Текст книги "Убегающий от любви (сборник)"

13. Бологое

– Это что за остановка? – Павел Николаевич отогнул краешек занавески с синей надписью «Красная стрела».

За окном началась пристанционная суета огней.

– Остановка может быть только одна – Бологое. Других нет, – ответил я.

– Отлично! Жизнь кидается в нас розами.

– Почему?

– А потому что винцо-то у нас как раз кончилось! – Он кивнул на пустые стаканы с бордовыми ободками на донышках. – У вас ничего нет?

– Вообще-то я не пью.

– Я заметил. А вам интересно то, что я рассказываю?

– Любопытно.

– Ох уж эти мне писатели – «любопытно». Берете сюжет?

– Я еще не знаю, чем все закончится…

– Узнаете. Берете?

– Беру. Думаю, может получиться неплохая повесть. А что вы с ней будете делать, с рукописью?

– Сначала прочитаю.

– И?..

– Сожгу.

– Тогда я не буду писать.

– Почему? Какая вам-то разница? Вы же получите свои деньги.

– Может быть, вам все равно, как зарабатывать, а мне не все равно…

Поезд, полязгивая, начал тормозить. Теперь уже я отогнул занавеску: на освещенной платформе стояли два милиционера и женщина с огромным баулом, к которому был привязан большой плюшевый медведь.

– Толик! – негромко позвал Павел Николаевич.

– Спит, – предположил я.

– Исключено.

И действительно – через мгновение дверь отъехала в сторону и появился сосредоточенно-бодрый телохранитель.

– Давай-ка организуй, пожалуйста, нам чего-нибудь легонького! Чтобы без эклектики… Сколько стоим?

– Двенадцать минут.

– Успеешь. Давай!

Толик ушел выполнять задание. Поезд остановился, а потом чуть подался назад.

– Я пошутил. Я спрячу вашу рукопись, – после долгого молчания произнес Павел Николаевич.

– Куда?

– Догадайтесь!..

– Попытаюсь.

– А ведь я знаю, о чем вы еще хотите спросить. – Он посмотрел на меня значительно.

– О чем?

– О том, как можно было после такого оставлять ее у себя, да?

– Нет, как раз это мне понятно… Наверное, очень приятно – чувствовать себя укротителем!

– Да, это упоительно! По той же причине люди держат в своих домах хищных зверей. Представляете, вы входите в квартиру, и о ваши ноги трется не какая-нибудь киска, которая купила бы «Вискас», а самая натуральная рысь или даже пантера… Здорово, правда же?

– А если в горло вцепится?

– Во-от! Но ни один укротитель не верит в то, что его сожрут. Других жрут, а он не верит. И в бизнесе то же самое – у меня уж стольких друзей грохнули. А меня не грохнут. Только так. Иначе нельзя… Поэтому я и взял ее с собой в Майами. А ведь сначала не хотел. Как чувствовал… Но ведь она совсем ручной была. С парашютом ради меня прыгнула. Представляете – с парашютом! Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?

– Нет.

– Вы несчастный человек. Хотите попробовать?

– Нет.

– Боитесь?

– Ленюсь.

– Вы инвалид лени! А вы знаете, куда лучше всего приземляться с парашютом?

– Куда?

– В постель к любимой женщине. А еще лучше, если и ты и она прыгаете одновременно и приземляетесь в одну постель!

– Метафора?

– Хренафора… Это – фантастика! Иначе я бы никогда не взял Катьку в Майами…

Дверь купе снова отодвинулась – и телохранитель поставил на стол две бутылки донского игристого:

– Вот. Другого красного нет. Про французское и не слышали. Сказали: это вам не Москва зажравшаяся, здесь только водку пьют…

– Ну что ж, – философски заметил Павел Николаевич. – Такова Россия – смесь бургундского с донским игристым! Спасибо, отдыхай!

Толик вышел.

– Замечательный мужик! Знаете, за что его из «девятки» поперли?

– За что?

– За то, что он Советский Союз развалил!

– Не понял!

– Объясняю. Когда Горбачев собрал всех президентов в Ново-Огареве подписывать союзный договор, Толик во время торжественного обеда торчал как раз в группе охраны. Выпил, понятно, малость, чтобы не очень противно было на всю эту сволочь глядеть. Они там, в «девятке», умеют так выпить, что со стороны ни за что не догадаешься. Профессионалы! И вдруг к Толику во время аперитива президент, кажется, Молдавии, если мне память не изменяет, Мирча Снегур привязался. Что-то ему не понравилось. Мол, не так смотришь, не так стоишь! Снегура тоже понять можно: был он какой-то там драный первый секретарь занюханного ЦК Молдавии – и вдруг сделался аж президентом! Крыша у него и поехала. А Толик вместо того, чтобы прогнуться и повиноватиться, как это обычно делается, взял да изобразил лицом: «Иди ты лесом, Мирча!»

– Что вы себе позволяете! – закричал Снегур. – Я – президент Молдовы!

– А я капитан девятого управления КГБ! – вдруг брякнул Толик. – Вас, президентов, как собак нерезаных теперь на просторах страны разбегалось, а капитанов «девятки» раз, два – и обчелся!

Что тут началось! Все просто обалдели. Это ведь как если бы бронзовый матрос с маузером на станции метро «Площадь Революции» вдруг заматерился! Это как если бы на Валтасаровом пиру на стене вдруг три страшных слова проявились: «Идите вы лесом!» Не было никогда такого прежде! У Снегура от возмущения сердечный приступ случился. Горбачев, чтобы его успокоить, тут же на банкете, кудахча, стал исключать Толика из партии. Три прибалтийских президента под шумок радостно чокнулись рюмочками, справедливо усмотрев в этом происшествии знак скорого распада проклятой империи. Кравчук от волнения забыл, как по-украински будет «независимость». Шеварднадзе, отпросившись якобы по малой нужде, побежал Гельмуту Колю звонить-докладывать. А Ельцин устроил скандал, заявив, что Толика Раиса Максимовна подослала…

В результате взволнованные президенты порешили, что проект нового договора еще сыроват, и постановили его доработать. Подпиши они тогда союзный договор – и история пошла бы совсем другим путем! А о том, что дальше случилось, во всех учебниках теперь написано. Снегур, вернувшись в Кишинев, ударился в крутейший прорумынский сепаратизм. Прибалты завыделывались. Хохлы захорохорились. Грузины завыстебывались. Белорусы забульбашили. Армяне закарабашили. Азиатское подбрюшье так вообще охренело. А Россия совсем сбрендила и объявила себя независимой, как Берег Слоновой Кости.

Горбачев в сердцах после того случая разогнал «девятку», набрал новых людей – они-то его и сдали потом в Форосе. И распался великий Советский Союз. А Толика – этого в учебниках, разумеется, нет – исключили из партии и выперли с работы. Но об этом он не жалеет. Ему Советский Союз жалко. Пьет он редко, но как следует. И когда наберется – плачет. Честное слово, плачет и приговаривает: «Что я наделал! Что я наделал!»

Вот ведь как!..

Раскатистый вокзальный голос невнятно предупредил об отправлении.

– Прямо сейчас придумали?

– Кто знает, кто знает! – заулыбался Павел Николаевич – и на его щеках появились ямочки.

Он облупил с бутылки фольгу, открутил и снял с горлышка проволочный намордничек – пробка хлопнула и как бешеная запрыгала по купе, отскакивая от стен. В этот миг поезд дернулся – и пенная розовая струя лишь со второй попытки и то не очень точно накрыла стаканы.

– За что? – осведомился Павел Николаевич.

– Каждый за свое. Впотай… – предложил я.

– «Впотай»? Никогда не слышал, – восхитился он. – Отличное слово! Ты молодец! Хочешь, я возьму тебя к себе на хорошие деньги? Делать ничего не надо. Просто будешь раз в неделю заходить в мой кабинет и говорить одно какое-нибудь странное слово… Впотай! И все – больше ничего мне от тебя не надо. Ты понимаешь, люди, с которыми я каждый день общаюсь, говорят совсем на другом языке. В этом языке всего несколько слов, как у судьи на ринге. И все слова такие грубые и подлые! От них я никогда не слышал – «впотай»! А мне это теперь очень нужно. Катька тоже говорила иногда странные слова… Ну что ты молчишь?

– А мы разве перешли на «ты»?

– О гордый и неприступный повелитель слов! Писателишка хренов! Пьем на брудершафт. Но – впотай!

Мы переплелись руками и, обливаясь донским игристым, выпили – вино было сладкое, с чуть затхлым привкусом. Потом мы поцеловались – от моего попутчика повеяло дорогими запахами. Он взмолился:

– Слушай, давай я тебе все-таки свои стихи прочту – концептуальные!

– Одно стихотворение! – твердо предупредил я.

– Заметано. Один концепт. Слушай:

 
То березка, то рябина,
То ольха, то бересклет.
То бывалая вагина,
То девический минет…
 

Ну как? Не хуже, чем у Егора Запоева?

– Лучше. Гораздо лучше. Отечественная поэзия понесла тяжелую утрату!

– Серьезно?

– А то!

– Знаешь, если бы я был «голубым» – я бы тебе сейчас отдался. Впотай… Может, мне вообще, к черту, сменить ориентацию? Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю голубых…

– Попробуй.

– А чего пробовать! И так с утра до вечера употребляют во все емкости. Ты думаешь, деньги иначе зарабатывают? Как в Белый дом приедешь – так сразу и начинается… Даю, даю, даю…

– Впотай?

– Какой там впотай – внаглую! Скольким я дал! Они уже знают: раз Шарман пришел – значит, сейчас давать будет… Если они взяточники, то кто тогда я? Давало?! Катька по сравнению со мной – целка… А о чем я до этого говорил?

– О голубых.

– Нет, до этого.

– Кажется, о Майами.

14. В Майами! В Майами!

В Майами я полетел из-за Генки Аристова, знаменитого летчика-космонавта, Героя России. Ну я тебе уже рассказывал… Помнишь, когда президент ему звезду вручал, он хлопнул Генку по плечу. И Генка тоже хлопнул – так, что всенародно избранный чуть не свалился. Тогда об этом все газеты писали. Генка по жизни ничего не боится, кроме Галины Дорофеевны.

А женился он, как только буковку «К» на погонах сменил на две лейтенантские звездочки. Сразу после училища. И ведь не на ком-нибудь женился, а на библиотекарше. Рослая, ядреная, круглолицая, глаза как у следователя и коса толщиной с анаконду. В нее были влюблены поголовно все курсанты и даже значительная часть преподавателей. Но Галя была девушкой строгой и недоступной. На все подруливания у нее был один ответ:

– Товарищ курсант, не загибайте у книги страницы! И вообще – сходите вымойте руки!

А если ты думаешь, что к офицерам она относилась лучше, то глубоко ошибаешься. С ними Галя вообще была сурова до ледовитости:

– Товарищ майор, руки уберите! И вообще – приберегите ваши приставучести для жены.

Отличник боевой и политической подготовки, гордость и надежда училища, Геннадий Аристов всегда приходил в читальный зал с вымытыми руками, страниц не загибал и не жрал глазами проступавшие под трикотажным обтягивающим платьем трапециевидные девичьи трусики. Он был невозмутим и сдержан, ибо давно уже, лежа на узкой курсантской койке под вытершимся суконным одеялом, поклялся добиться двух вещей. Во-первых, стать космонавтом. Во-вторых, однажды намотать-таки на руку эту косу-анаконду, и чтобы потом измученная королевна книжной пыли уснула в его мускулистых объятиях.

И добился. Через загс, разумеется.

С тех пор Галина Дорофеевна больше не работала в библиотеке, да и вообще нигде не работала – летчикам-испытателям, а тем более космонавтам при проклятых коммуняках платили дай бог каждому. Но тем не менее суровая библиотекарская складка меж густыми бровями и строгий голос остались навсегда. Не знаю, кто уж там у них по ночам что на руку наматывал, но бесстрашный испытатель, а впоследствии космонавт Геннадий Аристов покрывался липким потом от одной мысли, что сведения или даже намеки на его небезупречное поведение досквозят до Галины Дорофеевны. Причем этот страх перед женой уживался в нем с чисто физической неспособностью пропустить мимо хотя бы одну смазливую девицу. Совершенно спокойно и безмятежно он чувствовал себя в жизни только один раз – во время стодвадцатидвухдневной космической вахты на борту станции «Мир». По возвращении он долго лечился в санатории, ему был предписан постельный режим, который отважному покорителю космоса помогали соблюдать две хорошенькие медсестрички…

Обычно Гена совершал супружескую измену со скоростью спецназовца, заваливающего террориста, и в семь часов вечера уже чинно ужинал в семейном кругу, опасливо ловя подозревающие взоры Галины Дорофеевны. А чтобы отвести от себя наветы, он скупо жаловался на боли в спине, покалеченной во время катапультирования, и говорил, что на очередной диспансеризации врачи запретили ему любые нагрузки на поясницу и резкие движения.

Так бы оно и продолжалось, но на пятом десятке мужчинам уже хочется большего. Им мало торопливого бомбометания с последующим возвращением на базу. Им, предпенсионным безумцам, хочется медового месяца в обществе беззаботной, веселой, пахнущей юностью и морем девушки. И лежа вечером в семейной кровати, рядом с верным телом Галины Дорофеевны, поглаживая ее привычные рельефы, Геннадий Сергеевич Аристов мечтал об иной доле.

Долю звали Оленькой. Она сама себя так называла: не Ольгой, не Олей, а Оленькой. И была она, как я уже говорил, ни много ни мало студенткой Академии современного искусства имени Казимира Малевича, в чем, конечно, учитывая профессию Галины Дорофеевны, можно было усмотреть определенную преемственность. Оленька обладала такими длинными ногами, произраставшими из такой восхитительной попки, что мужики на улице сворачивали шеи и сшибали фонарные столбы. Умна она не была, что, впрочем, для женщин и искусствоведов совсем не обязательно. Зато Оленька отличалась необычайной жизнерадостностью, какой только и может отличаться юная девушка, еще не сделавшая ни одного аборта и еще ни разу не оттасканная за роскошные черные кудри ревнивой женой. Глядя на нее, было трудно поверить, что ее курсовая работа именовалась «Миф в свете родовой травмы».

Нет ничего удивительного, что Гена потерял из-за нее всякое ощущение реальности и впервые за двадцать шесть лет дисциплинированного брака начал утрачивать элементарные навыки самосохранения. Нет, он все еще, настыковавшись в моей квартире до звона в ушах, возвращался домой к семи часам и, жадно ужиная, скупо жаловался жене на боли в спине. Но перед сном, запершись в ванной и громко пустив воду, герой-космонавт шептался с Оленькой по мобильному телефону. Все шло к катастрофе.

– Павлик! – взмолился он в один прекрасный день.

И Павлик сделал для друга невозможное. Во-первых, я искренне восхищался Геной и хотел ему помочь. Аристов – настоящий герой, Мужик с Большой Буквы. Именно такие всегда и выволакивали Россию из того дерьма, куда затаскивали наше женственное отечество разные додоны, которым История по ошибке вместо дурацкого колпака нахлобучивала на голову шапку Мономаха. Во-вторых, Гена дружил с президентом «АЛКО-банка» и активно хлопотал о большом кредите для меня. После скандала со столкнувшимися МИГами я попал в глубокую финансовую прямую кишку. Триумф в Ле Бурже моих надежд не оправдал. Многочисленными заманчивыми предложениями я попросту не успел воспользоваться: они исчезли в тот самый момент, когда стало известно о внезапной отставке Второго Любимого Помощника. Владимира Георгиевича погнали со всех постов, после того как в популярной австралийской газете, не знаю уж по чьей наводке (хотя догадываюсь), появилась статья… Думаете, об очередной «бордельере»? А вот и хрен! В статье просто-напросто говорилось о том, будто Оргиевич вполне может со временем стать президентом России. А такого в Кремле не прощают…

В результате я остался без кредитов и государственной поддержки. А любые приличные состояния в России – это всего-навсего невозвращенные кредиты, ибо любой возвращенный кредит – это всего лишь вовремя добытый новый кредит. Вот в общем-то и вся алгебра бизнеса, она же и высшая математика… Тот, кто вовремя не успевает продлить эту цепочку, оказывается лишним на празднике жизни. Его просто выбрасывают за борт акулам, потому что на нашем пьяном заблудившемся корабле осталась всего одна бочка солонины. Когда покажется земля, неизвестно, а жрать хотят все. Короче, чтобы порадовать Гену и выцыганить новый кредит, мне надо было потратиться.

Я договорился с Серегой Таратутой, представлявшим интересы «Аэрофонда» в Америке. Он напоил до бесчувствия вице-президента Национального общества ветеранов авиации «Икарус» генерала Джоуля, и тот прислал Генке на официальном бланке письмо, которое в переводе выглядело примерно так:

Уважаемый мистер Аристофф!

Имею честь пригласить Вас принять участие в международной научной конференции «Авиация и космонавтика – путь к согласию», которая состоится в г. Майами (штат Флорида) с 15 по 25 августа с. г. Были бы рады услышать от Вас доклад на тему «Русско-американские авиационные связи в период Первой мировой войны (1914–1918)».

Перелет, проживание в гостинице и гонорар за счет Общества.

С уважением

бригадный генерал Фрэнсис С. Джоуль

Всю почту в семье Аристовых вскрывала Галина Дорофеевна, и это приглашение, как и задумывалось, попало прямо ей в руки. Она без промедления на всякий случай отдала письмо на экспертизу своей приятельнице, работавшей в российско-американской фирме. Та тщательно исследовала бумагу, подтвердила ее подлинность и даже успокоила встревоженную подругу, объяснив, что с женами на подобные конференции почти никогда не приглашают, так как заокеанцы – патологические жмоты, в чем она сама уже не раз убеждалась, работая в совместной фирме. Выяснив все эти обстоятельства, Галина Дорофеевна дала на командировку добро, а в качестве отступного приказала привезти из Штатов кожаный брючный костюм, как у подруги. Но Гена, согласно разработанному мной плану, начал отказываться:

– А хрен ее знает, эту Первую мировую войну… Я и доклады-то делать не умею. Не-е, не полечу!

– Лети! А доклад тебе пусть Шарманов пишет, раз уж ты с ним столько возишься…

– Неудобно как-то… – возразил Гена, уже несколько переигрывая.

– Неудобно! Знаешь, что неудобно?

– Знаю, – тут же согласился он, не дожидаясь конкретики.

Со своей родной Харьковщины Галина Дорофеевна привезла в Москву глыбистые россыпи народной мудрости, в печати, к счастью, не употребляющиеся, но активно используемые в семейном обиходе.

Мой план удался гениально – и мы могли лететь в Майами, где в это время года никаких конференций не проводилось сроду, разве только конкурсы на самую сексуальную стрижку лобковой растительности или самую большую грудь. Майами, честно говоря, выбрал я сам. Океан! Пальмы! Но главное, там имелась маленькая частная школа воздушной акробатики, а воздушная стихия тянула меня в ту пору куда сильнее, чем водная. К тому же в Майами любят проводить каникулы американские студентки, которые перед тем, как стать образцовыми женами и матерями, жадно познают мир с помощью безопасного секса. В общем, океан и море гигиенического американского разврата. Понятное дело, лететь туда я собирался один. Во-первых, никогда не мешает лишний раз убедиться в том, что лучше твоей любимой нет никого, даже в Америке. Во-вторых, я не хотел, чтобы Катерина почувствовала себя прощенной окончательно и бесповоротно. Женщина, помнящая свою вину, нежна, как телячья отбивная… Катерина наблюдала за моими сборами с покорностью давно забытой султаном гаремной горемыки и только однажды молвила, смахнув слезу и дрогнув подбородком:

– Ты будешь прыгать?

– А как же!

– Без меня?

– Без тебя.

– Неужели ты думаешь, что с кем-нибудь тебе будет лучше, чем со мной?

Она, мерзавка, знала, что говорила.

Полгода спустя после истории с Гошей и Тенгизиком Катька без вызова вошла в мой кабинет и тихо сказала:

– Сегодня я прыгнула с парашютом.

– Что-о?

Я перевидал многих парашютисток. Королевы аэроклубов имеют в душе какую-то железяку, как и спортсменки. Такие женщины прыгают с парашютом примерно затем же, зачем другие накачивают себе бицепсы с голову годовалого ребенка и, натертые маслом, демонстрируют их ревущим от восторга мужикам. А вот зачем понадобилось это Катерине, нежной, как тюльпан, выращенный из луковицы в городской квартире?

– Я же люблю тебя, глупый… Я просто хотела тебя лучше понять!

– Поняла?

– О да!

Потом мы не раз прыгали с ней вместе на Тушинском аэродроме – и я понял, что такое настоящее упоение. Какой там наркотик! Ужас, который переживает человек, покидая самолет, откуда город кажется грудой спичечных коробков, невозможно передать. Не надо никаких искусственных галлюцинаций. Ты паришь в полуневесомости над землей, управляя своим телом, как птица, но в конце полета наступает миг смертельной опасности. Ты дергаешь на заданной высоте кольцо парашюта – и… Это в предполетных инструкциях все просто: не раскрылся основной парашют, режь стропы и, дождавшись отделения ставшего бесполезной тряпкой большого колокола, дергай кольцо запасного. Но при этом не стоит забывать, что ты несешься навстречу земле со скоростью примерно такой же, с какой сейчас хреначит наш поезд, – и километр высоты съедается за двадцать секунд. В случае затяжного прыжка принудительное раскрытие парашюта срабатывает лишь в пятистах метрах от гостеприимной поверхности земли, и если с ним что-то случится – у тебя десять секунд на всю возню с ножом, стропами и кольцом… А ведь надо еще помолиться перед смертью… И пусть тебе не рассказывают разные байки про чудесные приземления на провода, сугробы и машины с матрацами… Человек гораздо тяжелее воздуха… Бац – и нету! Но зато после нескольких мгновений, наполненных ужасом ожидания, ты испытываешь восторг, когда наконец надежно повисаешь на туго натянутых стропах спасительно распахнувшегося над тобой парашюта.

Раньше я прыгал два раза в год, чтобы подтвердить свою квалификацию летчика. Но с тех пор… Не знаю, что происходит в организме человека под влиянием страха смерти. Когда опасность позади, на тебя нападает страшенное вожделение, настоящее остервенение! Меня и раньше после прыжка буквально распирало – и женская часть моей фирмы, зная, что я вернулся с аэродрома, затаивалась, понимая: кому-нибудь придется отдуваться. Но одно дело – скорая сексуальная помощь, оказанная тебе твоей же сотрудницей, которая отлично понимает, что если в «Аэрофонде» платят раз в пять больше, чем в госучреждении, то иной раз надо потерпеть, даже сделать вид, будто нравится… И совсем другое дело, если ты оказываешься с женщиной, пережившей только что такое же падение в смерть и воскрешение. Если Катерина не врала, с ней происходило то же самое! Она обезумевала. Мы еле успевали добраться до моей квартиры и набрасывались друг на друга.

– Ты просто звереешь! – шептала она. – Такого со мной еще никогда не было! Сделай мне больно! Еще больнее! А-а-а…

Со мной тоже такого еще не было! Казалось, вместо простаты мне вживили миниатюрный атомный реактор… Потом Катерина из последних сил протягивала руку, и я, превозмогая сладостный паралич, вкладывал в эту руку очередной носовой платок. И мы лежали обездвиженные – и тело казалось чистым теплым ручьем, струящимся из вечности в вечность…

– Хорошо! – согласился я, заглянув в покорные Катькины глаза. – Летишь со мной. Но учти: Гена мне очень нужен, и если…

– Ну что ты, Зайчуган, я же теперь стала совсем другой! – прошептала она и расплакалась от счастья. – Разве ты не видишь?