Текст книги "Собрание сочинений. Том 4. 1999-2000"

3. Тонкая материя любви

Почему я последовательно «сдал» комсомол, армию, партию, демократию и писательское сообщество, объяснить сравнительно легко. Эти сферы жизни были наиболее закрыты, табуированы или мифологизированы – поэтому мое вторжение в запретные сферы и вызывало в обществе шок… Увы, наш читатель не был избалован даже самой обычной художественной достоверностью, ибо соцреализм и диссидентская литература изображали тогдашнюю жизнь одинаково лживо. Только в первом случае это была ложь обеляющая, а во втором случае очерняющая. Поэтому некоторое время можно было удивить читателя простодушной честностью, на которую, кстати, способны только начинающие литераторы, фонтанирующие личным опытом. Это я с Божьей помощью и сделал, опубликовав в «Юности» свои первые повести.

Причем удивление общества было настолько сильным, что и теперь, спустя без малого двадцать лет, я встречаю людей, увлеченно обсуждающих мои ранние вещи – «ЧП», «Сто дней», «Апофегей»… Среди этих памятливых читателей попадаются персонажи, невообразимо переменившие свою участь, ставшие владельцами, как говорится, заводов, газет, пароходов. Помню, как-то, вроде бы во Франции, меня пригласил на обед бывший соотечественник, давно уже перебравшийся на ПМЖ в Евросоюз. Судя по всему, на дурно пахнувшие ваучеры он взял в 1990-е в обезумевшей России какой-то металлургический гигант, потом его то ли продал, то ли обанкротил – и теперь пожизненно отдыхал на Лазурном Берегу в окружении детей от трех браков. Оторвавшись от устриц, он вдруг строго посмотрел на меня и произнес:

– А все-таки вы не правы!

– В чем же?

– Вот у вас в «ЧП» выведен полудурком заворг райкома Чесноков. Разве так можно?! Ведь заворг – это особый человек, на нем лежала вся работа, он начальник штаба, он мотор… Я-то знаю, я был заворгом в Стерлитамакском горкоме комсомола…

Спрашивается, что им, обладателям поместий на Лазурном Берегу или Рублевке, до моей давнишней «антикомсомольской» повести, ушедшей на дно Истории вместе с утонувшей советской Атлантидой? А поди ж ты! Помнят и обсуждают… Искусство, видимо, таит в себе нечто более могущественное, нежели то, что сконцентрировано в деньгах и во власти, которые правят сегодняшним днем. Искусство же повелевает памятью нации, а в особо выдающихся случаях – памятью человечества.

Но спустимся с горних высот великой литературы в предгорье моего скромного творческого опыта. Начиная с повести «Апофегей», меня как литератора не менее, а, может, даже и более социально-политической проблематики стала волновать тонкая материя любви, из которой, по сути, скроена и сшита вся наша жизнь. Страсть, привязанность, семья, дети – именно из этого шьется судьба, строится жизненный дом, тот, что кажется вечным, а потом вдруг в одночасье без всякой видимой причины рушится. Почему? Что-то было не так с самого начала, в фундаменте? А может, в несущих балках завелся некий особый жучок-«бракоточец». Так покажите, покажите, как он выглядит! Или же другая ситуация: человек, полагавший жить в этом доме до своего смертного часа, неожиданно убегает из него прочь, в чистое поле. От чего он убегает – от опостылевших брачных стен или от себя самого?

Вообще, семейный союз двух человек – странная конструкция, она может развалиться в пору тихого благоденствия от шанелевого ветерка, поднятого прошелестевшей мимо женской юбкой, а может защитить тех же двоих от бешеных ударов исторической бури. Как это произошло в начале 90-х, когда обрушился привычный, спертый советский мир, и на его обломках в мгновение ока выросли душные крокодиловые джунгли «новой России». Сколько я перевидал в переломные годы молодых интеллигентных женщин, которые со швабрами в руках в опустевших ночных барах и офисах спасали свои внезапно обнищавшие семьи! А их любимые мужья тем временем надеялись перележать ненавистные перемены на диванах. Одного из таких «диваноборцев» я вывел в моей комедии «Женщины без границ». Он и по сцене-то разъезжает на диване, к которому приделал колеса и мотор. У «диваноборца», кстати, имеется своя убедительная жизненная теория: «Зло победить нельзя. Его можно только перележать… Гайдара перележал. Мавроди перележал. Ельцина перележал. Березовского перележал. Сейчас вот Абрамовича долеживаю…»

Но были и другие мужчины, наделенные особым даром превращения любого жизненного мусора в деньги. Нет, такой не покорился, он быстро разбогател и вдруг взглянул на единственную спутницу с брезгливым недоумением, как на свой некогда единственный, давно залоснившийся инженерский костюмчик. И началась эпоха мужского сексуального реванша, лихорадка эротического приобретательства, чрезвычайно интересная для литератора и печальная для приличных семейных женщин. Когда меня упрекают в том, что в моих постперестроечных сочинениях слишком много эротики, я отвечаю: «Не моя вина, что на смену социализму в России пришел не только дикий капитализм, но и не менее дикий сексуализм!» Наш мужчина расставался с регламентированным советским прошлым по-крупному, словно бы он стал персонажем жутко непотребного фильма, снятого порнографом-монументалистом. Именно таков герой моего романа «Небо падших» Павел Шарманов, он даже бизнес начинает с того, что сдает под интимные свидания возбужденным парочкам пустые кабины самолетов из авиационного музея, который по службе охраняет. Он и гибнет, участвуя в странной криминально-эротической игре со своей главной женщиной, наделенной, кажется, всеми достоинствами и пороками одновременно.

Кстати, дамы в долгу тоже не остались: в страну на тонких лесбийских ножках вбежал феминизм, а затем брутально зашел и мужской стриптиз с продолжением на дому…

4. Тапочкин и Джедай

В середине 90-х, после «Демгородка», я решил реализовать сюжет, который болтался в моей пассивной литературной памяти чуть ли не с начала 80-х. История такова: мужик, задумавший сбежать от жены к любовнице, собирает вещички и невольно вспоминает прожитое – хорошее и плохое. Обычное дело, ведь вещи – это запечатленная жизнь. Недаром их называют «пожитками». По первоначальному замыслу воспоминания в конце концов так растрогали беглеца, что он решил остаться в семье, более того – отправился на кухню, чтобы к возвращению супруги с работы приготовить романтический ужин. Вот такая незамысловатая история. Но первичный сюжет отличается от окончательного произведения примерно так же, как яйцеклетка от взрослой дочери, одетой в свадебное платье.

Постепенно рассказ преобразовался в повесть, а та стремительно распространилась в роман, даже в семейную сагу, вобравшую в себя, кроме конкретной адюльтерной ситуации, историю нескольких поколений семьи Башмаковых да еще и судьбу страны за последние тридцать лет. К концу работы я вдруг понял, что пишу, простите за некорректность сравнения, свой «Тихий Дон». Только между двумя женщинами мечется не пассионарный Григорий Мелихов, а слабовольный «Тапочкин». И герои подхвачены не кровавыми вихрями русской революции начала века, а мусорными ветрами буржуазной реставрации конца XX столетия.

Кстати, такая глобализация замысла закономерна: чтобы понять, почему к середине 1990-х, в разгар безбашенного российского капитализма, мой герой превратился в «эскейпера», надо знать, как он жил в системе советских ценностей, с кем дружил, к чему стремился… А «эскейпер», как читатель уже понял, есть человек, избегающий принятия любых ответственных решений и движущийся по жизни, как бумажный кораблик в ручье. Но почему, спросите вы, автора так заинтересовал именно этот человеческий тип – «эскейпер»? Не современный, скажем, Павка Корчагин – отважный Рыцарь Джедай, гибнущий в горящем Белом доме, но так и оставшийся всего лишь персонажем второго плана. А потому что не Джедаи, а Тапочкины определили участь нашего Отечества в конце XX века. Люди, не способные принимать решения, есть всегда, но если их количество в социуме переходит некую опасную черту, общество становится безвольным и бессильным перед вызовами времени. Не случайно, конечно, и на вершину политической власти вынесло тогда эскейпера и геополитического клоуна Горбачева, который, в отличие от моего Башмакова, оказался вдобавок глуп и непорядочен. Еще неслучайнее и другое: вокруг не нашлось никого, даже среди бравых военных, кто попросту свернул бы ему шею, хотя большинство отлично понимали, куда он тащит страну. Единственный, кто смог вышибить Горби из политики, – это дуболом Ельцин, умевший брать на себя ответственность и принимать решения. Но то была ответственность и решительность пьяного водилы «КамАЗа». Остальное известно…

Читателю, наверное, интересно будет узнать, что я довольно долго мучился с концовкой романа. Их было несколько. И я склонялся к довольно необычной развязке: Тапочкин, не способный выбрать между женой и любовницей, от безысходности превращался… в каллихтового сомика, который, собственно, ради этого и появился в романе. Кстати, увлечение Башмакова рыбками я описывал с удовольствием и знанием дела: в детстве и отрочестве аквариумоводство было моей страстью, я регулярно ездил на Птичий рынок, заводил экзотические породы рыбок. Однажды я не сменил вовремя воду, а когда вернулся из пионерского лагеря, обнаружил: вода испортилась, аквариум затинился, а все мои рыбки сдохли. Все, кроме трех каллихтовых сомиков. Вот и Вета с Катей, войдя в опустевшую квартиру, обнаруживают аквариум с грустноглазой рыбкой и никак не могут понять, куда же девался их горячо любимый муж-любовник, а он печально смотрит из-за кустика валлиснерии и ничего уже не может им объяснить. И это к лучшему…

Однако, все обдумав, я решил: такая развязка больше подходит писателю-мистику, а мне, реалисту, хоть и гротескному, не подобает выпутывать героя из сложной жизненной ситуации сверхъестественным способом в духе Гофмана и Кафки. Я как-то уже ссылался на слова моего учителя Владимира Соколова: «Стиль у автора появляется не тогда, когда он знает, как должен писать, а когда он понимает, как писать не должен». И я оставил Тапочкина, сорвавшегося с балкона, висеть между небом и землей, чем, собственно, он и занимался (в переносном смысле) всю жизнь.

В результате редкая моя встреча с читателями обходится теперь без вопросов: а не сорвется ли Башмаков вниз, сумеют ли соединенными усилиями жена и любовница спасти этого милого никудышника? С одной стороны, такие вопросы меня раздражают, ибо, подвесив героя, я, как мне думалось, переосмыслил и развил образ гоголевского Подколесина, тот, как вы помните, выпрыгнул от марьяжных сомнений в окно. Однако горячее участие читателей в судьбе Тапочкина косвенно подтверждает, что мне удалось написать чрезвычайно живой, волнующий образ. А это очень важно для сочинителя! Ведь новое слово в литературе – это прежде всего новый, живой герой. Те, кто полагает, будто новаторство заключается в том, чтобы писать тексты без точек и запятых, а также превращать фекалии в участников событий, ошибаются. Новизны в этом не больше, чем счастья в лотерейном билете.

Однажды я зашел в свою сберкассу на Хорошевском шоссе, где меня хорошо знали. Заглянул в окошечко, кассирша меня узнала, всполошилась:

– Ой, одну минуточку, у нашей управляющей к вам очень важный вопрос!

Она убежала и вскоре вернулась с начальницей, строгой немолодой блондинкой.

– Юрий Михайлович, ну как же так? – набросилась на меня блондинка.

– А что такое?

– Мы тут с девочками переругались. Башмаков жив или нет? Он ушел от жены?

– Не знаю…

– Как это вы, автор, и не знаете?! А нам, читателям, в таком случае что делать?! – нахмурилась управительница.

В общем, идя навстречу озабоченным читателям, я решил в романе «Грибной царь» дорассказать, чем закончилось висение моего «эскейпера» на балконе. Жена и любовница общими усилиями втащили его в квартиру, и Башмаков после мучительных колебаний остался… с обеими.

5. Внимание на экран!

Еще меня часто спрашивают о том, как я отношусь к 8-серийному телевизионному фильму, снятому по роману «Замыслил я побег…» режиссером Мурадом Ибрагимбековым. Фильм неплох, хотя, по-моему, тот диалог жанров, который возможен в литературном произведении, будучи перенесен в кино, оборачивается безжанровостью и сбивает с толку зрителей. У меня, кстати, большой опыт по части экранизаций, начиная с нашумевшего фильма «ЧП районного масштаба» Сергея Снежкина. Вместе с «Маленькой Верой» Василия Пичула эта лента в 1988-м стала символом перестроечного кино: и в смысле смелости, яркости и в смысле злого, скоропортящегося мифотворчества по отношению к советской цивилизации. Как говаривала моя покойная бабушка, вспоминая дореволюционную молодость: «При царе жили хорошо, но был гнет!» Вот и Мурад, воссоздавая доперестроечное время, руководствовался не столько моим романом, сколько теми идеологическими штампами, которые сформировались в постсоветский период, когда он формировался как художник. Некоторые сомнения возникли у меня, когда я отсматривая рабочие материалы, обратил внимание на то, что во всех комнатах райкома ВЛКСМ, где служит герой, висят исключительно портреты Карла Маркса.

– Слушай, – спросил я. – А почему у тебя везде Маркс?

– А разве его там не было?

– Нет, конечно… Может, в двадцатые-тридцатые и вешали, а в мое время уже нет.

– А кого же вешали?

– Ну, в зале заседаний висели, конечно, портреты Ленина, Брежнева, а в рабочих комнатах – плакаты Олимпиады, афиши «Веселых ребят», «Машины времени», «Песняров»…

– Да ты что?! Не знал…

– А ты в райкоме разве ни разу не был? – подозрительно спросил я.

– Нет.

– Подожди, но ты же выезжал за границу?

– Выезжал.

– Но ведь характеристику для выезда утверждали на бюро райкома после собеседования.

– А мне домой приносили! – весело сознался Мурад, отпрыск влиятельного в советском Азербайджане творческого клана Ибрагимбековых.

Это, конечно, хорошо, что в молодости он избежал гримас комсомольской бюрократии. Например, мою жену в 1977 году, когда я служил в армии, не выпустили в Польшу: она не смогла ответить на вопрос, в чем суть принципа демократического централизма. Но дело в том, что из знания вот таких деталей, подробностей и даже нелепостей эпохи и складывается достоверная художественная картина времени. Иначе можно скатиться до такой версии XVIII века, которую я своими глазами видел и своими ушами слышал, случайно наткнувшись на сериал про благородных девиц:

– Князь, я беременна…

– Я в шоке. Графиня, когда же вы залетели?!

А таких неточностей в ленте у Мурада немало. Впрочем, в экранизации есть и удачные сцены. Сильно сыграл Башмакова-старшего актер Виктор Проскурин. Хороши Екатерина Редникова (Катя), Михаил Полицеймако (Слабинзон), Юлия Новикова (Нина Андреевна), Сергей Плотников (Анатолич). Главная неудача, по-моему, – исполнение главной роли Башмакова Романом Яндыком. Актер явно не понял, кого играет, а режиссер не объяснил.

Когда фильм показали на Первом канале ТВ, я на собственном опыте убедился, что цензура благополучно пережила крушение «коммунистической деспотии». Вырезали достаточно невинные эротические сцены, что, впрочем, объясняется борьбой за общественную нравственность, основательно расшатанную тем же самым телевидением, которое на протяжении десятилетия любило порассуждать в утренних воскресных передачах о странностях однополой любви. Но из фильма выбросили еще и все сцены, посвященные странностям «путча» 1991 года и ельцинского переворота 1993-го. Вот такое демократическое кино.

С чувством известного самодовольства могу сообщить: почти все мои романы и повести экранизированы. Впрочем, я выразился неверно. Правильнее сказать: по мотивам моих сочинений снято разное кино. В одних случаях, как в фильме «Сто дней до приказа» Хусейна Эркенова, от первоисточника осталось не больше, чем от героя Гражданской войны Сергея Лазо, брошенного японцами в паровозную топку. В других случаях режиссеры отнеслись к литературному материалу с большим пиететом. Это прежде всего сериал «Козленок в молоке», снятый Кириллом Мозгалевским. Очень хорош фильм «Апофегей» Станислава Митина. Удалась вторая экранизация «Неба падших», осуществленная Валентином Донсковым, и сериал по «Грибному царю» Михаила Мамедова. Иногда бывает так: ждешь удачи от мастера, а она приходит от начинающего. Как-то ко мне пришел молодой режиссер Алан Догузов, сын выдающейся осетинской драматической актрисы, и сказал: «Я влюбился в вашу пьесу «Одноклассница», хочу снять фильм, но денег у меня на покупку прав нет. Дайте шанс!» Я дал. В результате вышел отличный фильм «Соврешь – умрешь». Но такого, чтобы можно было воскликнуть: «Это я, я на экране!» – пока еще не случалось. И скорее всего, никогда не случится, ибо от экранизации следует ждать не подобия (оно в принципе невозможно), а соответствия. И еще экранизации, даже не очень успешные, расширяют круг моих читателей. А если, посмотрев фильм, люди еще вдобавок говорят: «Книга лучше!» – это не только комплимент автору, но и лишнее подтверждение неправоты Ленина: из всех искусств важнейшим была и остается литература, а театр, кино, телевидение – всего лишь живые тени изящной словесности.

И вот еще: «Побег» переведен на многие языки, но наибольший успех обрел в Китае, где был признан лучшим переводным романом 2003 года, из чего я делаю вывод: проблема Человека Убегающего актуальна не только для русских, простите, россиян, но и для китаян. Кстати, когда китайский переводчик приступал к работе, я у него поинтересовался: «Профессор Джан, а есть ли в вашем языке достаточно эротической лексики для перевода некоторых сцен и линий романа?» Он посмотрел на меня с мудрой иронией и ответил: «Юрий Михайлович, в нашем языке столько эротической лексики, что и Генри Миллеру не снилось!» И вот еще прелюбопытный факт: ЦК КПК заказал у пекинского издательства «Народная литература» пять тысяч экземпляров моего романа и распространил среди чиновников, связанных в своей работе с Россией. Там сочли, что информация, которая содержится в «Побеге», дает о том, что случилось в нашей стране за четверть века, гораздо более обширную и глубокую информацию, нежели любая книга по страноведению, а уж тем более политологические фантазии специалистов.

6. Консервированные прототипы

Закончив «Побег», я решил, что закрыл, как говорится, «семейную» тему, и сел сочинять маленький рассказ, сюжет которого мне подсказал один забавный эпизод. Как-то раз меня пригласили на ТВ – поучаствовать в «Большой стирке» Андрея Малахова, только-только появившейся тогда в эфире. В этом треп-шоу, если помните, участники какого-нибудь житейского конфликта на глазах миллионов зрителей бурно, чуть не до драки, обсуждали свои кухонно-постельные проблемы, а приглашенные эксперты потом оценивали ситуацию, давая мудрые советы и рекомендации по примирению.

Такими экспертами в тот раз оказались певец Валерий Меладзе и я. Мы, сидя в закулисной засаде, по монитору с возмущением следили за семейной драмой – ее содержание прочитавшим повесть «Возвращение блудного мужа» известно. Мы смотрели, обмениваясь мнениями, дружно возмущались наглостью разлучницы-секретарши, а потом вышли к публике и принялись искренне наставлять участников скандала на путь истинный. Лично я сказал какую-то прочувствованную речугу о мужской доблести, которая сводится к тому, чтобы сохранить брак любым способом, чуть ли не ценой собственной жизни. Страсть к стилистическим красотам иногда заводит писательское воображение туда, куда самих литераторов палками не загонишь!

И лишь после съемки, избавляясь от телемакияжа, мы со знаменитым певцом с изумлением обнаружили, что нас надули самым незамысловатым образом: в «гримерку» шумно ввалилась вся компания имитаторов: и брошенная жена, и закобелившийся супруг, и нахалка-секретарша, и сын, проклявший отца… Живо и профессионально они обсуждали, насколько удачно им удалось заморочить публику. Такие подставы тогда были еще внове, и мы с Меладзе позорно попались: вместе с миллионами простодушных невольников телеэфира приняли неузнаваемых актеров за жертв реальной семейной драмы. Оставалось проклинать свое простодушие, оставшееся в наших искушенных мужских душах, вероятно, еще с пионерских времен!

Рассказ, навеянный этим конфузом, как вы догадались, разросся в повесть. И снова, к недоумению автора, оказался историей мужчины, пытающегося уйти от жены к любовнице. Только на этот раз в лоно семьи его возвращает нравственный катарсис, пережитый во время треп-шоу. Такая зацикленность на одной проблеме меня несколько озадачила, но я смирился, ибо давно уже понял: на самом деле не писатель выбирает тему, а тема выбирает писателя. Кстати, все мои герои с самых первых книг живут и страдают в одном и том же несуществующем, но вполне типичном московском Краснопролетарском районе, поэтому все мои сочинения так или иначе взаимосвязаны, и я выпустил «Побег» и новую повесть под одной обложкой и общим названием «Возвращение блудного мужа». Получилась как бы дилогия.

Часто задают еще один вопрос: насколько описанное мной в книгах соответствует моей собственной жизни и моему личному опыту. Вопрос не простой и провокационный, если учесть, что писательские жены читают сочинения своих супругов исключительно как следователи по особо важным делам – в поисках улик, изобличающих былую, текущую или грядущую неверность. Чтобы не вдаваться в опасные подробности, особенно когда спрашивают в принародном эфире, я придумал такую лукавую формулу: «Мой личный опыт соотносится с моей прозой примерно так же, как тело танцора соотносится с танцем, который он исполняет». Красиво, согласитесь, но туманно. На самом же деле я почти никогда ничего не придумываю, ведь окружающая жизнь настолько богата необыкновенными событиями и колоритными личностями, что дело писателя – их разглядеть, изъять из реальности и перенести живыми в свои сочинения. Другое дело, что в поисках героев и ситуаций я «роюсь» не только в своей жизни, но и постоянно заглядываю в судьбы моих друзей, родственников, знакомых и даже случайных попутчиков и попутчиц. Кстати, ценнейшую информацию обычно сообщают женщины, одаривающие сочинителя пусть даже кратким благорасположением.

К сожалению, у большинства писателей прототип в процессе превращения в литературного героя тихо помирает, а читать книжки, где, словно зомби, разгуливают по страницам неживые персонажи, движимые усилиями авторской воли, сами знаете, неинтересно. Собственно, этим тайным даром сохранять жизнь прототипам и отличается хороший литератор от плохого. Нельзя просто так взять и переставить человека из реальности в текст, ничего не получится. Замечательно эту простоватую методу спародировали Ильф с Петровым, изобразив писателя, который, познакомившись в гостях с кустарем-одиночкой и приняв его за стопроцентного пролетария, тут же побежал вставлять нового приятеля в свой роман «А паразиты никогда». Видимо, прототипы, чтобы стать полноценными литературными героями, должны значительное время пожить во внутреннем мире писателя, теряя случайные и закрепляя в себе типические черты, пропитываясь авторской индивидуальностью.

И еще один секрет: литературные персонажи не заготавливаются впрок, как соленые рыжики к Новому году. В процессе сочинения они спонтанно востребуются из сонма себе подобных, обитающих в авторском подсознании. Кстати, по некоторым гипотезам, душа ребенка витает над «делающими детей» родителями, дожидаясь момента, когда можно юркнуть в свое будущее телесное обиталище. С литературными героями примерно то же самое. Вот и в повести «Возвращение блудного мужа» историю про то, как партийный начальник стал издавать порножурнал, я не придумал. Один мой товарищ, детский поэт, некоторое время руководивший парткомом Московской писательской организации, основал в начале лихих девяностых, чтобы прокормиться, общеизвестный сексапильный еженедельник. Он даже звал меня к себе на работу, принимая во внимание мои заслуги по реабилитации эротизма в советской литературе. (См. мою статью «Об эротическом ликбезе, и не только о нем…» 1989 г., собр. соч., т. 5.) От приглашения я отказался, хотя тоже в ту пору не жировал. А вся эта пикантная коллизия пригодилась мне спустя десять лет, когда я описывал мытарства издательского труженика Саши Калягина… Вот ведь как!