Текст книги "Старые друзья"

24
Стук. Призраки. Стук

Среди ночи я проснулся от стука. Я услышал отчетливое троекратное «тук-тук-тук», доносящееся с первого этажа. Кто-то стучал в дверь моей спальни – или в дверь спальни Мары. Я знал, что внизу никого нет. Жан спал рядом со мной, а кроме нас с ним в доме не было ни души.

– Ты слышал?

– Да, – ответил Жан и добавил: – Я слышал такой же стук вчера ночью, но подумал, что это ты стучишься к Маре.

– Да ну? А почему не она ко мне? Это тебе в голову не пришло?

Мы рассмеялись, но загадка осталась неразрешенной. Я встал и осторожно спустился вниз, освещая себе дорогу включенным мобильником. На первом этаже все было тихо. Ни следа непрошеных гостей – если только они не успели удрать, пока я шел по лестнице. Входная дверь, единственный ключ от которой хранился у нас, была заперта. Я вернулся наверх и доложил Жану обстановку.

– Второй ключ может быть у месье Пака, – предположил Жан. – Не исключено, что владелец выдал ему дубликат. Просто на всякий случай. Кстати, – вдруг добавил он, – ты видел, как этот старый козел пялился на Мару? Я думал, у него глаза из орбит выскочат.

Разумеется, я обратил внимание на похотливый взгляд соседа, но все же гипотеза Жана вызвала у меня сомнения.

– Неужели ты думаешь, что он рискнул бы вломиться сюда среди ночи и стучать Маре в дверь? Он что, надеялся, что она распахнет ему объятия? Этому старому вонючему козлу? Тем более что ее здесь уже нет.

Он возразил мне: чувак не в курсе, что Мара уехала, и вообще ничего исключать нельзя. Случается что угодно – почитай хоть газеты. Окно спальни Мары выходит на задний двор, а его дом стоит как раз напротив. Он мог случайно заметить в окне силуэт красивой женщины и вычислить, в какой комнате она спит. Допустим – почему бы и нет? – что он придурок и извращенец, способный на безумный поступок, например, проникнуть в дом, где живет пять человек, в том числе трое мужчин, и постучаться в дверь к женщине, образ которой его преследует.

– Допустим, – согласился я. – Представим себе, что он так и поступил. Но чем ты тогда объяснишь, что он сбежал, даже не попытавшись довести дело до конца?

– Не знаю. Запаниковал…

– Но это не помешало ему сегодня ночью повторить попытку?

Мне слабо в это верилось, но Жан стоял на своем, уверенный, что старый месье Пак при виде Мары так возбудился, что совсем потерял голову.

Паром Жана отходил в 8:30, поэтому поднялись мы рано. Утром он чувствовал себя неважно и признал, что напрасно все последние дни так хорохорился.

– Я принимаю таблетки, которые выписывают участникам боевых действий и спортсменам велогонки «Тур де Франс», но даже на таком горючем едва-едва могу дотащиться до Ламполя! В какое ничтожество я впал!

От завтрака он отказался и лежал на диване, пока я собирал его вещи.

Несмотря на ранний час, на дебаркадере было многолюдно: вместе с нами ждали парома около сотни шумливых школьников. Они лишили нас возможности спокойно попрощаться, но, пожалуй, это было к лучшему: ни Жан, ни я не любили бурных проявлений чувств на публике.

– Как ты, в поезде нормально доедешь?

– Доеду. Скорее всего, буду спать. Таблетки я взял.

– Даниэль встретит тебя на вокзале?

– Конечно.

Мы обнялись – не слишком крепко, чтобы не сорвать катетер, – и он пошел на паром, напоследок обернувшись и помахав мне рукой. Вот и все. Я знал, что в любом случае мы скоро снова увидимся. На будущей неделе я к нему съезжу. Эта картина так и осталась стоять у меня перед глазами: больной старик в окружении галдящей ребятни. Работник парома помог ему преодолеть зазор в пятнадцать сантиметров, отделявший перрон от судна.

Зря я еще на сутки остался один на острове Уэссан. Я планировал использовать это время, чтобы спокойно поработать, но теперь видел, что эта идея изначально была глупой, а стала еще глупее. Я не мог заставить себя ни читать, ни писать. Вместо этого я ходил туда-сюда по побережью, присаживался на часок и снова ходил, смотрел на море, возвращался домой, подъедал остатки, слушал диск с записями Люс, пил чай и опять шел бродить. В доме до сих пор как будто звучали голоса Лурса, Люс и Мары; по комнатам сновали их призраки. Я сознавал, что больше никого из них не увижу – не потому, что это невозможно, а потому, что не хочу. Особенно без Жана. Я не испытывал ни малейшего желания знакомиться с мадам Лурс или подругой Люс, не говоря уже о негодяе, считающем себя мужем Мары. Я согласился бы встретиться с ними тремя, но в тех же обстоятельствах, что и здесь, без супругов, и самое малое лет через двадцать. При условии, что мы до этого доживем.

В комнате Мары матрас лежал на кровати. На полу валялся ком снятых простыней. Я поднял его, прижал к лицу и вдохнул их запах. Мне стало чуть легче.

Ужинать я отправился в блинную в Ламполе, как и в первый вечер, но в голове у меня бродили совсем другие мысли. Образ Мары потускнел, вытесненный образом долговязого тощего парня по имени Жан. Он походил на птицу, но на птицу с добрыми глазами. Он был мне братом, и он умирал. Я вспомнил, как он позвонил мне по телефону: «Слушай, у меня гениальная идея!» Ничего не скажешь – артист. Всех провел. На самом деле он всех нас обманул, зато какой праздник он нам подарил! Мы чудесно провели время на этом прекрасном острове, мы много и невинно смеялись, понятия не имея о твоей болезни. Целых пять дней мы наслаждались нашей дружбой, с рассвета до заката купались в эйфории, и между нами не проскочило ни одной фальшивой ноты. Но ты, Жан, о чем все эти дни думал ты? Просто радовался, пока возможно, что ты жив? Пока еще жив… Или жадно, всеми органами чувств, впитывал впечатления: звуки наших голосов и нашего смеха, вкус аппетитных блюд, которые мы ели, линии наших силуэтов на фоне неба? Неужели тебя ни разу не охватил ужас при мысли о том, что тебя ждет? Если да, я понимаю, как тебе было трудно. Может быть, время от времени тебя так и подмывало нам открыться? Ты сказал, что есть две вещи, о которых ты жалеешь, но, если честно, нет ли и третьей? Спроси я тебя, и ты ответишь: нет, больше я ни о чем не жалею, разве что о том, что все это скоро кончится.

Вечером я, как и в первый день, лег на диване под пледом, рассудив, что это будет логично: где все началось, пусть там и кончится. Уткнувшись взглядом в один и тот же фрагмент рисунка на обоях, я купался в тишине, которую вообще-то считаю своей союзницей, но примерно через час, устав от наплыва черных мыслей, встал, перебрался на второй этаж и улегся в большую кровать, где мы спали с Жаном.

Около трех часов ночи я проснулся, включил свет и взял книгу, но тут же чуть не подпрыгнул, снова услышав уже знакомый стук. Те же три удара: первый – громкий, второй и третий – более тихие, как будто стучавший сознательно придержал руку, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. После первого удара – тук – последовала короткая пауза, и сразу раздалось почти слитное тук-тук. Я застыл. Прошло минут двадцать, и стук повторился. На сей раз я вскочил, натянул штаны, сунул ноги в ботинки, схватил карманный фонарь и выскочил на улицу. У Пака горел свет. Я дошлепал до его участка, пробрался через горы хлама и крикнул: «Месье Пак? Вы дома?» Ответом мне была тишина. Я приблизился к освещенному окну, за которым, очевидно, находилась его спальня. «Месье Пак? Это ваш сосед». Мертвая тишина. Тут я сообразил, что зубы у меня стучат от холода – неудивительно, если учесть, что с неба падала мелкая ледяная морось, а я стоял в одной майке. Я побежал домой, пока не замерз до смерти.

Так завершился шестой и последний день нашей встречи.

25
Радикулит. Отъезд

Наутро я снова отправился к соседу. Он крикнул мне из-за закрытой двери, что с вечера его разбил радикулит, и он не может встать с постели. Ломает комедию? Обеспечивает себе алиби? Я спросил, не нужно ли отвезти его к врачу или, может быть, вызвать врача сюда? Он ответил, что ничего не надо, что это у него не в первый раз, и попросил положить ключи ему на стол. Я зашел в его берлогу, и с порога мне в нос шибануло смрадом немытых ног, капусты и псины – хотя собаки у него не было. Дверь в спальню была приоткрыта, но сунуться туда я не решился из страха обнаружить его лежащим на полу посреди кучи рыбьих костей, обглоданных птичьих скелетиков и, как знать, трупиков мелких грызунов, не говоря уже о других, еще более ароматных кучах.

– Вам точно не нужна помощь?

– Точно-точно! Чем вы мне поможете? Хотя… Можете вставить меня в свой следующий роман. Меня зовут Жозеф Пак.

– Договорились. Обязательно про вас напишу.

– И про радикулит?

– И про радикулит. Обещаю. Но я, пожалуй, кое о чем умолчу, чтобы вас не обидеть.

– Да ну? Это ни к чему. Валяйте, пишите все как есть.

– Даже про ваши ночные визиты?

– Чего?

– Вы ведь приходили к нам сегодня ночью? И вчера, и позавчера… Что вам было надо?

– Да никуда я не ходил. Зачем мне к вам ходить?

– Посмотреть на Мару.

– Это еще кто?

– Никто. Ладно, не обращайте внимания. Я кладу ключи на стол.

И я ушел, поняв, что мне, по всей видимости, так и не удастся раскусить этого типа.

Я сел на паром в 11:45. Как и в прошлую субботу, светило солнце, но народу было заметно больше. Пока паром отчаливал, я стоял возле леера, бросив сумку на пол, и смотрел на постепенно исчезающие из поля зрения изрезанные берега Уэссана. Я был уверен, что больше никогда не вернусь на этот остров.

26
Горячее вино. Имейлы

Жан умер в конце ноября. Его похороны поразительно напоминали похороны его матери, скончавшейся двадцать один год назад. Та же деревня, тот же пронизывающий холод, те же облачка пара, вырывающиеся изо рта у произносивших прощальные речи. Не хватало только церковного отпевания: Жан не верил в Бога, и погребальная месса выглядела бы маскарадом. Зато на кладбище от желающих сказать надгробное слово не было отбою. Жена Жана и меня просила выступить («Ты же был его лучшим другом, Сильвер!»), но я отказался, потому что знал: я не смогу выговорить до конца ни одной фразы и попросту разревусь. Она меня поняла. Его отец, которому стукнуло восемьдесят пять, тоже был здесь. Он исхудал и ссутулился, его голову покрывала не по размеру большая меховая шапка. Увидев меня, он оторвался от группы людей, с которыми беседовал, подошел и крепко меня обнял. «Сильвер! Знаменитый Сильвер…» – взволнованно вымолвил он, повторив слова, сказанные мне пятьдесят лет назад, когда я забрался к нему в грузовик. Потом мы сидели в том же самом кафе – жизнь продолжалась. Мы вчетвером – Лурс, Люс, Мара и я – заняли один столик и заказали горячее вино. По-моему, точно за этим столиком мы сидели с Жаном, когда он признался мне, что тоже был влюблен в Мару. Я колебался: рассказывать им или не стоит, но в конце концов решил воздержаться. Это была его тайна, и он не давал мне разрешения делиться ею с кем бы то ни было. Ребята спрашивали, знал ли я там, на острове Уэссан, о болезни Жана. Я сказал им правду: Жан признался мне, что болен, только после их отъезда. Мы удивлялись собственной слепоте – никто из нас даже не догадался, что с ним неладно. Люс немного на него сердилась: зачем он нас обманул? Но Мара прекрасно его понимала. Она поступила бы точно так же. Лурс оценил его высокий артистизм: он до конца сохранил класс.

Когда настала пора прощаться, меня вдруг охватила тревога. Возникло чувство, что нельзя отпускать их просто так, что это неправильно. Невыносимо.

– Подождите!

Лурс и Мара, успевшие подняться, снова сели.

– Подождите… – Язык плохо меня слушался. – Я подумал, что мы… Что нам надо чаще видеться… Даже без Жана, хотя это он нас собрал. Я хочу сказать… В общем, не то чтобы надо прямо сейчас договориться, но… Я не предлагаю ничего планировать, но… Мы должны как-то…

Люс пришла мне на помощь:

– …почтить его память.

– Вот именно. Мы не должны его забывать.

– Тем более что это всем доставит удовольствие, – добавила Мара. – Или я не права?

Лурс сказал, что она абсолютно права.

Мы все согласились, что она абсолютно права.

На следующей неделе наше общение приняло лихорадочные формы. За несколько дней мы обменялись полусотней имейлов. Мы словно дружно взбунтовались против скорби, против смерти, против покорности судьбе. Мы договорились, что на будущий год обязательно встретимся и вообще будем поддерживать друг с другом постоянную связь. Люс предложила всем вместе отправиться в Швейцарию, в горы Юра. Там, объяснила она, есть одно шале в потрясающе красивом и тихом местечке. Мы будем гулять, есть раклет и пить белое вино. Все свои письма мы ставили в копию, кроме нескольких, очень коротких, которые мы с Марой посылали друг другу в личном порядке.

«Сильвер! Если мы встретимся, давай останемся в рамках чисто дружеских отношений. Иначе нам будет трудно вести себя с остальными. Обнимаю. Мара».

«Хорошо. Так будет лучше. Для всех. Целую. Сильвер».

«Спасибо. Еще один вопрос. Признайся, в ту последнюю ночь на Уэссане ты все-таки стучался ко мне в дверь?»

«Нет, Мара, я к тебе не стучался».

27
Ежик

Его расписание неизменно – как и его маршрут. Около трех часов ночи он покидает убежище, которое старик устроил ему в саду. Это старый пчелиный улей, заваленный палой листвой, сухими ветками и землей, из которого проложен туннель в виде пластиковой трубы диаметром 20 сантиметров. Каждую ночь он с усилием протискивается через трубу и осторожно выбирается на свободу. Первым делом он принюхивается, поводя вокруг своей черной влажной мордочкой. Мимо блюдца с отбитыми краями, наполненного молоком, он проходит не останавливаясь. Молоко – смертельный яд для ежей, но старик этого не знает. Если в воздухе не пахнет опасностью – барсуком, совой, собакой, – он двигается дальше. Пробирается вдоль забора, карабкается на земляную насыпь и спускается уже по другую сторону изгороди. Пройдя немного вперед, он быстро-быстро пересекает дорогу (два его дружка недавно погибли здесь под колесами автомобиля) и по дну канавы направляется к интересующему его дому и огибает его. Его жирное тельце слегка покачивается на ходу; коротким лапкам трудно тащить на себе такую тяжесть.

За домом, под одним из окон, возле самой стены, есть небольшой люк – вырытая в земле и забетонированная ямка глубиной и шириной сантиметров сорок, соединенная с водопроводной трубой. По идее люк закрыт деревянной крышкой, но тот, кто ее устанавливал, проявил небрежность, и крышка сбита неплотно. Ежик ступает на ее угол, и противоположный угол приподнимается. При этом одна из дощечек, опускаясь назад, ударяет по раме крышки, чуть подпрыгивает и ударяет еще раз. Звук от удара получается довольно громкий, потому что под крышкой резонирует пустота. Он больше всего напоминает стук костяшкой пальца в деревянную дверь: «Тук… тук-тук» – и разносится далеко, возможно, достигая даже внутренних помещений дома.

Сразу за люком находится участок голой земли – он-то и есть цель всей экспедиции ежа. Он наткнулся на него случайно, еще прошлой весной. Здесь в изобилии водятся земляные черви, лучшие на всем Уэссане – жирные и гладкие. Ежик роет лапками землю и принимается пировать. Иногда ему улыбается удача, и он получает на десерт еще и жука-навозника, который хрустит у него на зубах.

Возвращаясь назад, он вполне может пройти, прижавшись к забору, но чаще всего выбирает путь через люк – чисто из удовольствия. Дощечка поднимается, падает на раму крышки, и окрестности оглашает тот же самый звук: «Тук… тук-тук». Обратный маршрут не меняется никогда: канава, насыпь, сад, труба. Забравшись в свое убежище, ежик сворачивается клубком и спит до утра спокойным сном.

Жан-Клод Мурлева (р. 1952) – актер, драматург и писатель, автор более тридцати книг, лауреат ряда престижных литературных премий.