.
Для него выше княжьих наград,
Глубже евангелических истин
Был тоскующей женщины взгляд,
Отверзающийся под кистью.
 
 
И решил испытать его Бог,
И послал на невинного кару:
На одной из неезжих дорог
Богомаза схватили татары…
Стал он травами русской земли,
Но легенда осталась в народе,
Что горючие слёзы текли
В этот день из очей Богородиц.
И монахи попадали ниц,
Прихожане в испуге крестились —
Настоящие слёзы катились
По щекам нарисованных лиц!
 

– Стреляться! Стреляться! – крикнул Кюхля.

Пушкин усмехнулся и тряхнул головой…

Ю. Тынянов «Кюхля»

 
Да что вы, в самом деле, братцы?
За несколько язвящих строк
С товарищем своим стреляться,
Собрату целиться в висок!
 
 
Да разве можно двум поэтам —
Избранникам российских муз
Вверять коварным пистолетам
Ребячью ссору, блажь, конфуз.
 
 
Клокочет Пушкин, но понятно,
Что не поднимется рука:
– Извольте, ежли вам приятно!
И бах – заряд под облака.
 
 
А Кюхельбекер, тот в запале,
Насмешкой дружеской взбешён,
Он мимо выстрелил едва ли.
Случайно промахнулся он.
 
 
Потом до смертного порога,
Казня себя за тот картель,
Благодарить он будет Бога,
Что пуля не попала в цель.
 
 
И будет видеть пред собою,
Что мог принесть тот глупый миг:
Окровавлённой головою
К сырой земле Сверчок приник.
 
 
Читатель, ты представь попробуй,
Что гения во цвете лет
Сразил свинцом не меднолобый
Кавалергард, а друг-поэт!
 
 
Ну, нет, немыслимо такое!
Превозмогая злой угар,
Сама поэзия
                          рукою
Железной
                      отвела удар…
 

 
– Вот на этой походной кровати
Под шинелькой солдатскою,
                                                            встарь,
От монарших и прочих занятий
Утомясь,
                   почивал государь.
Император считал:
                                        на порфире
Не бывает от крови следа.
Принцип: кто не со мной —
                                                         тот в Сибири,
Средь законов был главным тогда!
Впрочем, царь не бежал наслаждений —
Был он первый в стране сердцеед,
Ведь от царственного вожделенья
Польза есть, а спасения нет!
Умер деспот.
                           Сменилась эпоха.
Но у нас до сих пор говорят:
– Да, конечно, при нём жили плохо!
– Был тираном.
                                  Но спал, как солдат!
 

 
В глубине переулка
Особняк из старинных.
Здесь музей листопадов —
Только листья в витринах.
А на каждой витрине
Обозначена дата:
Мол, такие-то листья,
Облетели тогда-то.
Эти жёлты,
                        те чёрны
(Их палило пожаром).
И свои листопады
Ищут люди по залам,
А найдут – замирают,
Как-то сразу грустнея…
Хорошо, что покуда
Нет такого музея!
 

 
Как хороши: пылающий восход
Над бархатистой дальней синей кромкой,
Туманный аромат рассветных вод.
И птичий гомон, безмятежно громкий!
Идёшь сквозь поле незаметной тропкой
И словно ощущаешь: рожь растёт!
Как хороша, возлюбленная, ты,
В прозрачной темноте смеясь глазами…
Мне кажется, что чувство красоты
Мы принесли, того, быть может, сами
Не замечая, из-за той черты,
Где были рожью, влагой, небесами…
 

 
Наташа,
                 погляди на вспышки звёздные,
Затеявшие на небе
                                       возню!
Вселенная!
Порядки там серьёзные,
Но я тебе сейчас их объясню.
Вселенная.
                       Наука разделяется,
Когда берётся толковать о ней:
Сжимается?
                          А может, разбегается?
Пульсирует,
                          как сердце…
                                                    Так верней!
Но если это сердце,
                                         то, конечно же,
По временам обязано оно
Тревожно биться
                                    и томиться нежностью,
А это значит —
                               сердце влюблено!
В кого?
                В другое сердце,
                                                   но нездешнее,
Чужое,
               недоступное ещё…
Но то, другое,
                             может биться сдержанно?
А я уверен:
                       бьётся горячо!
Всё это может лишь одним закончиться,
Нельзя же вечность колотиться врозь,
Сердцам влюблённым
                                              встретиться захочется,
Хотя бы мирозданье взорвалось!
Они,
          теряя звёзды,
                                       на свидание
Помчатся…
                        Их – поди – останови!..
– Ну хватит, дорогой,
                                              о мироздании,
Пожалуйста,
                           немного о любви…
 

 
От бессонницы есть спасенье…
Под багрово-жёлтым дождём
По гремучей траве осенней
Мы, как прежде, с тобой идём.
Под ногами – пинцеты хвои.
И багровый лист в небесах.
Мы почти заплутали с тобою
В непроглядных этих лесах,
Но потом отыскали просёлок.
Он был палой листвой занесён
И терялся меж синих ёлок,
Душных, словно полдневный сон…
Но опять на краю сновиденья
Пробегает печаль по лицу.
Значит, нас разлучило уменье
Ориентироваться в лесу…
 

 
Я в поезде,
                       на верхней полке:
Постукивают мимо города,
Деревни,
                   рощи,
                                дачные посёлки —
Тот мир, где я не буду никогда.
Но почему?
                         А если налегке,
Вот так, как есть, —
                                         с карманами пустыми —
Взять и остаться в тихом городке,
Давным-давно своё забывшем имя,
Затеять дом,
                           вещами обрасти,
Узнать соседей, слухи, кривотолки
И… оказаться как-то раз в пути:
Деревни,
                   рощи,
                                дачные посёлки…
Как взнузданные, дёрнулись столбы.
Вокзала зданье набежало круто.
Состав у неслучившейся судьбы
Стоит четыре, кажется, минуты.
 

 
Мы калечим природу, мы портим слова.
Скажем, раньше «орать» означало —
Засучить у рубах до рамен рукава
И пахать, налегать на орало.
А вот слово «пахать» означало «мести».
«Очагом» звали печку простую,
А теперь «очаги» в медицине в чести
И в политике!
                              Я протестую!
А виновна – поэтов огромная рать,
Но «очаг» поддаётся леченью:
Надо меньше лишь в новом значенье —
                                                                             «орать»,
А «пахать» больше в старом значенье!
 

 
Мужчины! Дети Дон Жуана!
То вглубь греха,
                                 то к небу ввысь.
И всё им кажется, что рано
Супругою обзавестись.
И рассуждая: «Я ль не парень…»
Мечтают (можно их понять!),
Как сэр Джорж Ноэл Гордон Байрон,
Всех женщин враз поцеловать.
Жизнь холостому неплохая,
Пока лета невелики.
Живут, по женщинам порхая,
Как, извините, мотыльки.
Но час придёт – кондратий хватит.
Посмотрят: кудри в седине,
Решат: теперь жены мне хватит…
А хватит ли теперь жене?
 

 
Вот в голубой, дрожащей глубине
Бредут два человека по Луне.
 
 
Гляжу на потрясающее кадры:
По лунной пыли топают скафандры!
 
 
Мне кажется, что я во власти сна,
Но там не бутафория – Луна!
 
 
Наутро все об этом зашумели,
Но дни прошли, потом прошли недели,
 
 
А где-то среди лета выпал снег —
Заинтересовался человек.
 
 
А через год – однажды я уселся
И с полки снял любимого Уэллса,
 
 
Раскрыл на случай – и попался мне
Рассказ о первых людях на Луне.
 
 
И вновь, как в детстве, были пережиты:
Полёт чудесный, странствия, луниты.
 
 
Я позабыл о массе взрослых дел
И целый день над книгой просидел.
 
 
Фантастика! Когда же это будет,
Чтоб на Луне прогуливались люди?!
 
 
Конечно, мир подрос и раздался,
Но всё, как мальчик, верит в чудеса.
 
 
А сказку автор здорово исполнил!
Большой талант…
                                     И лишь тогда я вспомнил,
Как в телевизионной глубине
Брели два человека по Луне!
 

 
Мельчайший дождь.
                                           Усталая трава.
И кажется,
                       что может длиться годы
Такая,
             различимая едва
И тихая, как шёпот, непогода.
Её не замечаешь,
                                   а потом
Уже у сердца вздрагивают воды.
Быть может, и мифический потоп
Был вроде долгой
                                      тихой непогоды…
 

 
Лес городской желтизной
                                               чуть заметно окрашен.
Словно не осень,
                                    а некий осенний мираж,
Словно на белом холсте
                                               новостроевских башен
Нестеров пишет пейзаж.
 

 
Снег белый. Лес чёрный.
                                                    Всё просто и строго.
Но вот уже лес позади!
И в песнях поётся,
                                       что жизнь – как дорога,
А значит – конец есть пути.
И значит – мы все
                                       доберёмся до дома,
Но каждый —
                             в свой собственный час.
Мы выйдем из поезда —
                                                   всё – незнакомо…
Дай бог,
                 чтобы встретили нас!
 

 
Неясная погода на душе.
Тепло и знобко.
                                 Верно, будет ливень.
Невнятный гром – на верхнем этаже
Готовятся к дождю неторопливо:
Таскают воду, молнии куют,
Чеканят град.
                             Небесная работа
Кипит,
               чтоб последождевой уют
Унял усталость, отдалил заботы.
Деревья наклоняются в окне,
И тучи наплывают, небо застя, —
То принимает
                             (чувствую!)
                                                      во мне
Природа осторожное участье…
 

 
Особенно счастливые года.
Оплошности, которых не исправить,
Знакомые улыбки, города —
Всё это – гераклитова вода,
Из бытия втекающая в память.
Мои враги,
                        любимые,
                                             друзья,
Которых ни ославить, ни прославить,
У них одна-единая стезя…
И дрогнул поезд, счастье увозя.
Куда?
            В далёкий город или в память?
И не о том приходится тужить,
Что мировых законов не отставить.
Пускай однажды я не стану жить.
Ну что ж – заботы можно отложить,
Хоть навсегда…
                                 Но память! Как же память?
 

 
На градуснике – тридцать восемь
И девять. Скверные дела!
Зима, похожая на осень,
До бюллетеня довела.
Звонят приятели, жалеют.
Смеюсь, переходя на хрип.
Такое время – все болеют.
Да как! А тут всего лишь грипп,
Какой-то вирус вкрался в тело…
Но вот пока лежу без сил,
Чужой мою работу сделал.
Другой любимой позвонил.
Читаю, жду выздоровления,
И тает в сердце, словно дым,
Прекраснейшее заблуждение,
Что в мире я незаменим.
А дни бегут как будто мимо,
И лихорадкой мучит страх,
Выходит, все мы заменимы
Как в центре, так и на местах.
И это осознав однажды,
Как на земле нам жить с тобой?
Неповторим, единствен каждый,
Но всё же заменим любой!
Обидный вывод неизбежен,
И некого на помощь звать.
Об этом лучше думать реже.
Но это надо крепко знать!
 

По дороге в Загорск понимаешь…

Евгений Блажеевский

 
По дороге на службу
                            погрустить успеваешь о смысле
Этой суетной жизни
                                    и даже припомнить, скорбя:
Да, тебе – двадцать пять,
                             и сомненья почти уж догрызли
Часть души, что зовут
                              ненавязчиво – «верой в себя».
По дороге на службу
                             просмотреть успеваешь газеты,
Успеваешь узнать,
                                         как идут у Отчизны дела,
Что предпринял наш недруг,
                                           и что мы ответим на это,
И какая опять
                              катастрофа в Европе была.
По дороге на службу
                               понимаешь: любовь на излёте.
И какая любовь!
                                 Уж такую не сыщешь нигде…
Впрочем, вот я приехал,
                                        вот я приступаю к работе.
По дороге со службы
                                            я думаю о ерунде…
 

 
Донельзя знакомый,
                                           по-утреннему сердитый
В предчувствии сотен
                                          готовых обрушиться дел,
Застыв с поднесённой
                             к щеке электрической бритвой,
Он как-то всезнающе
                                     вдруг мне в глаза поглядел.
Ему ли не знать,
                                что не всё у меня,
                                                                  как хотелось.
Из многих мечтаний
                                           случилась одна чепуха.
Да что говорить:
                             подводила и совесть,
                                                                      и смелость,
В сложении жизни,
                                        а значит,
                                                         в сложенье стиха.
Да что говорить,
                                   если сделано плохо и мало.
Полжизни прошёл,
                                   потому что нельзя не идти…
Мечтал о любви,
                               как и все, —
                                                  об одной, небывалой.
Была и она, —
                              но по-прежнему пусто в груди.
Такие дела…
                         Так что нужно скорее добриться,
Ведь нам на работу,
                                         а ехать почти два часа.
Не будем грустить.
                          Мы всего ещё сможем добиться,
Покуда глядим
                                без утайки
                                                      друг другу в глаза.
 

 
Не повезло в делах или любви:
На сердце – жгучий лед,
                         А разум – кругом…
Ты в одиночку душу не трави,
Пойди, поговори об этом с другом.
Скажи ему: «Мне плохо!»
                                                       Мы уже
Почти не говорим друзьям об этом,
Как будто, что творится на душе
У ближнего
                         известно по газетам.
И мы живём, по-тихому скорбя,
А время дни уносит, нас уносит…
И если здесь не высказать себя,
Там, думаю,
                         никто уже не спросит…
 

Сергею Мнацаканяну

 
Мимо нас просверкивают годы —
Время никогда не устаёт!
Он придёт однажды —
                                               час ухода,
Хоть кричи,
                         а всё-таки придёт.
И не будет ничего за краем,
Даже пресловутой смертной тьмы, —
Просто мы,
                        как лёд весной,
                                                        растаем,
Но водой не сделаемся мы.
Вот и всё…
                       В одно я верю только:
Силою,
                не снившеюся нам,
Воскресят нас,
                               может быть,
                                                         потомки,
Души восстановят по стихам.
Мы увидим мир
                                  непостижимый,
Странный мир, —
                                     где всё мечте под стать!
Но ведь как…
                            Ведь как писать должны мы,
Чтобы из стихов своих восстать?!
 

Из книги «История любви» (1985)

 
– Когда она приходит —
                                                    зрелость?
Когда ещё вовсю спешишь,
Хоть понял:
                         всё, чего хотелось,
Ты ни за что не совершишь,
Когда и сердце не болело,
И нервы вроде хороши,
Но чувствуешь уже,
                                          что тело
Совсем не часть твоей души,
Когда,
             не раз душой поранясь,
Поймёшь:
                     помимо наших воль
Любовь приносит боль и радость,
Но чаще —
                       почему-то – боль!
 

 
Люди едут с работы,
                                        усталы, немного сердиты.
Смотрят в окна, зевают,
                                          читают, мечтают тайком.
Восемь долгих часов
                                       ими прожиты и пережиты
Возле жаркой печи,
                               у руля, за столом, за станком…
Люди едут домой,
                             к Окружной постепенно редея,
До утра возвращаясь
                                   в нехитрый домашний уют…
Это будничный факт,
                             но какой же должна быть идея,
Если ради неё
                             миллионы людей устают?
 

 
Если в мире всё взаимосвязано
От шуршанья трав до хода лет,
Значит, всё, что между нами сказано,
Важно для людей и для планет.
Значит, оттого, что двое досветла
По Москве бродили, обнявшись,
Где-то луг дождя напьётся досыта.
На планете мёртвой вспыхнет жизнь…
 

 
Я расскажу про моего соседа.
Седой солдат.
                             На танковой броне
В Берлин въезжал он.
                                              Мы вели беседу
За пивом «жигулевским» о войне.
Не о минувшей – о другой,
                                                          что будет
Страшней любого Страшного суда.
И он сказал:
                          «Бессмысленные люди!
Всем надобен покой,
                                            а им – беда!
Они перед своей Москвой
                                                       заслонов
Не ставили.
                         Знай, на чужбине рушь.
За день Победы
                                 двадцать миллионов
Не долларов,
                            а человечьих душ
Не заплатили.
                              Там, у них, не знают,
Как воет над младенцем мёртвым мать!
Они ещё войны не понимают.
И я бы не хотел им объяснять…»
 

 
Нет, это не мудрость покуда —
Ещё не такие года,
Но должен понять я:
                                            откуда,
Откуда мы все и —
                                        куда?
Пускай пародист затрепещет,
Почуяв двусмысленный ход,
Он этим —
                       беды не уменьшит
И выхода не найдёт.
Живи, хоть смеясь,
                                         хоть стеная,
Пребудет с тобой навсегда
Походная песня земная:
Откуда мы все и —
                                        куда?!
 

В лето 6537 мирно бысть…

Повесть временных лет

 
И вновь разор.
                               Кровавая стезя
Ведёт полки от сечи
                                          к новой сече.
Нагрянет Степь —
                                       целуют крест князья
И снова ссорятся.
                                     И каждый год отмечен
Побоищами.
                          Мудрость и корысть
Перемешались с верою и злобой…
И вдруг всего лишь строчка:
                                                        «…мирно бысть…»
То «лето» обозначено особо!
Ему,
         что гостю редкому, —
                                                      почёт!
…Пусть правнук,
                                   в наши
                                                  заглянув глубины —
В двадцатый век,
                                    вторую половину,
Прочтёт одно: «Бысть мир…»
                                                         Но пусть прочтёт.