Текст книги "Старые друзья"

16
Мальчик-с-пальчик. Маваши-гери

Мара, которая провела довольно скучное лето с близкими и дальними родственниками, несколько дней дулась на нас, но, когда мы перестали без конца обсуждать наши приключения на Рейне, сменила гнев на милость и вернулась в нашу компанию, так что из четверки мы снова превратились в пятерку. Из статуса девушки одного из нас она перешла в статус нашей подруги, что нисколько не мешало мне по-прежнему тайком о ней мечтать. Каждый день видеть ее, касаться ее доставляло мне столько же счастья, сколько и страдания. Весь год я не спускал с нее глаз, отмечал малейшие изменения в ее прическе и одежде, молча ликовал, когда она смеялась моим шуткам, и радовался, если удавалось урвать возможность и хоть на минуту остаться с ней наедине. В эти редкие (думаю, она прикладывала особые старания к тому, чтобы они были редкими) мгновения между нами вновь возникала – только без поцелуев – та же близость, какую мы несколькими месяцами раньше переживали, сидя у нее в комнате. Мне так и хотелось крикнуть ей: «Господи, ну ты же видишь, что мы созданы друг для друга!» В ответ на мою немую мольбу она лишь улыбалась подстрекательской и чуть огорченной улыбкой. И мне становился ясным масштаб моей потери.

Коротко говоря, мы трое – Лурс, она и я – соблюдали негласный уговор, согласно которому наши отношения не выходили за рамки дружеских. Что до двух других, то и они участвовали в игре скрытых желаний, хоть я об этом и не догадывался. Лишь со временем я понял – ну не комедия? – что наша компания состояла из одной девушки и четырех влюбленных в нее поклонников (в том числе одной поклонницы), не имевших права ни говорить ей о своей любви, ни даже думать об этом. Вместе с тем я точно знаю, что в этой любовной пирамиде существовала своя иерархия и я находился на ее вершине.

В тот год мы были неразлучны. Мы вместе ходили на вечеринки – удачные («Алло, мам, я сегодня здесь заночую») и неудачные («Смотаемся по-тихому?»); вместе изредка напивались, вместе затевали дурацкие игры (кто выше забросит башмак на дерево). Мы делили все – зимний холод и горячий шоколад в «Глобусе», пепси и сигареты. Нам случалось спать впятером в одной комнате – у Жана, на брошенных на пол матрасах. Мы колесили по округе автостопом и дремали, положив голову соседу на колени или на плечо. Мы вместе томились от скуки и вместе хохотали как безумные. Мы вместе зубрили математику, историю и философию. Вместе пекли блинчики. Мы обнимались и иногда делали друг другу признания. Наши девочки порой плакали у нас на глазах – мы перед ними никогда.

Однажды в октябре у нас отменили последний урок, и я ушел домой раньше. Ждать автобуса я не стал, решив вернуться автостопом. Водитель высадил меня на перекрестке, где несчастный Бобе – ну, дальше вы знаете. Оставшуюся часть пути я проделал пешком. Возле калитки я услышал голоса. «Только не начинай снова!» – это говорила мать. Мне не хотелось застигнуть родителей в разгар ссоры (это почти то же самое, что ворваться к ним в спальню), и вместо того, чтобы войти во двор, я спрятался в примыкавшем к дому гараже, где стоял мой мопед. Дождусь затишья, подумал я, выскользну назад, за калитку, и сделаю вид, что только что пришел. Но из своего укрытия я прекрасно слышал их разговор. Они были уверены, что рядом никого нет, и не стеснялись в выражениях. «Ты сам видишь, что мы не в состоянии прокормить собственных детей! Не могу же я просто смотреть, как они умирают от голода! Мне что, завтра свести их в лес и там бросить?» Ого! Это же «Мальчик-с-пальчик»! Каждый раз, когда мне случается нечаянно подслушать чужой разговор, воображение немедленно подсказывает мне образы дровосека и его жены. Это сильнее меня. На сей раз инициатором ссоры выступил не дровосек, а его жена, хотя причина разногласий была той же, что и в сказке, – деньги.

– Ты хочешь сказать, что я полный дебил? Как мой папаша? – Голос моего отца дрожал.

– Никогда я такого не говорила! – В голосе матери отчетливо слышались злобные ноты.

– Ну и что, что не говорила? Зато ты так думаешь!

– Ничего подобного! Я думаю, что ты лодырь!

– Лодырь? Я – лодырь?

– Да, ты. Ты не любишь напрягать мозги. Вкалываешь с утра до ночи, но ленишься задать себе простой вопрос.

– Какой еще вопрос?

– Очень простой. Почему я вкалываю с утра до вечера и ничего не могу заработать?

– Это я ничего не зарабатываю?

– Ты зарабатываешь, но слишком мало. По сравнению с тем, сколько ты работаешь.

Наступила тишина. Затем раздался звук льющейся воды и стук кастрюли, поставленной на газовую плиту.

– Конечно, тебе легко говорить. Тебе на твоей почте зарплату платят регулярно!

– А ты недоволен? Ну ты и нахал! Да что бы мы делали без моей зарплаты?

Снова настала тишина, прерываемая топотом шагов и скрипом передвигаемых стульев.

– Я на свою зарплату могла бы съездить в отпуск, хоть раз в год…

– Вот и катись в свой отпуск! Что ж не едешь?

– Прекрати! Ты сам знаешь, почему я никуда не могу уехать. На кого мы бросим цесарок? С собой на пляж потащим, что ли?

– Так поезжай одна, а я здесь останусь.

– Я об этом подумаю.

– Ты об этом подумаешь? Так вот в чем дело? Я тебе надоел? Скажи честно, надоел?

– Я этого не говорила, Жак!

Мать заплакала. На сей раз тишина длилась долго. Потом я услышал, как кто-то сморкается. Наверняка мать.

– Господи, – наконец пробормотала она. – Если б я только знала, что этим кончится.

Что значит – этим кончится? Что кончится? С какой стати? Я предпочел бы, чтобы события развивались как в сказке про Мальчика-с-пальчика. «Пока они будут собирать хворост, мы убежим, и они нас не увидят. – Ах нет! – вскричала жена дровосека. – Неужели ты сам отведешь на смерть своих детей?» Что ж, я был ребенком, но совершенно точно предпочел бы, чтобы, вместо того чтобы ссориться, они и правда отвели нас в чащу леса. Я представил себе, как мы с Розиной бредем по тропинке, за неимением белых камешков разбрасывая за собой содержимое своих ранцев: ластики, шариковые ручки, циркуль, дневник… Во второй раз – в сказке родители Мальчика-с-пальчика, не добившись успеха сразу, предпринимают вторую попытку, – да, во второй раз я стану бросать окурки ментоловых сигарет, и их докурят птицы. В своем воображении я видел, как Розина стоит в чаще леса и, жалея голодных волков, кричит им в темноте: «Идите сюда, не бойтесь! Я не сделаю вам ничего плохого! Я даже не кусаюсь!» Потом она попробует вразумить людоеда: «Послушайте, месье! Вы ведете чрезвычайно нездоровый образ жизни. Вы потребляете слишком много белковой пищи. Я заметила, что у вашей жены за домом есть небольшой огород, и вам следовало бы…» Потом я надену семимильные сапоги и понесусь над горами над долами, распевая во все горло: «We skipped the light fandango-o-o!» В общем, я был согласен на все, лишь бы не видеть слез мамы Сюзанны и не слышать, как она восклицает: «Если б я только знала, что этим кончится».

Снова раздались голоса. Теперь родители говорили почти одновременно, перебивая друг друга:

– Ты меня не слушаешь!

– Нет, я тебя слушаю!

– Тебе плевать на то, что я говорю!

– И что такого ты хочешь мне сказать?

– Я хочу сказать тебе, что мне надоело все это дерьмо! Вот, услышал? Дерьмо!

Опять стало тихо. Потом до меня донеслись всхлипывания. Потом – голос отца, более спокойный:

– Мне не плевать на то, что ты говоришь. Я внимательно тебя слушаю.

Заговорила мать. Ее речь прерывали рыдания.

– Сильвер хорошо учится. Ему надо учиться дальше. Розине тоже. Я в этом уверена, Жак. На это нужны деньги. Мы должны дать им шанс на лучшую жизнь. Конечно, мы сможем им помочь, но какой ценой? Нам придется отказывать себе во всем, а я на это не готова! Понимаешь? Не о таком я мечтала!

Она громко всхлипнула.

– Понимаю! – это заговорил отец – зло и сердито. – Ты мечтала о другом! Об опере, об отпуске! Но когда мы решили жить вместе, ты же знала, что я…

– Знала, знала! Но я думала, что ты… Как бы тебе объяснить… Что ты способен к трансформации!

– К чему, к чему?

– К трансформации! В том-то все и дело! У тебя словарный запас – четыреста слов, и ты не желаешь добавлять к нему ни одного нового!

– Прекрати! – заорал отец. – Прекрати сейчас же!

– Хорошо, если тебе не нравится, я больше ничего не скажу.

– Да делай что хочешь, только без меня! Ты меня достала со своими словечками, Моцартом и прочей фигней! Я делом занят!

– Жак, прости меня…

– Не нужны мне твои извинения! Ты меня достала! Вы все меня достали!

Вот так в один миг земля уходит у тебя из-под ног, и происходит это, когда ты меньше всего этого ждешь. Вот так рушится твой мир, исчезает все, во что ты верил, и за каких-нибудь пять минут сорок секунд ты из мальчишки становишься взрослым. Поскольку я стоял возле мопеда, держась за руль, чтобы меня не снесло ураганом, то я уронил его на пол, а потом поднял и изо всех сил швырнул в штабель картонных коробок с приготовленными на выброс пустыми бутылками. Мной двигала ярость. И еще – желание положить конец этому кошмарному спектаклю с его невыносимыми диалогами. Раздался ужасающий грохот, на пороге гаража появился отец, и между нами состоялся обмен следующими насквозь лживыми репликами:

– Это ты, Сильвер?

– Да, я добрался на попутке. Нас сегодня раньше отпустили.

– Хорошо. В школе все нормально?

– Ага. Все отлично.

– А что ты делаешь в гараже?

– Да услышал грохот… Оказалось, мопед упал.

– Так ты идешь домой?

– Конечно.

Мы вдвоем подняли мопед.

– Надо будет починить тебе подставку. Она совсем хлипкая.

Больше он ничего не сказал.

В полдень вернулась Розина, и мы вчетвером как ни в чем не бывало сели обедать. Мы даже смеялись, когда она изображала одного из своих учителей, у которого был нервный тик. Я заставлял себя смеяться вместе со всеми, хотя меня так и подмывало встать и зааплодировать двум великим артистам – Жаку и Сюзанне Бенуа, способным на мгновенный переход от драмы к комедии. Впрочем, может, они и не ломали комедию. Не исключено, что веселое настроение дочери отвлекло их от собственных горестей, и они испытывали к ней искреннюю благодарность.

Как бы там ни было, они не развелись, и мой отец по-прежнему занимался разведением цесарок. Предполагаю, что мать в меру сил приспособилась к ситуации и убедила себя, что как-нибудь проживет и без отпуска на море. Другое дело я. Невольный свидетель их ссоры, теперь я знал, что между ними пробежала кошка. Это было мучительное открытие: выяснилось, что люди, призванные заботиться обо мне, не в состоянии поладить друг с другом.

Что я мог для них сделать? Разве что разделить с ними их боль. Но им это вряд ли помогло бы. И я понял, что мне пора покинуть родной дом.

Я сдал выпускные экзамены и уехал.

Мы с Жаном поступили в один университет в Клермоне и поселились в одной комнате. Мы прожили там три года. Потом он перебрался в Рен, а я – в Лилль. Но связь мы сохранили на всю жизнь, как родные братья.

За это время я пару раз встречался с Люс, пока не потерял ее из виду.

То же самое с Лурсом. Он навестил нас в Клермоне, а мы съездили к нему в Нант, поддержать друга на его первых соревнованиях по карате. Ночевали мы у него в общежитии, в крохотной комнатушке, и спали на полу, на матрасах. Вечером он подробно излагал нам тонкости своего боевого искусства. Каратисты носят не кимоно, а костюм под названием каратэги. Он показал нам различные стойки и объяснил особенности наступательной и оборонительной техники. Он выглядел очень внушительно, и мы не сомневались, что назавтра он, как минимум, выйдет в финал. Соревнования проходили в спортзале местной школы. Мы с Жаном явились пораньше, заняли места на скамьях для болельщиков и, жуя бутерброды, стали ждать первого боя с участием Лурса. Ждать пришлось довольно долго. Наконец он вышел на татами в красивом белом каратэги.

– Давай, Лурс! – заорали мы.

Он помахал нам рукой. Его противник был с него ростом, но более костлявый; его воинственный вид не сулил нам ничего хорошего. В начале схватки они вроде бы держались на равных, но потом соперник Лурса вдруг крутанулся вокруг себя, высоко поднял ногу и нанес ему удар в висок, точнехонько в то место, куда его стукнули в Германии шлемом. Наш чемпион упал на пол как подкошенный и, бездыханный, остался лежать на боку.

– Нет! – одновременно выдохнули мы.

Первый этап соревнований для Лурса оказался последним. Над ним склонились какие-то люди, в том числе его соперник. Наконец появился врач; поднял Лурса и повел его, шатающегося, в раздевалку. Вечером Лурс, глотая аспирин, поведал нам, что стал жертвой мастерски проведенного приема маваши-гери, что все же выглядело менее унизительно, чем банальный удар ногой по башке.

Той же осенью Мара переехала в Ниццу. Я написал ей пять писем. Сегодня, порывшись на чердаке, я мог бы найти в одной из картонных коробок пять ее ответных посланий. В последнем из них она довольно прозрачно намекала, что у нее кто-то есть. Случилось это вскоре после Рождества. Больше я ей не писал. Мы вообще больше не виделись.

В Лилле я познакомился с девушкой. Мы встречались два года. В то первое утро, когда мы проснулись в одной постели, я спросил ее:

– А сколько тебе лет?

– Девятнадцать, – ответила она, и тут до меня дошло, что ровно столько было моей матери, когда она меня родила.

17
Бах. Отсутствие Жерома. Косуля

С возрастом мы все чаще теряем родственников и других близких людей – такова непреложная истина. Тем не менее, если отвлечься от горестных переживаний, я, рискуя шокировать читателя, признаюсь, что больше люблю бывать на похоронах, чем на свадьбах. Это моя маленькая слабость. Свадьбы, как и другие по определению радостные мероприятия, погружают меня в меланхолию. Запрограммированное веселье заранее лишает воодушевления. Трястись на танцполе, делая вид, что это доставляет тебе удовольствие, – нет уж, спасибо. Все всегда кончается одинаково: ближе к полуночи, раздраженный до предела, я выхожу на улицу, сажусь в свою машину, включаю радио, нахожу музыкальный канал и, развалившись в кресле, наслаждаюсь покоем и одиночеством, пока кто-нибудь не постучит мне в окно и не поинтересуется, какого черта я здесь торчу. Я отговариваюсь усталостью и со смертью в душе снова отправляюсь на поле боя.

Зато на похоронах всегда царит атмосфера глубокого умиротворения. К шести часам вечера ты уже дома, и голова наутро не болит. Присутствие на похоронах обходится без лишнего напряжения: даже если приличия требуют выражать печаль, ничто не заставляет нас испытывать ее на самом деле. Притвориться огорченным легко – тогда как изображать веселье, когда тебе не до смеха, напротив, очень трудно. Еще один аргумент против свадеб состоит в следующем. По статистике, каждый второй брак заканчивается разводом, и не исключено, что ты припрешься на торжество совершенно напрасно и окажешься участником пошлого маскарада. Короче говоря, никогда нельзя быть уверенным, что тебя не дурят, тогда как на похоронах все по-честному. К тому же на похоронах обычно играет музыка гораздо более высокого качества – на протяжении нескольких веков у Баха так и не появилось серьезных конкурентов.

Странность моего характера заключается в том, что – если уж мы заговорили о смерти – мне как будто не хватает реальных потерь и я выдумываю себе несуществующие.

К осени 1989 года, когда умерла моя мама Сюзанна, я уже столько раз заранее ее оплакал, столько раз проиграл в воображении ее уход – чаще всего за рулем машины, если ехал куда-нибудь один, – что ее кончина потрясла меня намного меньше, чем должна была потрясти. Я успел потренироваться. В каком-то смысле я приручил ее смерть. От регулярного употребления острые иглы горя притупились и уже не причиняли такой боли. Я предпочитаю заниматься подобными штуками именно в машине. Слез, которые я пролил в салоне, хватило бы, чтобы я в них утонул.

Нет ничего нездорового или извращенного в том, чтобы воображать себе смерть знакомых людей. Наоборот, вспомнив, что они живы-здоровы, испытываешь ни с чем не сравнимое чувство счастья. Мои близкие частенько удивлялись, с каким пылом я при встрече бросаюсь их обнимать. Они понятия не имели, что я только что вернулся с кладбища или из крематория и ликовал в душе, найдя их крепкими и полными сил – лучше, чем до фальшивой кончины.

Помимо всех прочих я понарошку похоронил и четырех своих школьных друзей, причем при самых разных обстоятельствах. Так, на погребении Лурса присутствовали остальные четверо, а вот Люс провожали в последний путь только мы с Жаном; когда «умер» Жан, проститься с ним снова явилась вся четверка.

По случаю похорон Лурса мы встречаемся на месте, перед началом церемонии. Дело происходит где-то на западе страны, в городе, куда он вернулся и где провел свою жизнь. Разумеется, идет дождь, и каждый из нас выступает под зонтом: у меня большой черный, со сломанной спицей; у Жана – маленький складной; у девочек – один на двоих, слишком яркой, учитывая печальный повод, расцветки. Нам лет по сорок. Лурс погиб в дорожной аварии – разбился на мотоцикле. Мы никого вокруг не знаем и держимся в глубине церкви особняком. Присутствующие вспоминают Клода, и для нас это звучит дико, – кто такой этот Клод? Здесь полно друзей Лурса – каратистов, они и несут гроб. Я стою рядом с Марой. Она касается меня локтем, и по моему телу пробегает дрожь, потому что это ее локоть, а я с шестнадцати лет дрожу от любого ее прикосновения. Самый волнующий момент наступает, когда здоровяки-каратисты проносят мимо нас гроб. «Прощай, Лурс!» – шепчет Люс, и мы хором повторяем: «Прощай, Лурс!» – теснее жмемся друг к другу и плачем. На кладбище мы не идем – туда допускают только родственников. Мы заходим в кафе выпить по стаканчику. На прощание Жан говорит: «Ладно, братцы, до следующего раза» – и получает кулаком в бок от Мары, которой не нравится черный юмор. «Если это буду я, – смеется Люс, – дайте слово, что прольете больше слез, чем сегодня!» Жан клянется, что выжмет из себя все, что возможно, и получает второй тычок кулаком.

Да, следующая в списке – Люс. От чего она умирает, не важно; мой сценарий не предусматривает точных подробностей. Мы с Жаном стоим перед входом в церковь. Церемония прощания отчетливо отдает балаганом. Маллары явились в полном составе, усиленном присутствием дядюшек, тетушек, кузенов и кузин, плюющих на формальные приличия и привыкших разговаривать – много – на повышенных тонах. Они искренне скорбят: «Бедняжка Люс! Бедняжка Люс!», «У тебя есть носовые платки?», «Есть, матерчатый», «А бумажных нет?», «Нет, только матерчатый», «А где Жером?», «Какой козел поставил свою тачку прямо перед церковью? Весь проход перекрыл! Как гроб-то выносить?», «А сестры здесь?», «Трындец, как есть трындец!», «Блин, Сильвер, это ты? Дай я тебя обниму!», «Чего-чего?», «Поплачь, Пат, поплачь, тебе легче будет», «Спорим, она смотрит на нас сверху? Вот засранка!», «Не смей сегодня так про нее говорить, сама ты засранка!», «Сколько ей было?», «Сорок пять», «Нет, сорок шесть, она же в феврале родилась!», «Не в феврале, а в марте!», «Нет, в феврале!», «А ты, свинюк, растолстел!», «В марте!», «В феврале!», «А где Жером?», «Хороший священник! Только говорит слишком тихо, ничего не слышно!», «Бедняжка Люс! Такая молодая!», «Прикинь, а я начал играть в сквош! Уж е два раза в соревнованиях участвовал!», «Гроб несут! Говорил же, ни фига не пройдет!», «У меня есть бумажные платки! Кому надо?», «Я ехал через Монлюсон», «Ну и дурак, лишний час потратил», «В феврале!», «В марте!», «А где Жером?».

Ради похорон Жана все воскресли. Мы вчетвером входим в траурный зал, где выставлено для прощания его тело. Нас встречает его отец. Он теперь едва ли не меньше меня ростом. С годами гигант как будто усох. Наверное, процесс усыхания начался в тот день, когда он смял в лепешку «дофин» и удрал с места происшествия. После этого случая у него разладился метаболизм и он перестал походить на самого себя. Мы по очереди вспоминаем Жана. Нас не покидает ощущение, что он нас слышит и усмехается – мы явственно видим, как у него дергается уголок рта. Каждый из нас обращается к нему с небольшой речью. Лурс благодарит его за скромность, Люс – за внимательное отношение к другим, Мара – за прямоту. Я благодарен ему за то, что он был мне верным другом. Мы выходим на улицу. Светит солнце. Я говорю остальным, что должен на минутку вернуться, потому что забыл кое-что сказать Жану. И вот я снова возле него. Я прижимаюсь лбом к его лбу и шепчу ему: «Спасибо» – за то, что был мне братом, которого меня лишила судьба. «Что я буду без тебя делать?» – это мои последние слова. И впервые в жизни он в ответ молчит.

Перед тем как уйти, я поднимаю ему воротник рубашки.

Самая грустная и одновременно самая красивая история – это похороны Мары, которые организую лично я. Нет никого – ни родственников, ни друзей, способных ее у меня похитить. Есть только я, и это совершенно нормально, потому что я – любовь всей ее жизни, она призналась мне в этом перед тем, как испустить последний вздох. Мы с ней были одни в ее спальне в родительском доме в Лувера, и она наконец закрыла эту чертову дверь, но не для того, чтобы мы могли спокойно заняться любовью, а чтобы никто из родителей не мог сунуться в комнату и спросить: «У тебя все в порядке, милая? Ты хорошо умираешь?» Она ничем не больна, – это выглядело бы слишком вульгарно – она просто угасает, просто покидает этот мир самым естественным образом, и с этим ничего нельзя поделать. Ее душа выскользнула из губ, на которых больше не выделялись две складочки, потому что их испещрило множество мелких морщинок. На ночном столике у нее лежат очки – старушечьи очки, и стоит стакан с водой. Больше там ничего нет. Она просит меня выдвинуть ящик. Я повинуюсь, но она говорит: «Нет, не этот, нижний». Я открываю его и вижу свой ластик, в той же самой обертке, закрепленной полоской скотча. Она кладет руку мне на плечо и говорит: «Зря я тебя бросила. Никто никогда не понимал меня так, как ты. Никто меня так не любил. Помнишь, как мы плавали в море слез? Как моя попа то ныряла вниз, то появлялась снова, и ты сказал, что она очень красивая? Почему я не догадалась тогда, что ты…» Она еще раз подтвердила, что все мужчины, которые были в ее жизни, ничего для нее не значили, и ей очень жаль, что она поняла это слишком поздно. Я ее утешаю, говорю, что мы и правда напрасно расстались полвека назад, но это не страшно, потому что мы снова вместе. Она со мной согласна.

Она умирает у меня на руках. Я три дня и три ночи сижу возле нее, не ем, не пью и не сплю, хотя порой меня клонит в сон. Я поставил вокруг ее постели зажженные свечи, попшикал духами с ароматом пачулей, завел пластинку с нашей старой музыкой – само собой, группой Procol Harum и Aphrodite’s Child, – убавив звук до минимума, одним словом, сделал все, чтобы обстановка в комнате была не слишком мрачной, но не выглядела непристойной. Когда она становится совсем прозрачной, я заворачиваю ее в простыню и несу, как спящего ребенка, одной рукой подхватив под колени, а второй – обняв за плечи, хрупкие, прекрасно вылепленные плечи, первыми представшие моему взору на уроке геометрии. Сгибаясь под тяжестью своей ноши, я взбираюсь на холм близ Лувера. Там я лопатой выкапываю довольно глубокую яму и укладываю в нее завернутую в простыню Мару. Я не забываю сунуть в ее холодную руку ластик. Наступают сумерки. Рядом с нами, метрах в ста, на лесной опушке, поросшей пробковыми дубами, появляется косуля. Она наблюдает за нами. В темноте на ее подрагивающей мордочке ясно различимо белое пятно.

Я опускаюсь на колени и приподнимаю простыню, чтобы в последний раз взглянуть на ее лицо, и произношу надгробное слово: «Прощай, Мара! Прощай, любовь моя. Спасибо тебе за все. Спасибо, что одарила меня своей нежностью и красотой. Спасибо, что наполнила мою юную душу возвышенными чувствами, а тело – неистребимым желанием. Спасибо, что стала светлым фоном для моих мыслей и обогатила мою память своим вечным образом (даже на расстоянии в десять тысяч километров и даже через десятилетия), что защитила от мерзостей этого мира, встав между ними и мной, спасибо, что наполнила меня восторгом, что ласкала мой слух своим прелестным голосом, спасибо, что никогда и ничем мне не навредила и допустила меня на свою дивную планету…»

Я засыпаю землей ее лицо, накрытое простыней. Я делаю это руками, очень осторожно, и без конца спрашиваю, не больно ли ей. «Нет, – отвечает она, – все просто отлично». Я забрасываю яму лопатой и раскидываю сверху горсть осенних листьев и немного белых цветочков, которые растут тут же и названия которых я не знаю. Косуля убежала. Я спускаюсь с холма.