Текст книги "Собрание сочинений. Том 4. 1999-2000"

7. Грибная история

Кстати, и грибная тема довольно долго никак не проявлялась в моих писаниях, хотя я с детства буквально болен «тихой охотой». Ужение, сиречь рыболовство, волнует меня гораздо меньше, а ружейного звероубийства мне и даром не надобно. Зато я неплохо разбираюсь в грибах. Когда я стал жить в Переделкине и регулярно выходить с корзиной в лес, обитатели писательского поселка поначалу были уверены, будто я собираю исключительно поганки, каковыми они, грибные невежды, считали фиолетовые, допустим, рядовки или еловые, скажем, мокрухи. Мне всегда очень хотелось сочинить что-нибудь грибное в хорошем смысле слова. И отголосок этого хотения можно уловить в моей пьесе «Халам-бунду, или Заложники любви», идущей ныне во многих театрах. Речь, конечно, о Косте Куропатове, изобретателе чудодейственного порошка фунговит, благодаря которому можно раз и навсегда решить проблему пищевого равенства человечества.

Но кроме грибных фантазий в моей памяти уже много лет хранилась реальная история женщины, последовательно побывавшей замужем за двумя офицерами, учившимися в одном военном институте. Несмотря на то что они стали участниками своего рода эстафетного брака, отношения между ними остались товарищескими, предшественник даже давал преемнику некоторые советы по оптимальному режиму эксплуатации. Видимо, из-за своей бесконфликтности это житейское происшествие и томилось невостребованным в моем сюжетном депо. И вдруг в один прекрасный момент я сообразил, что друзья должны непременно покинуть ряды вооруженных сил, стать коммерческими компаньонами, жутко разругаться из-за этой женщины или денег и довести конфликт до смертоубийства, которое случится именно во время сбора грибов!

Если вы думаете, будто такое озарение родилось из ничего, как наша Вселенная, то глубоко ошибаетесь! Кровавая катавасия между соратниками осталась в моей голове, отколупнувшись от сценария, который мы когда-то, в середине 90-х, сочиняли вместе с замечательным режиссером Владимиром Меньшовым. Но так и не сочинили, потратив силы на споры о будущем России и некоторые традиционные русские излишества. Наш замысел, кстати, именовался «Зависть богов», и впоследствии именно так Владимир Меньшов назвал свой фильм, снятый по другому сценарию – «Последнее танго в Москве» Мареевой. Зависть богов как раз и заключалась в том, что главный герой, бывший афганец, погибает от руки своего боевого товарища именно в тот момент, когда наконец обретает большую настоящую любовь, как ни странно, в лице своей собственной тещи. Кстати, одна из причин сворачивания творческого процесса заключалась в том, что меня несколько смущала инцестная составляющая сюжета. Однако некоторое время назад, посмотрев очень смешную французскую комедию «Моя любимая теща» с Катрин Денев в главной роли, я лишний раз убедился в справедливости закона, открытого еще славянофилами в XIX веке: Запад всегда отстает от нас в замыслах, но всегда опережает нас в исполнении…

Все эти подробности я привожу исключительно для того, чтобы читателю стало понятнее, какими туманными и извилистыми тропами бредет писательское воображение от первообраза к конечному результату. Итак, я сел за «Грибного царя», задуманного, разумеется, как рассказ. О том, что рассказ превратился в повесть, а повесть распространилась в роман, читатель и сам уже догадался. Поначалу я ставил перед собой задачу от противного – хотел написать историю не амбивалентного «эскейпера», но русского пассионария, в данном случае советского офицера, победившего жестокое, абсурдное, безнравственное время, одолевшего эпоху первичного накопления, сделавшегося успешным и богатым. Конечно же, как выкормыша великой русской литературы, меня прежде всего интересовала нравственная цена вопроса, а именно: чем приходится платить в наше неправедное время за преуспеяние? Не мной замечено: материальное обогащение часто ведет к душевному оскудению.

Кстати, гриб, не создающий жизненно важный хлорофилл, а забирающий его у других растений, показался мне удачным социальным символом, отражающим взаимоотношения тонкого слоя богатых с толщей обделенных и обобранных. И я решил созорничать: всем своим персонажам я дал грибные фамилии. Да, да… А разве вы не встречали в лесу неприличный по форме и несъедобный по содержанию гриб, называющийся веселка? Называется он так, потому что с древних пор селяне и селянки, обнаружив его, разражались игривым смехом. Да и фамилию главного героя Свирельникова я образовал не от «свирели», а от «свирельника» – так в иных областях называют гриб-трутовик. Сперва даже трех наших президентов я переиначил по-грибному: Грибачев, Подъеломников и Паутинников. Но потом старинный товарищ Геннадий Игнатов, который первым читал мои рукописи, начиная со «Ста дней», убедил меня, что я вроде бы как испугался назвать властителей их настоящими именами и проявил малодушие. Тогда я проявил многодушие и, кажется, зря…

Но каково же было мое изумление, когда по мере написания романа меня помимо воли все глубже и очевиднее стала затягивать все та же история мужчины, убегающего из семьи в «сначальную» жизнь. Да, теперь он убежал, извините, с концом. Но при этом унес с собой в новую участь все свои комплексы, проблемы и заморочки, как увозят из старой квартирки в новехонький пентхаус родных тараканов. Возмущенный таким навязчивым однотемьем, я даже на некоторое время отложил рукопись в сторону, точнее, забил файл. Но потом, поразмышляв, понял: если подсознание упорно возвращает меня все к той же нравственной коллизии, значит, так надо. Значит, я еще сам что-то не понял и в чем-то не разобрался, а следовательно, не объяснил это «что-то» моим читателям. Ведь подсознание зря ничего не делает, в отличие от сознания. И я решил: раз такое дело, надо расслабиться, как в известном анекдоте, и получать удовольствие. Судя по тому, что, выйдя в свет, «Грибной царь» стал бестселлером, заняв первые строчки в рейтингах, удовольствие получил не только я один.

Как я уже сказал, по «Грибному царю» режиссером Михаилом Мамедовым и продюсером Юрием Мацуком был снят одноименный 6-серийный фильм с Александром Галибиным в главной роли. Заняты там и другие интересные актеры – Елена Дудина, Наталья Тищенко… Лента, кстати, долго пролежала на полке, и я вполне бы мог повести речь о том, как нынешняя власть борется со свободой критического творчества. Но мне не нужны капроновые лавры борца с режимом. Пусть их носят те, кого Бог обделил вдохновением. Просто фильм снимался на средства фонда, который Лужков создал специально для поддержки загибавшегося в 1990-е отечественного кинематографа, а потом пакет фильмов выкупила прокатная фирма, впоследствии обанкротившаяся. Пока шли суды, все ленты лежали под спудом. Но лет через пять «Грибной царь» все же вышел на экраны и был хорошо встречен зрителями. В самом деле, он выгодно отличался от другой сериальной продукции, которая по большей части представляет собой тупую кройку по заданным лекалам. Моя жена Наталья не может смотреть телевизор вместе со мной. Если на экране в первой серии появляется счастливая, молодая и до оторопи порядочная мать с жизнерадостным ребенком, я говорю, перед тем как уйти с кухни: «Ребенка отберут, а ее посадят в тюрьму…» Через полчаса жена входит ко мне в кабинет и спрашивает: «Откуда ты это знал?» От верблюда. Бездарный сценарист – это разновидность штамповочной машины. «А кто же тогда все это подстроил?» – подозрительно спрашивает она. «Сестра главной героини, которую родители почему-то привечали меньше…» – «А чем все кончится?» – «Тем, что в невинную сиделицу влюбится, прозрев, следователь, который ее на нары и отправил…» Через неделю, когда сериал завершен, все мои догадки подтверждаются. «Да ну тебя!» – в сердцах говорит жена.

Кроме того, на сцене МХАТа имени Горького Александром Дмитриевым была поставлена инсценировка «Грибного царя». Роль Свирельникова блестяще исполнил Валентин Клементьев. Этот спектакль МХАТ возил в Китай. Трехтысячный зал был полон, разумеется, актеры играли на русском, а по бокам сверху вниз бежали субтитры. «Китайцы читают свои иероглифы и хохочут. Потом по окончании ко мне подошел один местный житель, владеющий русским, и сказал: «Какой вы счастливый человек». Я спрашиваю: «А что такое?» – «У вас в России, – объясняет, – можно со сцены обличать коррупцию». Я говорю: «Минуточку, у вас же расстреливают за коррупцию». А он грустно так: «Да, у нас за это расстреливают, но обличать со сцены – нельзя». Я говорю: «А у нас нельзя расстреливать за коррупцию. А обличать публично – можно!» И что лучше?

Не менее интересной оказалась сценическая версия романа, поставленная в Оренбургском драматическом театре. А критика? Критики, как я уже замечал, не любят романы, которые нравятся читателям. Это такая профессиональная болезнь…

8. Треугольная жизнь

Вот так у меня и сложилась трилогия. Я назвал ее «Треугольная жизнь». Почему – ясно: треугольник – самая, наверное, распространенная фигура в геометрии любви. В 2008 году вышел толстый том с очень стильной обложкой: на черном фоне легкий абрис обнаженной женской фигуры, напоминающей бокал с торчащей из него соломинкой, а на дне бокала – маслинка…

Вскоре случилось заседание Совета по культуре при президенте России. Обычно такие мероприятия происходят в большом старинном зале с огромным круглым столом, чтобы проще было обмениваться мнениями, иногда очень острыми, касающимися состояния российской культуры. Редко, но бывает, когда кто-то из членов Совета заводит речь не про общественные, а про свои личные проблемы. Однажды Эдвард Радзинский довольно напористо попросил президента: мол, скажите, чтобы мне дали на Первом канале ТВ авторскую передачу. Дали, но членом Совета по культуре историк-беллетрист вскоре быть перестал.

Когда заседание заканчивалось, Путин обычно вставал и обходил стол, пожимая членам Совета руки. В этот момент кто-то передавал главе страны письма, прошения, проекты, режиссеры и актеры – диски с новыми фильмами, художники – каталоги своих выставок, писатели – книги. Вот и я тоже захватил с собой только что вышедшую «Треугольную жизнь» и долго соображал, какую дарственную надпись сделать – президент все-таки. Путин в тот день показался мне усталым, погруженным в тяжкие свои мысли. По-моему, как раз в ту пору решался вопрос: идти ему на третий срок или стать премьером, отдав ядерный чемоданчик Медведеву. Трудный выбор: с одной стороны – конституция, а с другой – исторический императив. И я написал: «Уважаемому Владимиру Владимировичу Путину от сочувствующего единомышленника. Ю. Поляков». Когда дошла очередь до меня, я протянул ему книгу:

– Вот, Владимир Владимирович, только что вышла.

– Интересно… – Он взял, посмотрел сначала на обложку, а потом с пытливым недоумением на меня. – Хм, «Треугольная жизнь», хм…

– Я вам тут еще и написал… – сообщил я с развязным умилением, какое часто нападает на людей при общении с большими начальниками.

– От сочувствующего… Хм… – Тут уж Путин глянул на меня испытующе. – Почитаем… – и двинулся дальше.

– Ты совсем обалдел! – зашипел на меня стоявший рядом осведомленный театральный деятель.

– А что такое?

– Ты ничего не знаешь?

– Конечно, знаю, он сейчас решает с выборами…

– При чем тут выборы! Они с Людмилой Александровной решили развестись!

И я понял, почему Путин так посмотрел на меня – сочувствующего…

Когда вышла «Треугольная жизнь», я решил: хватит писать о «мужских побегах», пора «закрыть тему». Но зарекаться не стоит: автор не отвечает за свои слова, слова отвечают за автора…

P. S. Зарок я нарушил в 2015 году, сочинив «Любовь в эпоху перемен».

2007, 2017

Комментарии

«Замыслил я побег…»

Роман создавался в 1995–1999 гг. Фрагменты печатались в газетах «Завтра» (1997, № 22), «Гудок» (1999, 14 августа). Первая часть романа с продолжениями публиковалась в газете «Труд» (1998, сентябрь – декабрь) и в журнале «Воин России» (1999). С небольшими сокращениями роман вышел в журнале «Москва» (1999, № 8, 9, 10, 11). Отдельной книгой выпущен в Издательстве «Молодая гвардия» в 1999 г. Многократно переиздавался, став одним из самых читаемых романов отечественной литературы нового столетия.

Презентация романа вызвала большой общественный резонанс. «Московская правда» 19 октября 1999 г. под рубрикой «Презентации» писала: «Роман уже расходится. И хорошо расходится, – сказал, открывая презентацию, директор «Молодой гвардии» Валентин Юркин. – В 1980 году Поляков дебютировал у нас книгой стихов. Символом нынешней презентации могла бы стать картина Рембрандта «Возвращение блудного сына». Поляков вернулся в наше издательство. Правда, сверкнул не голыми пятками, а итальянскими туфлями».

Кроме наблюдательного директора выступил также главный редактор А. Петров. Автор ответил на вопросы (В. Приходько. «Счастье и несчастье совожделения»). На первое представление романа публике откликнулись и другие издания (см.: Д. Акимова. «Реалист Поляков изобрел исчезающего человека». «Вечерняя Москва», 13 октября; М. Агутина. «Взгляд из супружеской постели». «Мир новостей», 2 октября).

Роман имел большой читательский успех и вызвал многочисленные критические отклики. Настоящая дискуссия о новом произведении Юрия Полякова развернулась на страницах еженедельника «Литературная Россия». Н. Ивеншев В статье «Рыбья кровь» вопрошал: «…Но куда от себя, от времени, от жизни убежишь? Только – в смерть! А жизнь в романе Полякова намного циничнее выкрутасов главного героя. Незаметно жизнь становится пародией на саму себя. И эпизодические герой из «документов» нашего бытия, журналистка Кусюк, Нашумевший Поэт, чью личность сразу угадывает читатель, только усиливают эффект. Три года, как в русской сказке, писал Юрий Поляков свой роман. И хоть в интервью называет он его «семейным», все же рамки «Побега» гораздо шире. Как-то органично укладываются в этом полотне и издевка, и лирика, и, если хотите, непошлая эротика, «и жизнь, и слезы, и любовь» («Литературная Россия», 1999, 31 декабря).

Ю. Козлов рассматривал роман как отражение важнейших духовных процессов в обществе: «Замыслил Я побег…», в сущности, роман-анекдот, я бы сказал, Эпический анекдот, плутовской роман, сатира в духе Петрония. Вполне возможно, что для будущих исследователей проживаемого нами периода российской жизни роман явится неоценимым практическим руководством в понимании духовно-психологического состояния типичного «среднего» интеллигента конца советской эпохи. Одним словом, роман хорош и нетипичен для современной, как правило, исполненной безысходности и трагизма советской прозы. Всюду жизнь, как бы возражает профессиональным плакальщикам, эсхатологистам и апокалипсистам Юрий Поляков, и далеко не всегда эта жизнь однозначно плоха. До сих пор российские прозаики позволяли себе по поводу действительности лишь «черный» юмор. Юрий Поляков преодолел эту планку, напомнив всем нам (читателям), что раз уж нам выпало жить в «эпоху перемен», то воистину надо жить, а не проклинать без конца эту жизнь, ибо корни многих бед не только и не столько в происках злых сил, сколько в нас самих… Юрий Поляков, сколько я его знаю, всегда удивительным образом попадал в ситуацию, когда его в равной степени отвергали как «свои», так и «чужие». И это тем более удивительно, потому что писатель никогда не становился на сторону, скажем так, «социально сильного»… Думается, собратьев по перу изрядно раздражает уникальное умение Юрия Полякова не преступать определенную грань, не сжигать за собой мосты, находиться между «белыми» и «черными». В этом видится ущербность его гражданской позиции, некий изощренный конформизм. Между тем именно этот изощренный конформизм, к которому можно применить иной термин – воля к жизни, – как раз и позволяет обществу (народу) выживать и сохраняться даже в самые неблагоприятные времена…» («Летопись «эпохи перемен», или Всюду жизнь», «Литературная Россия», 1999, 8 декабря).

Юрий Рябинин подчеркивал в статье «Русская трагедия»: «…Похоже, период растерянности литературы отступает. Потому что уже иногда появляются произведения, в которых нынешнее безвременье не только изображается отчетливо и без прикрас, но и по-настоящему глубоко анализируется, объясняется: а почему же это происходит с нами и с нашей страной… Новый роман Юрия Полякова «Замыслил я побег…» – одно из таких произведений… Традиционно считалось, что верность однажды избранным убеждениям – это положительное свойство человеческой натуры… Юрий Поляков в своем романе изображает новый порядок вещей, который мы еще стыдимся признать нормой, но который уже всех подчинил… Да, на глазах одного поколения отступают традиционные моральные ценности… Если бы кто-то 15–20 лет назад предположил, что партийные и советские номенклатурщики скоро навыпередки бросятся соревноваться, кто из них больший почитатель западных порядков… того бы, конечно, принудительно отправили лечиться…» («Литературная Россия», 2000, 19 сентября).

Анализу романа посвятил обширную статью «Нелюбимый любимчик» критик В. Куницын: «Сам Юрий Поляков в одном из интервью причисляет свое творчество к «гротескному реализму». Подбрасывает ключ. Подберем этот ключ и заглянем в труды М. М. Бахтина, великолепно знающего этот предмет. Цитирую: «Специфический тип образности, присущий народной смеховой культуре во всех формах ее проявления, мы назвали условно «гротескным реализмом». И далее: «Гротескный образ характеризует явление в состоянии его изменения, незавершенной еще метаморфозы, в стадии смерти и рождения, роста и становления. Отношение к времени и становлению – необходимая конститутивная (определяющая) черта гротескного образа. Другая, связанная с этим необходимая черта его – амбивалентность: В нем в той или иной форме даны (или намечены) оба полюса изменения – и старое, и новое, и умирающее, и рождающееся, и начало и конец метаморфозы». И еще одна мысль М. М. Бахтина, поразительная по точности наблюдения, имеющая пусть не прямое отношение к «гротескному реализму», но все же многое объясняющая и в нем. Бахтин утверждает, что на всех этапах своего исторического развития празднества были связаны с кризисными, переломными моментами в жизни природы, общества, человека… Грубо говоря, смеховая культура особенно мощно обогащалась в трагические эпохи. Думаю, ни у кого уже не осталось сомнений, что на наш век пришелся сам пик гротескного бытования России. Так или иначе, но элементы гротескного реализма различимы в произведениях А. Платонова и М. Булгакова («московская линия» в «Мастере и Маргарите», «Собачьем сердце», «Роковых яйцах» и т. п.).

Однако сказать, что метод этот за последние десятилетия смог прочно прижиться в русской литературе, – нельзя. Вот почему еще так любопытна попытка Ю. Полякова не только сохранить традиции этого метода, уходящие вглубь мировой литературы, но и развить их, утвердить на почти пустынном (в этом смысле) поле отечественной словесности. Причем строго придерживаясь и второго определяющего слова – реализма. В отличие от современного постмодернизма и литавангарда, на дух не принимающих жесткую правду реального, телесного, бытового мира, творящих свой гротеск и шарж, исходя из виртуального представления о «почве» (лидер – В. Пелевин), – прозаик Поляков, соединяя концы и начала метаморфоз, остается точнейшим реалистом и в психологическом анализе персонажей, и в бытописательстве, что само по себе куда как сложнее для автора, чем свободная необязательность сочиненного вранья. Ценность этой достоверности понимаешь лишь со временем. Его первая по-настоящему гротесковая, имевшая феноменальный успех повесть «Апофегей» теперь, через десять лет после выхода, оказалась единственным достоверным литературным свидетельством жизни партаппарата эпохи застоя. Никто более не удосужился проникнуть в жизнь этого организма, сыгравшего не последнюю роль в новейшей судьбе нашего Отечества.

Разумеется, жизнь теперешняя по части гротеска весьма облегчает труды гротескного реалиста Ю. Полякова. Однако не отменяет претензий к высокому профессионализму, которые предъявляет этот жанр по определению, требуя просто-таки виртуозного стилистического и образного мастерства. Наверное, оттого так короток список практиков этого метода в литературе. Тут требуются особый талант, самобытный склад, особое, смеховое чувство языка. Поляков пародиен, но это не интертекстуальное пересмешничество, а понимание того, что жизнь движется и развивается, как бы пародируя самое себя. И потому неудивительно одиночество этого писателя в нашем поле «гротескного реализма».

Мне кажется, все здесь сказанное имеет наибольшее отношение к последнему, только что вышедшему в журнале «Москва» и в издательстве «Молодая Гвардия» роману Ю. Полякова «Замыслил я побег…». Вероятно, кто-то помнит бурные критические дискуссии 70–80-х по поводу вдруг объявившегося в советском искусстве «амбивалентного» героя. Заявленный еще А. Вампиловым в «Утиной охоте», этот персонаж вбежал в кинематограф («Осенний марафон», «Полеты во сне и наяву»), бурно расплодился в прозе тогдашних «сорокалетних», от Р. Киреева, В. Маканина, А. Афанасьева до А. Кима и В. Гусева, ярко обозначая – теперь это особенно ясно – народившийся тип интеллигентного обывателя, впавшего в вялую, как похмельный сон, оппозицию не только к засмердевшей государственности, не только к лицемерно провозглашаемым нравственным постулатам (нигилистическое раскачивание грани между добром и злом – это скорее в пику двуличности общественной морали), но в оппозицию и к самому себе. Амбивалентный герой 70–80-х констатировал драму государственного самоедства, окончательный крах социальных иллюзий и неизбежность близкой общенациональной трагедии.

Новый роман Ю. Полякова «Замыслил я побег…» ставит жирную точку в судьбе амбивалентного героя последних десятилетий. Впервые в новейшей литературе он показывает, как амбивалентный человек, в поляковской терминологии – «эскейпер», становится в свою очередь причиной гибели целого строя, эпохи, причиной краха некогда великой державы. Главный герой романа не более чем обыкновенный обыватель, даже порой симпатичный и милый человек, из тех, что и составляют большинство. И слабости его так понятны: ну не может человек ни жену ради любовницы бросить, ни наоборот, тихо живет с обеими, эдакий Штирлиц постельного фронта. И на баррикады он не поспешит, хотя и друга своего с баррикад уводить не станет. Ворчливо уступая течению, он будет плыть по нему, не сильно-то задумываясь, куда его несет, не помогая и не сопротивляясь потоку. Но он и есть та болотная кочка, та амбивалентная трясина, на которую падающая государственность опрометчиво пытается опереться. Некогда оппозиционный амбивалентный персонаж в романе Ю. Полякова вдруг предстает довольно зловещей фигурой. Эдакой трухлявой дырой от гражданского общества, залогом любого, даже самого кровавого и гнусного развития судьбы Отечества.

Вот вам и простенькое бытовое безволие, а также отсутствие элементарного мужества! В кризисные эпохи такая мелочь может стоить державе всего. Впрочем, Башмакову в романе противостоит Рыцарь Джедай, который, искренне желая творить добро, активно изменять жизнь к лучшему, все время совершает нечто обратное задуманному, нанося вред и себе, и близким людям. Тип вообще достаточно новый в нашей литературе. И он тоже своего рода «эскейпер». Но если Башмаков все время уходит от вызова времени, то Джедай решительно отвечает на каждый вызов, не зная по-настоящему ответа. И это тоже разрушительно. Саморазрушительно. Рыцарь, пройдя сквозь очарование либеральной идеей, гибнет в сожженном Белом доме. А с Башмаковым читатель прощается в тот момент, когда тот в буквальном смысле повисает между небом и землей, как бы трагически реализовав метафору всей своей жизни.

Вообще «Замыслил я побег…» – своего рода ироническая сага, в которой перед нами проходят десятки ярко выписанных характеров, судеб, вращающихся вокруг семьи Башмаковых. Почти за каждым характером – социально-нравственное явление. К явным удачам автора я бы отнес и Катю Башмакову, и Борьку Слабинзона, и его деда-генерала Бориса Исааковича, и настоящего полковника Анатолича, и такого узнаваемого Нашумевшего Поэта, и парторга-дворянина Волобуева-Герке, и революционера-инвалида Верстаковича, и жесткого «нагибателя» эпохи Аварцева, и еще многих других героев поляковской саги… А безногий фронтовик Витенька, чью тележку разломал в детстве Башмаков, Витенька, в конце романа вырастающий в буквальном смысле до раблезианских размеров и протягивающий огромную ладонь, чтобы спасти погибающего «эскейпера», чем это не символ эпохи победителей, подло поверженной, но все же великодушной к слабым, неверным наследникам?

Так зададимся все-таки вопросом: открыть и вживую показать нового социального героя – это для писателя много или мало? И стоит на это обращать внимание критике или же замолчать и этот очевидный факт? Я в общем-то догадываюсь, почему критики не любят Ю. Полякова. Нелегко понять, как ему удается совмещать в одном повествовании сразу несколько эстетических, событийных, жанровых, идейных слоев. Его книги легко и весело прочитываются на профаническом уровне, но они же могут быть прочитаны в довольно сложном философско-знаковом аспекте. Вот и в этом романе – на фоне заурядной семейной драмы развернута целая энциклопедия русской жизни последних десятилетий: от Брежнева до Ельцина, от застоя до разгрома. Развернута в едином, живом, оформленном блестящим языком потоке. О языке поляковской прозы нужно вообще писать отдельно, ведь его тексты уже давно разносят на цитаты, а его неологизмы входят в общенациональный язык. И еще очень важно: в его прозе нет партийного надрыва, а есть неизменно глубокий, ироничный и очень здравый смысл. Вот отчего я считаю роман Ю. Полякова «Замыслил я побег…» явлением в современной русской прозе. И вот почему его расхватывает, как горячие пирожки, читатель, оголодавший от отсутствия живого и правдивого слова о нашей, а не забугорной судьбе. Такой бы пылкой любви да нашей критике, давно окосевшей от цеховой предвзятости…» («Литературная газета», 1999, 3 ноября).

Типичность «эскейперов» в современном обществе была отмечена многими критиками. И. Ядыкин писал в «Красной звезде»: «Русская литература, начиная с XIX века, уже пыталась исследовать этот человеческий тип рефлексирующего российского интеллигента. Но, пожалуй, в романе впервые так остро поставлены все точки на «і». Юрий Поляков доказывает, что именно из-за таких Башмаковых-«эскейперов» был разрушен Советский Союз. Во все времена они убегали от надвигающихся проблем, пытались переложить ответственность за принятие решений на чужие плечи. И на последнем историческом изломе это оказалось роковым…» (1999, 14 августа).

О том же пишет в статье «Юрий Поляков как зеркало русской перестройки» критик Н. Переяслов: «Особенность… романа Юрия Полякова заключается еще и в том, что выведенный в нем образ главного героя является таким же знаковым (или, как писали в школьных учебниках, типичным) для нашего времени, как образы Онегина, Печорина, Обломова и других «лишних людей» своего времени. Конечно, способность к совершению поступка как такового в первую очередь зависит от силы личности самого человека, но немало для ее формирования делает и сама эпоха… От этой неспособности к поступку рушится жизнь и самого Башмакова, и любящих его людей, и всего государства… Поразительно, но при всей непохожести личных судеб преуспевающего бизнесмена Павла Николаевича из повести «Небо падших» и постоянно выпадающего из полосы удачи Башмакова из романа «Замыслил я побег…» у них у обоих выработалось восприятие мира исключительно как вагинальной реальности… Вставшая во весь рост необратимость разрыва с женой как бы выталкивает собой из жизни и сорок лет убегавшего от принятия ответственных решений (даже имя себе такое придумавшего – «эскейпер», то есть «убегатель») Олега Трудовича Башмакова. Да и жил ли он, если разобраться, этот такой похожий на нас и такой никакой человек? Был ли он? И случайно ли его смертельное падение с балкона так удивительно похоже на вываливание из окна гостиницы набоковского Лужина?..» (журнал «Проза», 2000, № 1–2. С. 109–110).

В том же ключе оценил роман и критик А. Неверов: «Замыcлил я побег…» – своего рода краткая энциклопедия нашей жизни двух последних десятилетий. Биография героя, круг его родственных связей и знакомств дают автору возможность представить впечатляющую по широте панораму советского и постсоветского общества, галерею портретов различных социальных слоев… Здесь Поляков в полной мере проявляет себя «гротескным реалистом» – так он сам и критики определяют этот творческий метод. Гротеска, абсурда и вправду хватает в нынешней повседневности, так что порой автору и выдумывать особенно не надо – достаточно художественно воспроизвести ту или иную жизненную ситуацию» («Труд», 2000, 20 января).

Вместе с тем были и критики, оценившие роман как явную художественную неудачу автора. Так, А. Зверева писала в «Книжном обозрении» в статье «Роман районного масштаба»: «Между первой и последней страницей проходит несколько часов, за которые герой и вспоминает всю свою прекрасную жизнь, серую, как костюм ответственного работника… Финал настолько предсказуем, что стыдно за автора сюжета. Конечно, жена и любовница появляются вместе, герой, вероятно, вспомнив Подколесина, бежит на балкон. А этаж-то не первый! Вот и вся интрига: упадет – не упадет. Прыгнет – не прыгнет. Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет. Старая комсомольская игра «ромашка» и не менее комсомольская и не менее старая игра «бутылочка». Обе утонченно-эротичны. Скучны и предсказуемы, как американский секс и романы Юрия Полякова. Романы районного масштаба» (1999, 8 ноября). Однако в том же номере «Книжного обозрения» ей возражает Ю. Никонычев: «…И все же Поляков попытался, и успешно, на мой взгляд, осуществить замысел многих стремящихся к беллетристическим лаврам – создать бестселлер, где и мысль философская и житейская, где чувства духовныe и плотские в едином неразрывном целом. Я думаю, за ним потянутся новые писатели, которые уже напрочь избавятся от андерграундских нечистот и начнут писать оверграунды, то есть о том, что наверху, что перед глазами, а не в клоаке сизых кишок» («Даешь оверграунд!». Там же.

Вышедший в Китае роман «Замыслил я побег…» признан лучшим зарубежным романом 2002 года. Роман переведен также на сербский, венгерский, словацкий, болгарский и немецкий языки. В 2003 году состоялась премьера 8-серийного телефильма «Побег» (реж. Мурат Ибрагимбеков) В главных ролях: Р. Индык, Е. Редникова, М. Голуб, Ю. Чернов, В. Проскурин, В. Баринов, Е. Полякова и другие.