Текст книги "Бродяга. Побег"

Глава 9
Следствие как метод «плетения лаптей»

На первом же допросе, который пришел снимать с меня Боня после недельного пребывания в тюрьме, я узнал такие новости, от которых впору было лезть в петлю. Меня обвиняли не в одном, а в целых семи убийствах, да ладно бы еще меня одного, подельниками у меня, оказывается, были Лимпус и Иса Зверь.

Все семь трупов были трупами ментов, и происходили все эти убийства на территории двух республик – Азербайджана и Дагестана.

Дело в том, что ориентировались мусора на фотороботы, которые им предоставили работники правоохранительных органов Азербайджана, ссылаясь на якобы реальных свидетелей, видевших людей, как две капли воды похожих на нас.

Но не с опознаний подозреваемых, как должно было быть, начали свою работу мусора, а с самой натуральной показухи, нисколько не беспокоясь о возможных трагических последствиях.

Вот как это началось. Неожиданно в начале года вместе со своим автомобилем «Волга», на котором он занимался частным извозом, пропадает житель станции Насосная, работник вневедомственной охраны той же станции. По весне, когда с предгорья сошел снег и крестьяне вышли на виноградники, один из них, немой, обнаружил труп, изъеденный волками. Его нетрудно было опознать, и началось следствие.

Когда азербайджанские легавые поняли, что раскрыть это дело – дохлый номер, они прибегли к испытанному методу. Нашли таких свидетелей, которые, если надо, могли бы составить словесный фоторобот убийцы отца Гамлета и утверждать при этом, что они видели его своими собственными глазами.

«Случайно» оказалось, что лица, изображенные свидетелями на пленке, были схожи именно с нашими. Тогда мусора Азербайджана, узнав от своих дагестанских коллег, что схожие лица принадлежат матерым преступникам Махачкалы, попросили, чтобы они привезли этих людей на станцию Насосная.

Они аргументировали свою просьбу тем, что у них есть методы, которые могут разговорить даже мертвого. Таким образом два моих подельника были доставлены на станцию Насосная и подверглись тем же пыткам, что и я, но чуть раньше меня. Лимпуса и Ису мусора взяли за неделю до моего ареста.

Они бы взяли и меня с ними – наблюдение за мной велось днем и ночью, – но я был постоянно в окружении людей. А попробовали бы они взять меня в этот момент, их бы разорвали на части, они это прекрасно знали и поэтому ждали удобного случая, и как читатель видит, он себя долго ждать не заставил.

Во время экзекуций на станции Насосная Лимпус, во избежание дальнейших пыток, думаю, читатель догадывается, о чем я говорю, загнал себе в живот супинатор и, так же как и я, был потерян на время для мусорского беспредела.

А вот бедолаге Исе пришлось столько натерпеться, что, не выдержав пыток, он сошел с ума, так, видно, и не поняв, за что его пытали.

Кстати, та толпа, которая рвала меня у порога белого здания «Штаба дружины» станции Насосная, были родственниками одного из убитых. Им сказали, что его убили именно мы.

Это были единственные люди, кого еще можно было понять во всей этой истории и на которых я не держу зла, хотя последствия их самосуда до сих пор дают знать о себе. Кто его знает, как бы я поступил на их месте? Но история, к сожалению, на этом не заканчивается.

Бояться смерти – это не что иное, как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь вовсе. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшим из благ; между тем ее боятся, словно знают наверняка, что она величайшее из зол.

Чуть больше месяца я находился в тюрьме Махачкалы. За это время произошел целый ряд событий, которые в дальнейшем сыграли очень важную роль в моей жизни. Органы дознания двух республик решили объединить свои усилия для более продуктивной следственной работы по делу об этом множестве зверских убийств. Для этих целей к нам троим и были прикреплены четыре следователя. Двое были из прокуратуры Азербайджана и двое наши, из Дагестанской, – Борис Доля и Боня.

Для более надежной конспирации и во избежание утечки какой-либо информации, касающейся следствия, из стен изоляторов, все мы находились в разных тюрьмах разных городов, но только следователи знали, кто – где. Лимпус сидел в Хасавюрте, Иса – в Дербенте, а я – в Махачкале. Так что путь к общению был закрыт.

Лимпуса я видел последний раз на свободе перед кончиной моей матери, Ису – вообще не помню когда. С Исой мы особо и не общались. Знали друг друга постольку поскольку и близкими друзьями или приятелями никогда не были. Уже одно только это обстоятельство могло помочь следствию. Ведь даже абсолютный дилетант в криминалистике мог бы согласиться со мной в том, что идти на такого рода преступления, совершая их с тонким расчетом и хладнокровием, не оставляя при этом ни одной улики, могли лишь люди, хорошо знающие друг друга и обязательно прошедшие вместе хоть какую-то часть жизненного пути.

Но увы! Глядя со стороны на ход следствия, можно было сделать два вывода. Первый, наиболее приемлемый для людей честных, – это отсутствие надлежащего опыта у следственной бригады, что касается второго, то он напрашивался сам собой. Ибо, копнув немного глубже, я имею в виду показания свидетелей, множество экспертиз, косвенных улик и прочего, становилось ясно, что мы никак не можем быть виновниками этих преступлений. «Против нас» были лишь фотороботы. Но так ли велика роль каких-то там фотороботов, составленных неизвестно кем, когда нет ни единой улики? Даже в том случае, если бы мы и брали всю вину на себя. Как можно было нас содержать столько времени под стражей, да еще и зверски пытать?

Ответ напрашивался сам собой. Перед следственной бригадой стояла одна, я подчеркиваю, одна задача: любыми путями раскрыть преступление. Именно так и обстояли наши дела, и свала у нас не было почти никакого, разве что в могилу. Но мы еще обо всем этом ничего не знали и не догадывались даже, что ждет нас впереди…

За это время я немного оклемался в тюрьме. Мне, как и всем больным туберкулезом, делали уколы, выдавали лекарства из тех, что имелись в тюремной санчасти, и все бы могло быть неплохо. Может, я и не вылечился бы совсем – от чахотки просто так не вылечиваются, а в тюремных условиях тем более, но уж немного поправился бы точно, если бы, к сожалению, злой рок вновь не дал о себе знать.

Чуть ли не каждый день меня вызывали на допрос к разным следователям, но толку от этого было мало. Разговаривать – да, пожалуйста, я охотно с ними общался, мог поддержать разговор на любую тему, но не более. Я знал по опыту прошлых лет, что стоит только подписать хоть одну абсолютно неважную бумажку, и следователь сразу тебя затянет в такую бумажную волокиту, из которой очень трудно будет выбраться, а главное – разобраться, что к чему и что же надо предпринять в том или ином случае. А тем более когда у тебя не один, а целых четыре следователя, да еще из прокуратур двух республик…

Что же касалось адвоката, если таковой был у вас, то его вы могли увидеть и пообщаться с ним только лишь в зале судебных слушаний, да и то за несколько минут до начала процесса.

Как я узнал много позже, между мусорами существовала договоренность, не знаю, правда, официальная, письменная, устная или еще какая, о том, что если следственные органы Дагестанской прокуратуры не смогут раскрыть эти преступления, то мы втроем будем препровождены в Азербайджан и уже в тамошних местах заключения над нами будет продолжаться следствие.

Естественно, обо всем этом никто из нас ничего не знал, зато это хорошо помнили наши следователи, тот же Боня. Его мусорское тщеславие не могло смириться с тем, что он здесь не может раскрыть такое громкое дело, за которое вполне можно получить внеочередное повышение по службе, а в Азербайджане его раскроют – и все лавры победителей уйдут к азербайджанским коллегам.

Что поражает в этой связи, так это цинизм и полная деградация человеческого начала в этом ничтожестве. Он не то что предполагал, нет, он был просто уверен, он знал абсолютно наверняка, что после пыток в застенках «бакинского гестапо» никто не сможет устоять и скажет все, что от него потребуют. Вплоть до того, что сможет продать даже родную мать. И это, читатель, не мои домыслы, все это и многое другое говорил мне сам Боня, когда чуть позже этапировал меня в своей машине в Баку.

Но пока я был еще в Махачкале, он решил попытать свое мусорское счастье и написал запрос, чтобы меня вывезли из тюрьмы в КПЗ якобы для проведения следственного эксперимента, а в действительности чтобы применить ко мне силовые методы допроса. Ведь в самой тюрьме такие действия были исключены. Мало того, если вас привозили из КПЗ с какими-либо явно выраженными побоями, следственный изолятор вас не принимал. Поэтому эта мразь решила вывезти меня из тюрьмы и самой испытать действие игл, когда их загоняют под кожу. Ему не показался особо убедительным тот аргумент, что мои пальцы после станции Насосной были не особо покалечены. «Они у тебя, как у женщины, Зугумов, маленькие и, видно, очень нежные. И как ты ими только воровал? Ну ничего, будь уверен, что после моего разговора с тобой тет-а-тет они будут у тебя как лапы у гуся – вообще без просветов между пальцами», – нечаянно проговорился мне Боня, находясь в крайней степени возбуждения. Впрочем, в тюремном кабинете следователя он боялся проявлять по отношению ко мне какие-либо насильственные действия. Во-первых, потому, что знал: я ему не позволю над собой здесь издеваться и, обладай он хоть силой циклопа, смогу дать ему достойный отпор, а во-вторых, не стоило поднимать лишний шум заранее.

Какой именно следственный эксперимент собирается он провести в ближайшее время, вывезя меня из тюрьмы в КПЗ, угадать, конечно, было несложно. После предыдущих подобного рода экспериментов я еле сжимал кулаки, под ногтями на обеих руках постоянно собирался гной и мне доставляло массу хлопот выдавливать его оттуда. В тюрьме любые, даже мало-мальские проблемы возрастают до невероятных размеров, а подобная этой – тем более. Вышестоящее начальство шло следователям на любые уступки, главное, чтобы они были оправданы.

Таким образом, в начале июня, еще с вечера наутро меня заказали слегка. На языке надзирателей тюрьмы это слово означает «вывоз из тюрьмы, но недалеко». Этим «недалеко» могла быть поездка в суд, на следственный эксперимент или в КПЗ к следователю на очные ставки или какие-то другие действия – в общем, в пределах города. Я сразу понял, куда и зачем меня выдергивают, и был, конечно, к этому уже давно готов.

Глава 10
Уж лучше «вскрыться», чем накрыться

Наутро следующего дня меня привезли в КПЗ, как я и предполагал, а после обеда появился и сам Боня. Приехав в КПЗ, я решил не применять сразу крайних мер, а на всякий случай промацать почву, то есть действительные намерения этого легавого. Под сочетанием «крайние меры» я подразумевал мойку, то есть маленький кусочек лезвия, который был постоянно при мне. С годами я до того привык к этому непременному аксессуару карманника, что забывал иногда вытаскивать его изо рта, и порой ел и спал с ним во рту.

К сожалению, в намерениях этой падали я не ошибся. Как только был выделен отдельный кабинет, он тут же пригласил одного молодого мусоренка, который ждал его приказаний в коридоре. Хоть на меня и были надеты наручники, все же, зайдя в кабинет, а дверь находилась позади меня, этот не по возрасту шустрый легавый шныренок без лишних вопросов молча и со знанием дела привязал меня к стулу, зайдя неожиданно сзади и закинув веревку вокруг меня так, как в американских боевиках киллеры накидывают удавку на шею жертве. После того как я был крепко привязан к стулу, он так же молча вышел из кабинета, как и вошел в него.

Начал Боня допрос с того, что потихоньку, гуляя по кабинету из стороны в сторону за моей спиной, читал мне какие-то нравоучения и периодически при этом хлестал меня ладонями то по голове, то по лицу, приговаривая какую-то козью прибаутку. Если же исходить из того, что рука у этого стапятидесятики-лограммового гада была под стать его комплекции, то, думаю, нет смысла описывать мои душевные и болевые ощущения.

Когда примерно через полчаса он присел на стул напротив меня, я был измотан как душевно, так и физически. В голове у меня шумело, как на берегу моря шумит прибой, но это состояние депрессии все же не мешало мне думать.

Достав из черного потертого портфеля сверток из белой тряпочки, Боня демонстративно развернул его в нескольких сантиметрах от моего лица. Увидев, как на белом лоскуте материи засверкали две отполированные до блеска, тонкие сапожные иглы и какие-то маленькие, женские, похожие на маникюрные ножнички, я понял, что все еще только начинается и мне нужно всего лишь выиграть немного времени, чтобы не дать возможности этой мрази издеваться надо мной. Но как его выиграешь у этого ничтожества? И я решил разыграть маленький спектакль.

Хоть и было мне тогда противно до тошноты, но все же пришлось ломать перед этой падалью комедию. Как я предполагал, так оно и произошло. Этот демон съел наживку, которую я закинул ему и даже, в благодарность за мое будущее сотрудничество, в виде награды дал мне в камеру пачку сигарет. Мы условились о том, что сейчас он отправит меня до вечера в камеру, а уже вечером я дам ему интересующий его расклад. Я аргументировал это тем, что мне якобы нужно было немного подумать и выбрать свою позицию в делюге.

Предвкушая вечерний триумф и предполагая, наверное, что он самый умный среди всех мусоров, участвующих в разработке дела, этот дебил отправил меня в камеру, простившись со мной до вечера.

Но как бы то ни было, он все время был начеку, потому что надзиратель снял с меня наручники только у дверей моей камеры. Как только я попал в свою обитель, а сидел я вновь в одиночке и, по счастливой случайности (потому что я за полмесяца изучил в ней каждый угол), в той же камере, что и месяц назад, я первым делом закурил и прилег на нары немного развеяться. Я знал, что надзиратель будет еще некоторое время стоять рядом с камерой, ожидая, не выкину ли я какой-нибудь фортель, пока не убедится в том, что я прилег отдохнуть, а затем отойдет ненадолго. В этом заведении слишком хорошо знали, на что я могу быть способен, особенно по части постановки спектаклей и разного рода фортелей. На этот счет надзиратели КПЗ были тщательно проинструктированы своим начальником Махачем.

О чем думал вертухай в тот момент, когда я услышал его крадущиеся, удаляющиеся от моей камеры шаги, я не знаю. Наверно, о том, что может сделать этот несчастный в абсолютно голом подвальном помещении, когда у него отобран даже носовой платок?

Но он и не догадывался, что, для того чтобы они не боялись за мою безопасность, им нужно было как минимум вырвать мне обе челюсти. Так что пока вертухай ходил куда-то, я шустро разделся по пояс, достал лезвие и первым делом перерезал себе вены на обеих руках, затем располосовал живот и уж потом зацепил с правой стороны шкуру на горле и писанул мойкой так, чтобы рана была как можно шире.

Я прекрасно знал из тюремного опыта, потому что сам не единожды вскрывал себе вены, что даже если ко мне долгое время никто не придет, я не истеку кровью. Со временем кровь свернется и остановится.

Правда, все зависело от того, как порезаться, но технологию членовредительства я хорошо изучил в заключении еще малолеткой, а затем специализировался на разных режимах. Поэтому в моем положении я ничем не рисковал, только выигрывал.

Если бы, конечно, я был среди северных шакалов ГУЛАГа, то боже упаси было заниматься там членовредительством, потому что эти твари давно потеряли всякую человечность.

Они умудрялись даже порой посыпать песочком кишки, когда кто-нибудь, не выдержав давления стен камеры, распоров живот, вываливал их через узкую щель между полом и дверью в коридор. Я уже не говорю о том, как они относились к тем, кто резал вены и горло.

Но здесь, в Дагестане, менты еще не стали бесповоротно и окончательно бесчеловечными скотами. Некоторые из них не могли себе даже представить такое отношение к людям. И это, безусловно, вселяло робкую надежду в таких людей, как я.

В общем, картина, которую застал мой нерасторопный надзиратель, была более чем впечатляющей.

Что здесь началось! Сбежалось все начальство всего отделения милиции. А КПЗ находилась тогда в подвале двора Ленинского райотдела. Я лежал с закрытыми глазами, по-колымски наблюдая через тоненький просвет между ресниц за тем, что происходит вокруг, и временами еле сдерживал улыбку. До такой степени смешно выглядели некоторые легавые, которые сбежались в подвал КПЗ, но не потому, что произошел сам факт членовредительства одного из подозреваемых, а потому, что они хотели впервые увидеть преступника, перерезавшего себе горло и живот, чтобы, придя домой, рассказывать об этом домочадцам. Как они были наивны!

Но всем хотелось бы, конечно, чтобы именно таких работников правоохранительных органов было у нас побольше. Ибо сегодня им как раз той человечности, что была раньше у их коллег, и не хватает.

Но вернемся в камеру КПЗ, откуда немедленно вызванная «скорая помощь» везла меня уже в «бессознательном» состоянии в первую городскую больницу. Сзади «скорой помощи» ехал милицейский «бобик», а замыкала этот необычный эскорт машина начальника КПЗ Махача.

Пользуясь случаем, хочу отметить, что во всех отношениях Махач, хоть и был ментом, да еще и начальником КПЗ, оставался всегда добрым и порядочным человеком, что бывает очень редко. А знали мы друг друга не один десяток лет. Привезя в больницу, меня вынесли на носилках из машины скорой помощи и положили на стол в приемном покое, все еще «без сознания».

Здесь, так же как и в КПЗ, посмотреть на меня сбежался чуть ли не весь персонал. В один момент слух о том, что привезли серийного убийцу, который сам решил покончить с жизнью, да еще таким варварским способом, облетел всю больницу. Но и мусоров с большими звездами понаехало немало.

В общем, получился неплохой спектакль, честно говоря, я и не рассчитывал на такой эффект. Меня подлатали чуток, аккуратно обработав все раны, дали понюхать нашатырного спирту, и я как бы пришел в себя.

Глава 11
Бороться, чтобы выжить

Первым ментом, которого я увидел возле себя, был Зубайруев. Мы знали друг друга тоже очень давно. Не вдаваясь в какие-либо дебаты, а он один, по-моему, хорошо меня понял, он тихо проговорил:

– Заур, я тебе обещаю, что отсюда тебя повезут в тюрьму. Не выкидывай, пожалуйста, больше никаких фокусов, о которых тебе впоследствии придется здорово пожалеть.

Он стоял прямо у моего стола под лампой и говорил тихо, чтобы его никто не мог услышать. Я так же тихо ему ответил:

– Ты разве не видишь, в какой капкан затянули меня эти гады?

– Я все вижу и знаю очень многое. Ты знаешь меня, Заур, я к тебе всегда хорошо относился, поэтому позволь дать тебе совет. Когда после этих процедур приедешь в тюрьму, хорошенько подумай, как тебе в дальнейшем противостоять ложному обвинению, если оно действительно является таковым, и бороться, чтобы выжить. Еще раз запомни: бороться, чтобы выжить! Сильные люди борются, не занимаясь членовредительством, а думая головой. Впереди тебя ждут очень большие испытания, и не здесь, на родной тебе земле. Готовься к ним, они уже не за горами, но я тебе этого, естественно, не говорил, понял? Когда сможешь подняться, внимательно посмотри на наше начальство, стоящее за моей спиной, которое приехало сюда, как только узнало, что ты пытался покончить жизнь самоубийством, и тебе многое станет ясно. И еще одно: запомни, с детства зная тебя, я не верю в то, в чем тебя обвиняют, кстати, так же как и многие другие работники.

– Добро, – ответил я ему по-прежнему тихо, по-заговорщицки. – Я тебе верю, не бойся, все будет «ровно».

Зубайруев был единственным ментом, который за все это время сделал для меня не одно, а сразу два добрых дела. Во-первых, он дал мне очень дельный совет, а во-вторых, сказал правду о том, что меня ожидало в самом скором будущем. А эти сведения в моем положении были намного важнее, чем обычная информация о перемещении заключенного, то есть о моем перемещении.

После всех процедур, связанных с оказанием мне медицинской помощи, я, как и обещал мне Зубайруев, без всяких остановок все с тем же эскортом был доставлен прямо в следственный изолятор номер один, то есть в тюрьму Махачкалы. Среди ночи, что было крайне редко, меня бросили в ту же камеру, из которой еще утром вывозили в КПЗ, но уже перебинтованного с головы до ног в буквальном смысле этого слова. Как тюремные надзиратели, так и сами заключенные, которые находились со мной в одной камере, были нимало удивлены и не могли понять, как тюрьма могла принять меня в таком виде?

За все то время, которое мне осталось еще просидеть в этой тюрьме, меня ни разу ни к кому не вызвали, все было тихо и спокойно, но я знал, что после этого видимого спокойствия и тишины неминуемо последует буря.