Текст книги "Собрание сочинений. Том 4. 1999-2000"

33

Эскейпер вздрогнул всем телом – ему показалось, что входной звонок затилибомкал у него прямо в сердце. Часто-часто… Полудыша, он подкрался к двери и заглянул в глазок. Так и есть! Водитель «Газели», и без того мужик несуразный, а теперь еще искаженный сторожевой оптикой, превратился в один огромный живот с надписью «Монтана». Внезапно из-за живота высунулась пятерня, стремительно увеличиваясь в размерах, приблизилась к башмаковскому глазу и скрылась из поля зрения. Нескончаемый «тили-бом» снова сотряс квартиру. Потом из-за живота, но уже с другого бока, выскочил кулак – и эскейпер еле успел отпрянуть от содрогнувшейся двери. Ухнуло еще несколько стенобитных ударов, а затем водитель громко выбранился по-матерному. Ругань представляла собой довольно неожиданно и не без остроумия вывернутое слово «заказчик». Башмаков слушал, не шевелясь, потом снова решился заглянуть в глазок: водитель, быстро уменьшаясь в размерах, точно сдуваясь, уходил к лифту.

Сердце все еще громко стучало, будто в нем продолжал колотиться этот проклятый звонок. Эскейпер, щупая пульс, выскользнул на балкон и посмотрел вниз. «Газель», похожая на коробку, была припаркована прямо за стареньким «Фордом». Из подъезда злобно вышел водитель и направился прямо к Анатоличу, все так же утопавшему в моторе. Бывший полковник выпрямился и, вытирая руки тряпкой, стал слушать водителя. Слов было не разобрать, но возмущенный клекот долетал до одиннадцатого этажа. Анатолич вдруг показал рукой на башмаковский балкон, и Олег Трудович еле успел присесть. Когда через минуту-другую он выглянул, из-под капота «Форда» торчали уже две задницы – тощая Анатолича и огромная двустульная – «газельщика».

Эскейпер вернулся в комнату, с тоской оглядел приготовленные к побегу вещи и вновь подумал о том, что правильнее всего было бы разложить их сейчас по местам и переждать. Жизнь вообще лучше всего пережидать, а не переживать… Но, укладываясь, он словно заново мучительно пережил всю свою жизнь, и проживать ее вновь – только в обратном порядке – у него уже не было сил. Да и пути обратного теперь не было. Не было…

Наутро после разговора с Ветой Башмаков приехал в банк в тяжелом настроении. Он чувствовал себя так, словно его нога оказалась зажатой между рельсов (в кино почему-то очень любят такие ситуации) и на него с воем несется, хлеща потоками света, страшный поезд перемен, а он даже не может сдвинуться с места – и уже волосы шевелятся на голове от горячего железного ветра.

– Ты чего сегодня такой? – участливо спросил Игнашечкин.

– Какой?

– Печальный, как кастрированный Пьеро!

Гранатуллина засмеялась и уткнулась в свои фальшивые купюры. Башмаков сел за стол, поковырялся в бумагах и нашел присланный счет за ремонт банкомата. Машина была еще гарантийная, но фирма отказалась делать бесплатный ремонт, потому что клиент, взбешенный заглотом карточки, шарахнул по корпусу чем-то тяжелым. «Говорил, надо бронированный брать!» – вздохнул Олег Трудович и направился к выходу.

– Если меня будут спрашивать, я у главного бухгалтера.

– А что у тебя к ней?

– Счет подписать.

Гена заглянул в календарь, что-то подсчитал, загибая пальцы, и посоветовал:

– Не ходи! У нее как раз месячные… Все равно не подпишет. Может и скоросшивателем в тебя запустить.

– Ты-то откуда знаешь?

– Это весь банк знает. Наполеон из-за насморка Ватерлоо проиграл, а у нас из-за Нины Ивановны весь банк на неделю вырубается…

Потом Башмакова вызвал Корсаков.

– Как он? – спросил Олег Трудович у длинной Вали, выкрашенной теперь в огненно-рыжий цвет.

– Плохо. Не растут…

Директор департамента сидел за столом, обхватив лысую голову руками. Но это только так казалось на первый взгляд. На самом же деле он держал ладони на расстоянии всего сантиметра от черепа. По слухам, Корсаков в последнее время посещал очень дорогого экстрасенса, специализирующегося на восстановлении волосяного покрова за счет перераспределения энергетических полей организма.

Увидев подчиненного, Корсаков погладил себя по лысине и вышел навстречу Башмакову из-за стола, чего давно уже не делал.

– Ну и как дела? – спросил он непривычно душевно.

– Работаем. С «Оливетти», конечно, проблемы. Не хотят по гарантии чинить. Придираются. Нарушение правил эксплуатации выискивают и все такое…

– А нарушаем?

– Бывает. Вот я тут один счетик захватил, хорошо бы у Нины Ивановны подписать.

– Давайте счет! – Корсаков несколько минут изучал бумаги. – Подпишем. Дней через пять и подпишем. Да бог с ней, с «Оливетти»… Вообще-то как жизнь – нормально?

– Нормально.

– Думаю, Олег Трудович, засиделись вы у нас в старших специалистах. Пора – в ведущие. Посолиднее, да и денег побольше.

– Спасибо.

– Не за что. Как дочь?

– Ждет ребенка.

– Смелая она у вас! Молодец. Я вот на свою смотрю – как лапша…

– А сколько вашей?

– Шестнадцать. – Корсаков повлажнел глазами. – Шестнадцать. И никакой жизненной энергии. Хотя волосы в мать – густые и жесткие. У вашей дочери какие волосы?

– Обыкновенные, – ответил Башмаков, вспоминая почему-то Ветины волосы, черные и суровые, точно конская грива.

– Что значит – обыкновенные? Густые?

– Не очень.

– Мягкие?

– Вроде бы.

– У вас тоже как будто не очень жесткие. М-да, не сходится…

– Что не сходится?

– Все не сходится. И не растут… Хотя теория великолепная – биополе связано с космополем через волосы. Самсон и Далила. И человек он очень интересный, хотя, конечно, берет дорого…

– Кто?

– Экстрасенс. Чернецкий. Слышали?

– Слышал, – вздрогнул Башмаков.

– Да, конечно, человек он известный. Но ведь не растут…

Вернувшись в комнату, Башмаков сообщил, что его повышают, и даже в общих чертах пересказал странный разговор с Корсаковым. Гена как-то нехорошо засмеялся и переглянулся с Тамарой Саидовной.

– Эдак ты через год вице-президентом станешь!

Перед обедом в комнату влетел Герке:

– Олег, ты мне очень нужен. Очень!

Герке был в строгом черном костюме с маленьким серебряным дворянским гербом на лацкане. Он завел Башмакова в кафетерий, в этот час еще пустой, и усадил за самый дальний столик. Оглянулся по сторонам и тихо сообщил:

– Тобой интересуется Аварцев!

– В каком смысле?

– Во всех! Смотрел твои документы. Меня расспрашивал.

– А ты его хорошо знаешь?

– Ну как я могу хорошо знать Аварцева? Сам подумай. Подошел к нему как-то после правления. Пригласил на открытие дворянского собрания. А он ответил, что его дед был буденновцем и дворян вешал и он этим гордится! Вот и все знакомство. Я очень удивился, когда он позвонил и запросил твое личное дело. Кстати, он не только у меня тобой интересовался.

– У Корсакова тоже?

– Тоже. Ну, я-то, сам понимаешь, сказал о тебе все только самое лучшее. И в производственном, и в личном плане…

– В личном?

В это время буфетчица из-за стойки посмотрела в их сторону, и Герке перешел на шепот:

– Меня это тоже удивило. Сейчас, сам знаешь, хоть зеленый, хоть голубой, хоть черный – лишь бы не красный. Иногда так противно! Ну, вот хоть этот, он еще передачу по телевизору ведет про оперу-балет, такое педрилиссимо – пробы ставить негде… Так бы и дал в лоб половником! Говорят, любовник помощника президента. Кошмар! Но всем наплевать! И вдруг Аварцев спрашивает: как ты насчет женщин? Мол, не было ли каких-нибудь нехороших историй в «Альдебаране»?

– А ты?

– Что – я? Сказал: образцовый семьянин, любишь детей… Не могу понять, зачем ты ему вдруг понадобился?

– А ты думаешь, я уже никому и понадобиться не могу?

– Получается, можешь. Всякое бывает. Ты уж не забудь, что я ему о тебе только хорошее говорил. И вообще, наше поколение должно объединиться, а то эти сопляки компьютерные нас совсем сожрут! Ладно, я пошел, а ты еще посиди. Не надо, чтобы нас вместе видели…

Башмаков, конечно, понимал, что Ветино признание без последствий остаться не могло, но во-первых, он не ожидал, что события станут развиваться столь стремительно, а во-вторых, его озадачила трусливая взволнованность Герке. После обеда позвонила Вета и сообщила, что она дома, неважно себя чувствует и хочет сегодня просто выспаться.

– Спи, усталая игрушка! – не очень удачно пошутил Башмаков.

– Я обиделась, – объявила она совершенно безобидным голосом.

– Очень?

– Очень-очень. А ты?

– И я очень-очень!

Башмаков возился со счетной машинкой, не переключающейся на сторублевые купюры, когда Тамара Саидовна позвала его к телефону.

– Олег Трудович? – спросил мужской, но по-секретарски мягкий голос.

– Я, – с непонятной готовностью ответил Башмаков.

– Я звоню вам по поручению Бориса Андреевича Аварцева. Он хотел бы с вами сегодня встретиться. У вас найдется время?

– Сегодня?

– Да. Завтра утром он улетает.

– Найдется.

– Прекрасно. Тогда не уходите с работы, пока не дождетесь моего звонка! Я вам объясню, где состоится встреча. Договорились?

– Договорились.

Тамара Саидовна, с утра необычно оживленная, засобиралась за полчаса до окончания рабочего дня, чего с ней давно уже не было. Она даже подмурлыкивала себе, когда красилась перед выходом. Гена успел шепнуть Башмакову, что объявился исчезнувший после увольнения Иван Павлович и сегодня у них свидание.

На пороге Гранатуллина обернулась, строго посмотрела на Гену счастливыми глазами и взяла с него страшную клятву, что в комнате курить он не будет.

– Чтоб я лопнул вместе с банком!

Игнашечкин сладко закурил буквально через минуту после того, как Тамара Саидовна унеслась к поседелому чекисту Ивану Павловичу.

– А мы и так скоро лопнем! – объяснил Гена Башмакову свое столь явное клятвонедержание. – Кончается кровушка. Кончается… Я тут с одним умным человеком общался. Говорит, в августе ожидается большая бяка. Банки будут лопаться, как целки в восемнадцатом году. Я себе уже и работу приискиваю. А может, рискну – открою свою контору. Я и название придумал – «Кибермаг». И рекламу: «Хочешь быть обеспеченным? Покупай программное обеспечение только в “Кибермаге”». Ну как?

– Очень прилично. Жаль, если банк лопнет… Надо будет работу искать. Возьмешь в «Кибермаг»?

– Да брось ты, какой «Кибермаг»! Разве эти «банкососы» кого-нибудь пустят… А вот интересно, куда они лося денут, если лопнут?

– Какого лося?

– Бронзового. Четыре метра в холке. Рога вот такие! – Гена распахнул руки. – Юнаков заказал в Канаде у знаменитого скульптора-анималиста, чтобы перед фасадом установить. Только аванс – сто пятьдесят тысяч заплатил. Представляешь, голубые ели, а из елей выходит бронзовый лось!

– М-да, жалко лося…

– Ты лучше, Трудыч, о другом пожалей!

– О чем?

– Сам знаешь. Вета, конечно, девушка милая, но…

– А что – так заметно?

– Трудыч, я, полный козлотёпа в этом деле, и то через неделю заметил, а Томка уже на следующий день все поняла. Вы же за обедом солонку друг другу подаете, как трахаетесь… Но не в этом дело. Ты хоть понимаешь, во что влип?

– Во что?

– Придуриваешься?

– Частично.

– Ты хоть знаешь, кто такой Аварцев?

– Член наблюдательного совета.

– Нет, я думаю, ты просто пока не понимаешь. Как бы тебе объяснить?

– Уж объясни как-нибудь!

– Вношу ясность. Допустим, Юнаков – слон. Корсаков – бык. Я, чтобы тебе не обидно было, – козел. А ты, уж извини, моська. А вот кто в таком случае Аварцев, как полагаешь?

– Тоже слон?

– Хренон! Аварцев – динозавр, который за один раз трех слонов сожрать может. И жрет. Никто даже не пикнул, когда Ветка пять миллионов просадила. Юнаков слова не сказал. А теперь прикинь, кто для него ты! Никто! Он знает о ваших «нохайнмалях»?

– Знает.

– Давно узнал?

– Вчера.

– Ах вот оно что! Быстро работают! Поздравляю, товарищ ведущий специалист! Теперь он захочет с тобой встретиться. Ветка же в тебя втрескалась как ненормальная… Ну, я не в том смысле…

– Я все понял. Она в самом деле немного неуравновешенная.

– В том-то и дело! Трудыч, будь осторожен. Аварцев – жуткий человек. Они все жуткие люди. Они так быстро разбогатели, что у них в башке какая-то пружина лопнула. Мы для них теперь ничто… Букашки. Может же у дочери завестись любимый майский жук?

– Ген, ты сгущаешь!

– Может, и сгущаю, но от того предложения, которое он тебе сделает, отказаться ты не сможешь. Дашка родила?

– А при чем тут Дашка?

– Теперь всё при чем. Хотя, может быть, и обойдется. Вполне возможно, он отличный мужик. Веселый. Говорят, у него секретарши на работу без трусов ходят. Полюбит тебя. Даст тебе хорошую должность. Ты-то сам для себя решил, что тебе нужно? От него. От Веты… Жениться ты будешь, разводиться…

– Майские жуки не женятся.

– Же-енятся! У нас полбанка женатых жуков и замужних жучих.

– Ничего мне не нужно.

– А вот этого ты ему ни в коем случае не говори, а то он подумает, что с Ветой ты просто так… Когда ты с ним встречаешься?

– Сегодня.

– Возвращайся живой!

Башмаков, выполняя указания помощника, позвонившего в половине восьмого, медленно шел по набережной вдоль чугунных узоров ограды. Вода в Яузе была коричневая с маслянисто-перламутровым отливом, а кое-где даже противоестественно пенилась. Примерно такая же вода оставалась в тазике, когда Олег Трудович, воротившись со стоянки, мыл руки с порошком. Катя всегда заставляла его, чтобы не пачкать раковину, мыть руки в специальном облупившемся тазике и выливать грязную воду в унитаз. Из унитаза вода по чугунным трубам бежала сюда, в Яузу, чтобы потом течь меж гранитно-чугунных берегов, вспениваясь и переливаясь нефтяным перламутром.

Башмаков прошел мимо мужичка с удочкой. Говорят, рыба из Яузы пахнет бензином, в ней полным-полно тяжелых металлов, она ядовитая, и ловят ее только на продажу… Коптят и продают возле магазинов любителям пива. Следовательно, этот мужичок с телескопической удочкой – самый настоящий убийца. Олег Трудович оглянулся – рыболов как раз снимал с крючка маленькую, как блесна, рыбешку. Ему вдруг вообразился такой сюжет: женщина покупает любимому к пиву рыбку, тот съедает и погибает в страшных корчах. Она находит человека, продавшего ей копчушку, и мстит – заманивает в постель, а потом его, счастливого и расслабленного, кормит все той же рыбой… Жуть!

Черный «Мерседес» с круглыми фарами, похожими на рыбьи глаза, появился внезапно. Следом затормозил огромный синий джип. Башмаков сразу обратил внимание на то, что фирменный рулек на капоте «мерса» отломан.

– Здравствуйте!

Аварцев стоял перед Башмаковым в окружении трех «шкафандров».

Его рукопожатие было легким и, кажется, более приветливым, чем в прошлый раз. Он гигиенически улыбнулся:

– Олег Трудович, а не прогуляться ли нам вдоль по бережку?

– С удовольствием, Борис Андреевич, – отозвался Башмаков, продолжая смотреть на кончик отломанного рулька. Аварцев хмуро глянул на изъян, потом на водителя:

– И вот так в этой стране все…

Они медленно двинулись по набережной. Один охранник шел впереди, двое сзади. Парни были громадные, и встречные прохожие пугливо перебегали на другую сторону. Аварцев некоторое время шагал молча, глядя на свои маленькие блестящие ботинки. Башмаков заметил, что кожаные морщины на обоих ботинках миллионера совершенно одинаковые, почти симметричные. Затем он перевел взгляд на свою собственную обувь и убедился, что его полуботинки стареют каждый по-своему и скукоживаются совершенно индивидуально.

– Елизавета мне все рассказала, – промолвил Аварцев.

– Кто?

– Елизавета. Мою дочь, к вашему сведению, зовут Елизаветой. Мать ее всегда звала Лизой. Ветой называл ее я, но очень редко. Чаще – Лайзой.

– Почему Лайзой?

– Не знаю. Может быть, из-за Лайзы Миннелли.

– Мою бабушку по отцовской линии звали Елизаветой Павловной.

– Ну вот видите! Даже не знаю, почему в банке она всем объявила себя Ветой. Не знаю…

– Мне она тоже никогда не говорила, что ее зовут Елизаветой.

– Странно. Непростая она у нас с вами девочка. Сложная девочка. Ну да ладно. Честно говоря, когда я увидел вас с ней на юбилее, мне и в голову не могло прийти…

– Мне тоже.

– М-да. Но что случилось – то случилось. Вы любите мою дочь?

– Да, люблю, – твердо ответил Башмаков.

– Это хорошо. Любовь – это хорошо.

Олегу Трудовичу вдруг померещилось: скажи он «люблю» с мельчайшей неуверенностью, и «шкафандр», идущий сзади, по неуловимому приказу тут же выстрелил бы ему в затылок.

– Она вас тоже любит. – Аварцев гигиенически улыбнулся. – И надо что-то решать. Ребенок измучился. А ей нервничать нельзя. Вы знаете об этом?

– Знаю.

– Тем более. Вы ведь женаты? У вас дочь…

– Женат.

– И давно женаты?

– Давно.

– Я вас понимаю. Я сам прожил с женой шестнадцать лет. Это очень тяжело – уходить… Словно отрываешь и выбрасываешь на помойку часть самого себя. Но все равно – надо решать. Ваша жена знает о Лайзе?

– У меня с женой очень сложные отношения. Я боюсь…

– Бояться надо было раньше, когда вы мою дочь в постель укладывали.

– Я не укладывал.

– Только не рассказывайте мне, что это она вас уложила. Я навел справки: вы всегда были большим специалистом по служебным романам. Но что сделано – то сделано. Главное, чтобы не было скандалов. Она уже один раз прошла через это – и второго раза быть не должно. Поэтому предлагаю вам вот что. У меня на Кипре есть дом. Неплохой дом. Вы когда-нибудь видели кровать, которая автоматически поднимается из спальни на крышу?

– Слышал.

– Уже неплохо. Это очень романтично. Поверьте! Кроме того, я открываю на Кипре представительство телекоммуникационной фирмы «Меркурий-Плюс». Офшорная зона, сами понимаете! Итак, я предлагаю следующее: вы просто исчезаете – садитесь в самолет, летите на Кипр и живете в моем доме. Никаких разборок и скандалов с вашей женой. Лайзе нельзя нервничать. Вы знаете, какой у нее диагноз?

– Не знаю.

– Вот и хорошо. Вам лучше не знать. И если она из-за вас попадет в больницу… Ладно, не буду уточнять. А то обо мне и так в последнее время ужастики рассказывают. Вы не слышали?

– Только хорошее.

– Ну и чудесно. Вы знаете, что она хочет венчаться?

– Нет.

– Теперь знаете. Неподалеку от моего дома на Кипре есть православный храм. Там и обвенчаетесь, если она не передумает. Развод и все формальности я организую без вас. Документы пришлю. Сомневаетесь?

– Нет, – ответил Башмаков, вспомнив печальный опыт Джедая.

– Купайтесь, отдыхайте, развлекайтесь. Катайтесь на кровати вверх-вниз, пока не надоест. Захотите поработать – пожалуйста в «Меркурий-Плюс». Я наводил справки – специалист вы вроде бы неплохой. Но пока никакого потомства. Вы меня поняли? Я знаю, она хочет от вас ребенка. Но вы же взрослый человек, мы с вами ровесники… Я на вас рассчитываю, Олег Трудович!

– Я, конечно, постараюсь, но…

– Уж постарайтесь! Не стерилизовать же мне вас, ей-богу! – Аварцев весело засмеялся и посмотрел на Башмакова злыми глазами. – Внуки от вас мне не нужны. Я вообще думаю, она скоро в вас разочаруется. Я даже в этом убежден.

– Почему же?

– Олег Трудович, надеюсь, вы понимаете, что девушки случайно в ровесников своих отцов не влюбляются? Конечно, я виноват перед ней… Но что же делать, у меня теперь новая жизнь. И любой нормальный мужик с мозгами за эти годы мог себе заработать на новую жизнь. Это было проще простого, потому что у власти мерзавцы, а деньги кучами валяются под ногами. Надо только нагнуться чуть раньше других или хотя бы одновременно с другими. А вы вообще даже не нагнулись! Одно из двух: вы – или дурак, или лентяй. Чем вы занимались? За державу переживали? На демонстрации ходили? Или у жены под жопой сидели?

– Я ведь могу обидеться и уйти, – тихо предупредил Башмаков, чувствуя, как от ненависти к Аварцеву у него похолодел кончик носа.

– Обидеться вы, конечно, можете. И даже хорошо, если обидитесь. Но уйти – не можете. Моя дочь вас хочет. И получит. Даже если вы ее не любите – придется потерпеть, пока она вас расхочет. Не волнуйтесь, когда это произойдет, я компенсирую вам все издержки. На старость хватит. Господи, как все-таки бежит время! Пятнадцать лет назад я с квартальной премии покупал ей на Птичьем рынке хомяка. А теперь вот…

– А венчание? – тихо спросил Башмаков.

– Проснитесь, Олег Трудович! Вы где? Бандюков подстреленных за деньги рядом с мощами в лавре кладут. А вы… Как повенчают, так и развенчают.

– А если она не расхочет?

– Тогда я буду думать. Очень серьезно буду думать. На сборы вам даю две недели. А насчет вашей жены я, наверное, погорячился. В свое время я ушел, ничего не сказав. И напрасно. Если ты прожил с женщиной много лет, то одного она все-таки заслуживает – уведомления об отставке. Тут уж вы сами решайте: сбежать тайком или уйти с развернутыми знаменами… Но без скандалов. Лайзе нельзя волноваться.

Он сделал еле заметный жест, охранник что-то крикнул в портативную рацию – и буквально через мгновение из переулка выскочили «Мерседес» и джип. Башмаков, во время разговора копивший в себе злое истерическое правдолюбие, уже был готов сказать такое, отчего все разлетится к черту, а его жизнь будет кончена. А почему только сказать? Сделать! Взять и треснуть по этой самоуверенной морде, по этой гигиенической улыбке! Отхлестать по щекам… Нагнулся он, сволочь! Не нагнулся, а сам всех нагнул… Скотина!

Башмаков уже сжимал в кармане кулак, как вдруг заметил на капоте рулек. За десять минут водитель успел поставить новый сверкающий рулек. И это мелкое эстетическое обстоятельство почему-то так ударило, так накренило и обезволило Олега Трудовича, что он чуть не заплакал.

– У вас как со здоровьем? – участливо спросил Аварцев.

– Нормально. Просто иногда…

– Берегите себя! Лайзе расстраиваться нельзя ни в коем случае. Итак, две недели…

«Никогда! – подумал Башмаков, глядя вслед исчезающим автомобилям. – Никогда!»

Через несколько дней Олег Трудович лежал в постели, откинувшись на подушку и заложив руки за голову, а Вета участливо склонялась над ним, касаясь коричневыми, похожими на изюмины, сосками его волосатой груди.

– Тебе со мной хорошо?

– Очень.

– Очень или очень-очень? – Она заглянула ему в глаза.

– Очень-очень!

– А ты, между прочим, понравился папе!

– В каком смысле?

– Во всех. Он хочет, чтобы мы обязательно обвенчались!

– Если папа хочет, значит, обвенчаемся…

– Ты будешь ей что-нибудь объяснять? – спросила она, высвобождая Башмакова и ложась рядом.

– Наверное, нет. Просто соберусь и уйду…

– А если она спросит?

– Отвечу, что люблю другую…

– А если она спросит: «Кого?»

– Не спросит.

– Я бы тоже не спросила. Из гордости.

– Она не спросит из усталости.

– Боже! Как можно устать… От тебя! От этого…

Вета нежно провела пальцами по этому, подперла ладонью щеку и уставилась на Башмакова с таким обожанием, что он даже застеснялся вскочившего на щеке прыщика.

– Олешек, знаешь, мне кажется, лучше все-таки ей сказать, а то нечестно получается. Если ты все объяснишь, она тебя отпустит. Ведь ты сам говоришь – между вами уже ничего нет.

– А если не отпустит?

– Тогда мы убежим. А потом ты ей с Кипра напишешь письмо.

– Как будет «побег» по-английски?

– А вы разве еще не проходили? «Escape». «Побег» будет «escape»…

– Значит, «беглец» будет «искейпер»? Нет, лучше – «эс-кейпер». Это как «эсквайр».

– «Эскейпер»? Такого слова, кажется, нет… – Она нахмурилась, припоминая. – Точно нет. «Беглец» будет «runaway».

– Жалко.

– Чего жалко?

– Что нет такого слова – «эскейпер». Представляешь, тебя спрашивают: «Вы беглец?» А ты отвечаешь: «Нет, я – эскейпер!»

– Не забудь, «эскейпер», – она чмокнула его в щеку, – мы улетаем в понедельник вечером!

– То fly away. Это мы уже проходили…

– Ты нарочно дурачишься?

– Я не дурачусь. В понедельник я буду готов.

– Не слышу радости в голосе!

– Буду готов! – пионеристо повторил Башмаков.

– Слушай, Олешек, – засмеялась Вета, – а я тебе прямо сейчас еще одно прозвище придумала!

– Да-а?

– Да! «Эс-кей-пер-чик»!

– Какой еще такой «перчик»?

– Даже и не знаю, какой…

– Сейчас узнаешь!

– Ах, пощадите мою невинность!

– Не пощажу!

– Что вы делаете, гражданин?!

– Сейчас узнаете, гражданка!

– Погоди! Не так. Поцелуй меня… всю!

– Всю или всю-всю? – спросил он, стараясь принять более типичную для сфинксов позу.

– Всю-всю-всю…

Поцелованная вся-вся-вся, Вета лежала в полубеспамятстве. Теперь уже Башмаков склонился над ней:

– А я придумал тебе имя!

– Какое? – еле слышно спросила она.

– Лиска.

– Какая еще Лизка? – Вета возмущенно открыла антрацитовые глаза.

– Не Лизка, а Лиска – маленькая такая лисичка, и очень молоденькая.

– Почему это я – лиска? Я не рыжая и не хитрая! Ты думаешь, я специально папу попросила?

– Ничего я не думаю. Эскейперам думать не положено.

– Я тебе уже объяснила: нет такого слова – эскейпер.

– Есть.

– Нет!

– Есть.

– Ладно, если ты такой полиглот, скажи мне, как будет по-английски «я беременна»?

– Нет такого слова! – похолодел он.

– Есть такое слово.

– Ты сказала отцу?

– Нет еще.

– Не говори. Может, просто задержка – так иногда бывает.

– Вряд ли. Я схожу к врачу… Но, знаешь, кажется, во мне уже что-то тикает…

Накануне отлета, в воскресенье, Башмаков решил все-таки объясниться с Катей и даже мысленно репетировал свой монолог во время прощальной утренней пробежки. Он трусил привычным маршрутом, кивал знакомым бегунам, то ускорял, то замедлял движение вспотевшего тела, а тем временем душа его не просто вспотела – душа была в мыле и металась между всеми этими дурацкими «очень сильное чувство!», «это сильней меня!», «ты должна меня понять!», «бывают в жизни минуты!».

«Хренуты!» – как сказал бы Игнашечкин.

Пробегая мимо храма в последний раз, Башмаков вдруг решил зайти и укрепить себя, поставив свечку, но вовремя сообразил, что в спортивном костюме и кроссовках в храм забегать неловко. Да и ставить свечку Праведнице Анне в связи с побегом из семьи неприлично. Принимая душ, он наконец нашел нужные слова, окончательно выстроил прощальный монолог, но Катя визгливо отругала его за воду на полу ванной, Олег Трудович обиделся и решил, чтобы снова собраться с духом, поменять воду в аквариуме, чего давно уже не делал.

Честно говоря, в последнее время, занятый в основном Ветой, Башмаков почти забросил рыбное свое хозяйство. Аквариум зарос, трава, переплетясь, осела почти до гальки, покрытой толстым слоем ила, готового взбаламутиться от любого движения. Стекла подернулись бархатистым салатовым налетом, а кое-где появились даже темно-зеленые комки, напоминающие намокший войлок. Рыбок почти не было видно в этих остекленных подводных джунглях…

Он нагрел в эмалированном баке, не доводя до кипения, воду и оставил остывать. Затем через резиновый шланг слил старую, настоявшуюся, пахнущую озерной гнильцой воду, осторожно, чтобы не повредить корни, вынул из грунта растения и сложил в специальный лоток. Потом Башмаков собрал в отдельную баночку всех улиток и, на мелководье легко выловив рыбок, поместил их во временные банки. У него даже мелькнула мысль сразу отсадить сомиков, но он не стал этого делать, опасаясь вызвать Катины подозрения.

Странное дело! С одной стороны, он, как честный эскейпер, собирается вывалить супруге все как есть, а с другой – боится вызвать Катины подозрения.

Продолжая аквариумные работы, Башмаков переложил гальку в тазик и промывал ее в ванной, сливая и сливая воду до тех пор, пока не очистил от накопившейся гнили. Потом песочком оттер зеленую цветь со стекол аквариума и с раковины-грота. Теперь надо было вернуть все на место: насыпать гальку, установить раковину, укоренить растения и осторожно, через шланг, залить новую воду. Дальше оставалось каждую рыбку прополоснуть для дезинфекции в слабеньком растворе соли. Перед тем как запустить живность, Башмаков долго сидел перед обновленным аквариумом. Свежая вода, в отличие от прежней, настоявшейся, была белесо-голубой. И мертвой: ни снующих рыбок, ни медлительных улиток, ни бархатного ила, ни подгнивших желтых стебельков, ни пустотелых раковин, ни копошливых мотылей, похожих на ожившие крошечные кровяные колбаски… Ничего! Наверное, именно так выглядит начало новой жизни с новой женщиной.

Он решил поговорить с Катей после ужина, но после ужина показывали фильм «Москва слезам не верит», и они сообща в десятый, наверное, раз до слез переживали за юную лимитчицу, Катину тезку, завоевывающую жестокую столицу. Башмаков представил себе, что никуда он завтра не летит, остается с Катей, а Вета, наоборот, исчезает. Куда? Неважно – просто исчезает. Проходит двадцать, нет, пятнадцать лет. Ему – под шестьдесят. Кате – тоже. Открывается дверь – и входит Вета, тоже уже не юная, а с ней девочка… Нет, девушка… Нет, все-таки лучше девочка. «Это твоя дочь», – тихо говорит Вета…

– Тапочкин, ложимся! – приказала жена, выключая телевизор.

Лежа в постели, Олег Трудович вдруг осознал, что если он скажет все сейчас, то Катя как женщина станет для него навсегда недоступна, а он, как на грех, вдруг почувствовал небывалую, прямо-таки ошеломляющую потребность в ее плоти.

«Скажу потом», – решил он.

Катя тоже была в аппетите. Такого уже давно не случалось. Их слаженные объятия напоминали, грубо говоря, движения пары фигуристов, катающихся вместе бог знает сколько лет. Они не проронили ни слова, объясняясь дыханием.

Когда вернулись мысли, Олег Трудович понял: признаться сейчас будет чудовищной подлостью.

– Ну, Тапочкин, – Катя с благодарностью склонилась над мужем и включила лампу, чтобы получше рассмотреть его, – теперь-то я знаю, на что ты способен… И пощады не жди!

– Я и не жду.

– Погоди-ка! А у тебя прыщик на щеке. Свеженький. Давай я выдавлю!