Текст книги "Старые друзья"

Отец Жана сказал нам:

– Молодцы! Залазьте!

Он поцеловал сына, а заодно и меня. Мы, все трое, ликовали, как будто осуществили невероятно сложную стыковку ракеты с кораблем-маткой где-нибудь в просторах космоса, между Сатурном и Юпитером. Отец с сыном ни капли не походили друг на друга. Казалось немыслимым, чтобы у такого мастодонта мог родиться такой хлюпик. Жизнерадостный великан был лыс; на его лице в красноватых прожилках, лишенном растительности, включая брови и ресницы, выделялся огромный нос; крупные кисти могучих рук были усеяны веснушками. В кабине было тепло и пахло кожей, шерстью и табаком.

– Так это ты и есть знаменитый Сильвер? – спросил он меня.

Поскольку в эту ночь мы не спали ни одной минуты, он отправил нас на лежанку позади сидений. Как были, в уличной одежде, мы зарылись в одеяла, и через пару мгновений я провалился в сон.

Лишь по пробуждении я узнал, что мы едем в Брюссель. До тех пор я не бывал нигде дальше Клермон-Феррана, и от одной мысли, что я выберусь за пределы Франции, у меня перехватило дыхание. Только тут я понял, что наше приключение не сводится к ночной вылазке за забор интерната. Мы ушли в самоволку минимум на два дня. «Ты будешь вспоминать об этом всю свою жизнь», – говорил мне Жан. Теперь до меня начинало доходить, что именно он имел в виду.

Мы остановились возле придорожного кафе, напились горячего какао и досыта наелись хлеба с маслом и вареньем. Отец Жана позвонил в интернат, сказал, что забрал нас, но скоро доставит обратно, так что беспокоиться не о чем. Позже Жан объяснил мне, что он сделал так специально, предпочитая поставить руководство школы перед свершившимся фактом.

Любимой фразой его отца было: «Ну что, мальцы, довольны? Нравится вам?» Еще бы нам не нравилось! Грузовик катил по дороге, ласково урчал мотор, мимо проплывали платаны. В те времена во Франции не было автомобильных магистралей – ни единого километра. Мы говорили о футболе, обсуждая шансы французской команды на участие в чемпионате мира в Англии. Еще мы слушали радио. Помню, что песня «Twist and Shout» в исполнении «Битлз» погрузила нас в состояние, близкое к трансу. Жан попросил меня рассказать, как моя мать выиграла четыре тысячи франков в радиоигре «Пан или пропал». Я так часто слышал эту историю, что мне не составило никакого труда воспроизвести практически каждый заданный ей вопрос, равно как и ее ответы. Я не упустил возможности поднять градус напряжения, перед тем как мать выдала пресловутое: «Остановимся».

– Ну и правильно сделала! – одобрил отец Жана, слово в слово повторив то, что говорил мой собственный отец, из чего я вывел, что мать и в самом деле поступила в высшей степени разумно. Родители Жана развелись, и он жил с матерью, но отлично ладил с ними обоими.

В полдень мы сделали еще одну остановку близ города Шалон-сюр-Марн. На обед мы ели курицу с рисом, обильно политым потрясающе вкусным соусом. На десерт нам дали грушевый пирог. Я отлично помню все, что ел в те дни. Самое большое впечатление на меня произвела тарелка жаренной во фритюре картошки под майонезом, которой мы лакомились в Брюсселе. Хрустящая, золотистая, она таяла во рту и навсегда осталась для меня образцом кулинарного искусства, воплощением идеала, с той поры недостижимого. Это было концептуальное картофельное совершенство.

На самом деле Брюсселя я не видел. Мы не продвинулись дальше промышленной зоны города. В числе рабочих, разгружавших грузовик, был один без ушей – вместо них у него по бокам головы зияли две дырки; это обнаружилось, когда он на минуту снял шапку, чтобы носовым платком вытереть со лба пот.

Если бы не опасение наскучить читателю, я мог бы долгими часами рассказывать об этом нашем путешествии, настолько прочно врезались мне в память его мельчайшие подробности: как я прятался за картонными ящиками в глубине грузовика при пересечении границы (у меня не было с собой никаких документов); как отец Жана, уступивший нам лежанку, спал на водительском кресле, подложив под голову сложенную куртку; как наутро мы умывались в туалете придорожного кафе; как мы выпили на двоих один стакан пива, от которого я совершенно опьянел. Но я не могу обойти молчанием инцидент, произошедший с нами на обратном пути, уже во Франции, недалеко от Лиона.

Стоял густой туман, и мы катили медленно. В полдень мы в последний раз остановились перекусить в очередной забегаловке. Трогаясь с места со стоянки перед кафе, месье Монтеле подал машину на метр или два назад, и мы услышали ужасающий звук сминаемого металла. Он резко затормозил и чуть продвинулся вперед – раздался тот же хруст, почти такой же громкий. Он выскочил из кабины, мы – за ним, но он загнал нас обратно со словами:

– Сидите где сидели! Ничего не случилось!

Все, что я успел увидеть, была маленькая синяя машинка марки «дофин», буквально раздавленная в лепешку нашим «берлиэ». Напрасно ее владелец припарковал ее за нашим грузовиком, да еще и вкривь-вкось, и в непроглядном тумане! Бампер нашего чудища на колесах практически ее сплющил.

Отец Жана не бросился в кафе, чтобы узнать, кому принадлежит машина. Записки со своими координатами на ветровом стекле «дофина» он тоже не оставил. Мы просто снялись с места и уехали. В кабине повисло нешуточное напряжение. По образу нашего героя был нанесен сокрушительный удар. Он что, так торопился? Или у него не было страховки? Или он боялся, что ему влетит от начальства? Все возможно. Чтобы разрядить обстановку, мы включили радио, и, к счастью, попали на Фернана Рено с его юмореской про сантехника, которая нас развеселила. Каждый раз, когда актер произносил: «Кто та-а-а-м?» – изображая попугая, нам казалось, что мы еще на шаг отдалились от кошмарного хруста и своего злодеяния.

Отец Жана привел нас в интернат и объяснил руководству, что наш побег организовал лично он, а потому наказывать нас не следует. Я как наяву вижу, как он стоит перед заместителем директора – маленьким, болезненного вида человечком, ровно вполовину ниже и тщедушнее его.

– Не наказывайте их, хорошо?

– Но, месье, это мы решаем, кого надо, а кого не надо…

– Нет-нет, не наказывайте их ни в коем случае. Я на вас рассчитываю. Не заставляйте меня еще раз сюда возвращаться.

– Понимаю, месье, но наши правила…

– Отлично. Я вижу, что вы человек разумный. И как два разумных человека, мы с вами…

Он пожал ему руку. Наверное, коротышка решил, что попал в страшную сказку и только что чудом спасся от великана. Как бы то ни было, никто нас не наказал, а мои родители даже не узнали о нашем побеге.

Мы с Жаном тысячу раз вспоминали свое восхитительное бельгийское приключение, но о раздавленном в лепешку «дофине» никогда не упоминали ни словом. Я мог говорить с ним на любые, самые интимные и болезненные темы, обсуждать любые, самые скабрезные предметы, но на раздавленном «дофине» всякая свобода обмена мнениями заканчивалась – еще бы, ведь речь шла о чести его отца. По общему согласию мы загнали этот эпизод в самый дальний угол памяти, надеясь, что там он покроется ржавчиной забвения и сам собой рассыплется. Что касается меня, со мной этого не произошло. Думаю, и с ним тоже.

Однажды утром июньского понедельника 1967 года – мы сидели в автобусе, который вез нас в интернат, – Жан без лишних предисловий сказал мне:

– Мать нашла работу в Эндр-и-Луаре. Мы переезжаем. В сентябре я пойду в другую школу.

Мы дружили уже четыре года, даже не осознавая, насколько крепко спаяны друг с другом, когда нам открылась суровая правда жизни: людям приходится разлучаться в силу обстоятельств.

Летом мы виделись каждый день без исключения. Чаще всего я ездил к нему на мопеде, и мы шли купаться на речку или просто бродили по Лувера. Но как-то днем он сам явился ко мне. Он был явно не в себе, и я сразу спросил, что случилось.

– Я пришел попрощаться. Завтра мы уезжаем.

Моя мать накормила нас полдником. Мы разговаривали в шутливом тоне, клялись, что будем каждый день писать друг другу письма, и дурачились, изображая, что выжимаем мокрые от слез носовые платки и сморкаемся в шторы. Когда настало время действительно прощаться, – привычки обниматься у нас не было, – мы просто пожали друг другу руки, и я поднял ему воротник.

Потом я поднялся к себе в комнату и долго сидел на кровати, не зная, что думать. Мать, постучав, просунула голову в приоткрытую дверь и спросила:

– Очень расстроился, да?

– Ничего, все нормально, – ответил я. – Мы же еще увидимся.

Вот тогда на меня и навалилась тоска. Не успела мать закрыть дверь, как я разревелся. У меня на душе скребли угорелые кошки, как выражалась моя сестра Розина, когда была маленькой. Она обладала даром скрещивать идиомы и устойчивые выражения, например, хвалилась нам, что поймала «майскую коровку» (гибрид божьей коровки и майского жука), а сахарную вату называла не иначе, как леденцовой.

8
Сортировка яблок. Письма. Гамлет

Прежде чем продолжить свой рассказ, я должен вспомнить Польку, амбар и событие, положившее конец моему детству. Признаюсь честно, романтики здесь будет мало. Хотя как посмотреть…

Мы с Полькой были ровесниками, но благодаря телосложению и раннему созреванию выглядела она гораздо старше. Зато нашему учителю никак не удавалось вбить ей в голову, что марку к конверту «приклеивают», а не «прихреначивают». Наверное, ей казалось, что если марку как следует не «прихреначить», то она отклеится и письмо не дойдет до адресата. Впрочем, в семействе Перу все так разговаривали, и Полька защищала родную речь со всем пылом души.

В интернат, как я уже говорил, она не попала, и мы почти перестали видеться – разве что в выходные или в каникулы. «А помнишь, как мы вместе в школу ходили? – спрашивала она. – Здоровско было, скажи?» – И заливалась веселым смехом.

Как-то раз – дело было тем самым летом, когда уехал Жан, – отец послал меня к Перу забрать косу, которую отдавал править деду Польки. У того был точильный камень, а плюс к нему – необходимая для такой работы сноровка. Их ферма располагалась на склоне холма, километрах в двух от нашего дома. Я отправился к ним пешком. Карабкаясь по узким тропинкам, я взмок от пота. Помню деревенскую тишину того знойного дня, неподвижный воздух и назойливый комариный звон. Когда я проходил мимо ручья, между ног у меня скользнул уж. Я долго стучал в дверь жилой части дома, но мне никто не открывал. Тогда я пошел к хлеву, в котором стояли две коровы, хвостами отмахиваясь от мух, – время от времени по их блестящим шкурам пробегала дрожь. Я пересек двор и крикнул:

– Есть кто-нибудь дома?

И уже собирался ни с чем возвращаться домой, когда услышал из амбара голос Польки:

– Это ты, Сильвер?

– Да, я. А ты где?

– Я здесь. Заходи.

Я вошел в амбар, но вокруг было только сено.

– Ты где?

– Наверху.

Она оказалась совсем близко, но я с того места, где стоял, ее не видел. Я поднялся по лестнице с расшатанными перекладинами и ступил на неровный настил, над которым низко нависали потолочные балки. Там было устроено что-то вроде склада и хранились куски брезента, ремни и мотки веревки. На расстеленных газетах лежали сморщенные яблоки. Через щели в дранке проникали солнечные лучи, и в них плясали пылинки. Там было очень жарко. Полька – босая, в шортах и майке – сидела на дощатом настиле.

– Я пришел забрать косу… – начал я, но тотчас понял, что вопрос заточки сельскохозяйственного инструмента волновал мою бывшую одноклассницу меньше всего. Ее лицо и шею вдруг залил яркий румянец. Она одним движением задрала на себе майку, заодно прихватив и лифчик, и обнажила передо мной белую женскую грудь.

– Видишь? – спросила она.

Еще бы не видеть, я же был не слепой. Меня поразило непривычно серьезное выражение ее лица. Я привык, что она постоянно смеется, но сейчас она глядела на меня с какой-то озабоченностью.

– Хочешь потрогать?

Да, я очень хотел потрогать. Она попыталась хихикнуть, возвращаясь в свое обычное состояние, но это ей не удалось, – вместо смеха ее горло издало какой-то стон. Я опустился на колени и впервые в своей жизни погладил женскую грудь. Мое сердце отметило это событие, заколотившись о грудную клетку.

– А это?

Она чуть раздвинула ноги и сунула мою руку себе в шорты. Мои пальцы заблудились на незнакомой влажной и кустистой территории. Что дальше-то? Никакой инструкции на этот счет не существовало – или мне она была неизвестна. Наверное, Полька решила, что мне недостаточно хорошо видно.

– Хочешь посмотреть?

Еще как! Она спустила шорты и трусы, и моему взору открылись белый живот, черный треугольник и розовая щель.

– А теперь ты покажи!

Свойственное мне чувство справедливости в четырнадцать лет уже проявлялось в полной мере: если кто-то мне что-то показал, значит, и я, в свою очередь, должен этому человеку что-то показать. Я снял шорты, и Полька сказала: «О-ля-ля!» Уж не знаю, насколько заслуженным был этот отзыв, но в любом случае я сделал все, что мог. Она схватила меня, как хватаются за ручку корзины, или как за велосипедный руль, или как за собачий ошейник, или – да простит меня читатель – как хватают мужчину за член. Прижавшись ко мне, она начала об меня тереться и терлась до тех пор, пока я не… Помню легкое головокружение и мелькнувшую в голове мысль: «Так вот что это такое…»

Спустившись во двор, мы столкнулись с дедом.

– Ничего не говори! – шепнула мне Полька, хотя я не сомневался, что следы нашего преступления написаны на нас как черным по белому: два взъерошенных расхристанных подростка с блуждающими взорами выходят жарким днем из амбара. Даже если воспоминания обо всех этих штуках уже частично стерлись из памяти старика, он наверняка заподозрил, что вряд ли мы занимались там сортировкой яблок. Он попытался хлестнуть Польку, но она увернулась. Мне старикан крикнул:

– Все твоему отцу скажу!

Я забрал косу и бегом пустился прочь – весь липкий и торжествующий, в полном смятении чувств. В спину мне неслось:

– Хорошенькое дело! Нет, скажите на милость, хорошенькое дело!

Так или иначе, но путь был открыт. Моему отцу старик ничего не сказал. В последующие месяцы и годы я на опыте убедился, насколько полезно всегда иметь при себе, не боясь сломать, потерять или где-нибудь забыть, замечательную игрушку, которая стоила всех на свете футбольных мячей и с которой любой матч неизменно завершался победой.

В упражнениях подобного рода огромную роль играет воображение, особенно если дать ему пищу. Накрывшись с головой одеялом, я прижимал к уху транзистор и слушал жаркий шепот Жюльет Греко: «Раздень меня… Только не сразу… Только не быстро…» Мне оставалось разобраться, какой из двух подходов – изысканный, как в песне, или прямой и темпераментный, как у Польки, – больше годится для понимания этих странных созданий, о которых я пока так мало знал.

Без Жана Монтеле учебный год начался далеко не так печально, как я опасался, в том числе и потому, что мы сдержали в шутку данную друг другу клятву и регулярно обменивались письмами. Разумеется, мы не писали друг другу каждый день, но раз в неделю – обязательно. Это были смешные письма, с дурацкими каламбурами, исковерканными словечками и прочей белибердой, не способной развеселить никого, кроме нас двоих. Например, он мог написать мне: «Дорогой Сильвер! Здесь, в Туре (они переехали в Тур), люди ужасающе грубы. Меня от их манер блевать тянет, ты же знаешь, как я ненавижу невоспитанность. Эти засранцы вульгарны до омерзения, чтоб мне сдохнуть!» Я отвечал ему так: «Дорогой Жан! Прекрасно понимаю твое возмущение. Рекомендую облить это хамье пиризрением и наплювать на них с кысокой волокольни». Ну и так далее в том же духе. До переписки с Жаном я никогда не получал адресованных лично мне писем, и они доставляли мне огромное удовольствие. Второй причиной, по которой начало нового учебного года оказалось для меня не таким мрачным, было то, что в интернат поступила Розина и мне приходилось перед ней делать вид, что у меня все нормально. Наконец, признаюсь, что меня в то время занимали не столько воспоминания о Жане, сколько мысли о девочках, на которых я беззастенчиво пялился, надеясь найти замену Польке, – кого-нибудь с менее пышными телесами и чуть более богатым словарем.

Вот в примерно таком состоянии духа я пребывал, когда на меня обрушился удар, серьезно омрачивший мое существование.

Однажды в четверг утром к нам в класс вошла Черепаха (так мы прозвали нашу консьержку, которая постоянно ходила в корсете, похожем на негнущийся панцирь) с пачкой корреспонденции. «Бенуа!» – провозгласила она, помахивая последним конвертом. Я обрадовался: чем еще новеньким меня развеселит неистощимый на выдумку Жан? Но я тут же заметил, что адрес на конверте написан не почерком Жана. За три года в интернате родители никогда не писали мне писем. Зачем? Я вернусь домой раньше, чем до меня дойдет их письмо.

Писала мне мать. «Мой милый Сильвер! Знаю, что ты очень огорчишься, я и сама расстроена. Наш славный Бобе нас покинул. Во вторник вечером на пересечении нашей улицы с шоссе его сбила машина. Сбила не насмерть, но мы попросили месье Моно его усыпить, потому что он сказал, что надежды нет и надо избавить его от страданий. Он скончался тихо. Папа держал его голову у себя на коленях. Даже говорить не буду, как нам было тяжело и как тяжело мне писать тебе это письмо. Но мы подумали, что лучше тебе узнать об этом сейчас, а не в субботу, когда ты приедешь домой. Рассказывать сестре о том, что случилось, или нет, решать тебе. Мы похоронили Бобе за домом. Без тебя не стали ничего ставить ему на могилу, подождем до субботы. Целуем тебя крепко-крепко. Мама».

Я весь день проходил как пыльным мешком ударенный. Для меня Бобе, несмотря на свой солидный возраст, всегда был существом бессмертным. Мысль о том, что я лишился своего защитника, друга и товарища по играм, просто не укладывалась у меня в голове. Как будто в мозгу сама собой воздвиг лась плотина, еще на несколько часов задержавшая готовый хлынуть на меня поток горя. Только поздно вечером, когда я лег в постель и в спальне потушили свет, у меня в груди возник и начал быстро расти гигантский ком тоски, и мне стоило неимоверного труда не заорать в голос.

Сообщить новость Розине я смог только в субботу, в автобусе, который вез нас домой. Она так громко расплакалась, что всполошила весь автобус. Я уже упоминал, что она страшно переживала из-за смерти каждого живого существа, что уж говорить о Бобе… Половина пассажиров повскакали со своих мест:

– Что случилось? Почему девочка плачет?

Шофер остановил автобус, вышел в салон и тоже спросил:

– Что с девочкой?

Один парень сказал ему:

– У нее собака умерла.

Водитель успокоился, вернулся за руль, и мы поехали дальше.

От родителей я узнал некоторые подробности кончины Бобе. На машине, которая сбила его и не останавливаясь покатила дальше, были номерные знаки департамента Алье – наши соседи успели это заметить. С тех пор прошло почти пятьдесят лет, но еще и сегодня, видя автомобиль с номерным знаком, начинающимся на «03», я смотрю на него с подозрением: вдруг именно его владелец убил моего пса. Еще я узнал, что в грузовичке, на котором отец вез раненого Бобе домой, тот попытался встать на ноги, и, хотя у него был полностью раздроблен таз, это ему удалось. Потом он потерял сознание. Для меня эта деталь имеет большое значение.

Мы с сестрой долго ломали голову, что написать на его могиле. Она сочинила длинную слезливую поэму, отвергнутую мной за излишнюю сентиментальность. Я предложил лаконичный вариант: «Бобе. 1951–1967», отвергнутый ею за излишнюю сухость. В результате бурного обсуждения мы пришли к компромиссу. Так на его кресте появилась надпись: «Нашему доброму и верному Бобе. 1951–1967».

Ночей десять после этого он приходил ко мне в спальню и, невидимый для остальных, вставал возле моей кровати, по привычке чуть склонив голову набок. Так продолжалось, пока моя боль немного не утихла. Когда она начала рассеиваться, он постепенно растворился в туманной дымке, как призрак отца Гамлета над сумрачным замком Эльсинор.

9
Мара. Революция. Небесный вид

Паром, синий корпус которого в окружении крикливых чаек уже показался близ причала, вез не только Жана, но и Мару. Мне все еще не верилось, что сейчас я ее увижу. В тот далекий год, когда я ее потерял, она исчезла из моей жизни, чтобы остаться в моем воображении на правах почти вымышленного персонажа. И вот сейчас я ее увижу – в буквальном смысле слова. От волнения я не мог стоять на месте и то и дело отрывал руки от перил балюстрады, отходил метров на пятьдесят, возвращался и снова отходил.

Здравый смысл диктует нам, что, прежде чем влюбиться в человека, следует внимательно его изучить: выяснить, к какому социальному слою он принадлежит, насколько умен, отзывчив и наделен чувством юмора. Если речь идет о женщине, необходимо также убедиться, что она лишена неисправимых недостатков, например, не живет в Австралии и не является строгой вегетарианкой. Только собрав самую полную информацию и тщательно взвесив все за и против, можно дать себе сигнал: вперед.

Я никогда не придерживался этих разумных правил.

Все случилось на уроке геометрии, сразу после осенних каникул. К нам в класс пришла новенькая, и по воле случая ее красивая спина и красивые плечи оказались у меня перед глазами. Она попросила у соседки ластик; ластика у той не было, и новенькая обернулась ко мне: «Слушай, извини, у тебя есть ластик?» Ее темные, чуть прищуренные глаза, смотревшие на меня под определенным углом и в определенном освещении, не оставили мне ни единого шанса. Через два дня, в том же классе и на том же уроке, я уже сам постучал ей по плечу, чтобы она ко мне обернулась, и на сей раз окончательно растаял.

Констатирую это как факт: взгляд ее глаз что-то менял в химии моего организма. Он производил на меня тройной эффект – обжигал, ласкал и затапливал собой. Таким он остался в моей памяти, и не исключено, что воспоминание о нем я унесу с собой в могилу.

Помимо всего прочего я отметил две крохотные вертикальные полоски у нее на губах – одну на верхней, другую на нижней. Возникало впечатление, что эти складочки образовались потому, что ее пухлые губы просто не могли вместить в себя изобильную полноту плоти. «Ластик нужен?» – спросил я ее. Она в ответ показала мне свой. На следующий день я снова тронул ее за плечо: «Ластик нужен?» Это была рискованная игра, ведь я не знал, как у нее обстоит с чувством юмора. Но она засмеялась – я видел, как у нее мелко затряслись плечи. Мой сосед по парте, парень по имени Фред, шепнул мне на ухо:

– Ты что, втюрился?

В выходные я время от времени думал о ней – всего примерно 82 раза, а в понедельник первым делом стать искать ее глазами на школьном дворе. Найдя, обнаружил, что она на меня смотрит, из чего я вывел, что и она думала обо мне в выходные. Она улыбнулась мне и направилась в мою сторону. Хорошо помню, что в те десять или двенадцать секунд, пока она приближалась ко мне – именно ко мне, а не к кому-нибудь из десятков мальчишек, запрудивших школьный двор, – я испытал невероятную гордость, но одновременно и изумление: почему она выбрала меня? Чуть позже, когда папаша Пифагор открывал перед нами дверь кабинета математики, она тихонько сказала: «Ластик у меня есть, но ты на всякий случай спроси, ладно?»

У нее был тихий и чистый голос, отчетливо произносивший каждое слово. Впоследствии я часто размышлял над этой фразой – по существу, первой, адресованной лично мне, – и поражался, с каким изяществом и находчивостью она была построена. В ней было все – и юмор, и остроумие, но главное – интерес к моей скромной персоне. Ее скрытый смысл означал: говори со мной; болтай любую ерунду, но обязательно говори, потому что мне нравится, когда ты со мной говоришь. Если учесть, что это послание исходило от самой красивой девочки, какую я когда-либо встречал, нетрудно понять мое состояние. Как бы то ни было, именно в тот момент она защелкнула на моем сердце наручники: раз-два, и готово! Месье, вы арестованы. Ни один захват в мире не проходил так стремительно и так успешно. Раньше со мной никто никогда так не обращался. Что происходило?

Пытаясь описать красоту, мы часто впадаем в косноязычие. Насколько легче набросать портрет урода: нос сливой, тройной подбородок… Но попробуй объяснить, почему тот или иной человек кажется тебе прекрасным и какие чувства ты испытываешь, глядя на него. В ней меня волновало буквально все: и взгляд ее темных глаз, производивший на меня тот самый тройной эффект (ожог, ласка, затопление); и ее черные волосы, в которые мне хотелось зарыться; и ее нежная кожа; и пухлые губы с теми самыми продольными ложбинками, словно намекающими на существование других ложбинок. Я практически моментально осознал, что не будет мне покоя, пока я не поцелую эти губы. Проблема заключалась в том, что, когда несколько месяцев спустя я осуществил свою мечту, мне стало ясно, что на покой надеяться нечего, потому что я жаждал целовать их вновь и вновь. Но об этой банальной драме я расскажу чуть ниже.

В тот же вечер, стоя в одних трусах перед зеркалом, висевшим над умывальником у нас в спальне, я задавался вопросом: может ли такой хмырь, как я, крутить любовь с такой девчонкой, как она? И сам себе отвечал: нет, не может. У меня была слишком бледная кожа, слишком тощий торс с выпирающими ребрами и слишком длинный нос. Сам себе я казался похожим на высунувшегося из норы суриката, с тревогой озирающего окрестности, – не видать ли вблизи прожорливых хищников? Второй занимавший меня вопрос, на который я до сих пор не нашел ответа, сводился к следующему: почему в нее не влюблены все поголовно?

Наши дома – она жила на восстановленной ферме на выезде из Лувера – разделяло девять километров, если мерить по прямой, и четырнадцать с половиной, если ехать по дороге. Расстояние между нами составляло: четыре с половиной метра на уроках английского, шесть метров на истории и географии и восемьдесят сантиметров на геометрии. Она сидела достаточно близко, чтобы я мог ощутить запах ее волос, и только ценой героических усилий мне удавалось побороть искушение, не схватить их в горсть и не зарыться в них лицом.

Испытание зеркалом погрузило меня в тягостные раздумья. Я был не красавец и не урод – так, серединка на половинку, что, на мой взгляд, свидетельствовало не в мою пользу – никто и ничто, человек из толпы. Какими другими козырями я располагал? Разумеется, я был далеко не дурак, но что-то я ни разу не слышал, чтобы девочка говорила: «У этого парня средний балл 16,75, поэтому я сгораю от желания с ним целоваться; за 16 баллов – в губы, а за дополнительные 0,75, которые получить труднее всего, – в губы с языком». Нет, на это рассчитывать не приходилось – у девчонок своя логика. Жан советовал мне почаще ее смешить. В принципе это хорошая стратегия, если бы не одно но: крайне трудно шутить, когда тобой владеет жуткое напряжение. Прикалываться можно, только если ты совершенно расслаблен. На меня же, стоило расстоянию между нами сократиться до семи метров и меньше, нападал настоящий ступор.

Она была метиска и родилась в Казамансе, в Сенегале. Отсюда и ее чудесное имя – Мара. Приемные родители привезли ее во Францию в возрасте шести месяцев. Вне всякого сомнения, очарование экзотикой сыграло свою роль в том, что я мгновенно воспылал к ней всепожирающей страстью. Не знаю уж, в результате смешения каких ближневосточных, европейских и африканских кровей она родилась на свет, но достаточно было на нее посмотреть, чтобы немедленно вступить в ряды сторонников межрасовых браков. Никогда раньше меня с такой силой не влекло стремление прикоснуться кончиками пальцев к коже другого человека. Это была настоящая пытка: понимать, что ее щека или плечо – а в лучшие дни еще и колено или бедро – совсем рядом, только руку протяни, и не иметь возможности до них дотронуться.

За всю зиму я не предпринял ровным счетом ничего, наверное, потому, что боялся все испортить. Я понятия не имел, почему она проявляет ко мне благосклонность, и опасался при попытке перескочить через ступеньку-другую просто-напросто сверзиться с лестницы. Только весной, когда настал май 1968-го с его восхитительным сумбуром, дело сдвинулось с мертвой точки. Должен отметить, что в ту пору мои политические убеждения пребывали в эмбриональном состоянии, и персоной, которую мне не терпелось опрокинуть, был вовсе не генерал де Голль. Эта самая персона была намного ниже ростом, гораздо красивее и не имела таких огромных ушей.

Лицей и интернат в том виде, в каком мы с Жаном застали его в первые три-четыре года учебы, прекратил свое существование. Большинство придурков, издевавшихся над учениками, либо погибли насильственной смертью, либо попали за решетку, либо были с позором уволены из системы образования, либо очутились в психушке. Я горько об этом жалел – очень уж мне хотелось увидеть голову Мазена насаженной на пику. Я мечтал посмотреть на его унижение и на унижение всех мелких провинциальных тиранов, от которых мы столько натерпелись. Раньше мы их боялись – пусть теперь они боятся нас.

Конечно, у нас был не Латинский квартал, но и мы устраивали шумные собрания и спорили до хрипоты; и у нас откуда ни возьмись появлялись лидеры, но главное – мы внезапно получили свободу передвижения. Отныне мы могли когда вздумается выходить за ворота – как экстерны – и литрами поглощать фанту, пепси-колу, пиво и кофе. Мы курили сигареты с ментолом. Мы играли в барах в настольный футбол.

Наш любимый бар назывался «Глобус». Однажды в субботу мы собрались там – Мара, я и небольшая группа революционеров. Я сидел напротив Мары и изо всех сил старался не пялиться на ее глаза и губы. Зато когда она сказала, что домой ей придется топать пешком, потому что у нее сломался велосипед, я оказался самым шустрым; мне повезло, потому что в бар я приехал на мопеде марки «Пежо».

– Хочешь, я тебя подброшу?

– Правда? Тебе правда нетрудно?

О нет, это было мне совсем не трудно; это давало мне шанс побыть с ней наедине – впервые за те полгода, что она появилась в наших краях.

Она уселась на багажнике (Розина сказала бы: «на бугагашнике») и обхватила меня за плечи. Я был в футболке, и от прикосновения к тонкой материи ее рук, которые то и дело соскальзывали, дотрагиваясь до моей кожи, меня пробивала самая настоящая дрожь. Я внутренне проклинал себя за то, что бросил качаться, поднимая и опуская в спальне свою кровать, а в интернате – толстенный франко-латинский словарь.

Хинцы жили на ферме, где не было ни одной цесарки. Во дворе, на вымощенной гравием площадке, стоял большой пикап «шевроле». Когда я зашел в гостиную, то испытал культурный шок: растения в горшках величиной с небольшие деревца, пианино, торшеры, статуэтки, африканские маски, а на журнальных столиках и в книжном шкафу – десятки иллюстрированных книг по живописи, архитектуре, фотоискусству… На подоконнике дремал огромный, свернувшийся клубком рыжий кот. Родители были дома – обоим лет по пятьдесят. Отец был в шортах и видом напоминал археолога, только сегодня утром откопавшего могилу Тутанхамона; мать – в заляпанном красками халате, с седыми волосами до плеч и с сигаретой во рту – явно принадлежала к племени художников. Они вежливо поздоровались со мной, и Мара увела меня к себе в комнату, размерами примерно с половину футбольного поля в Лувера. Мы сели на ковер и больше трех часов болтали и слушали музыку. Тогдашним шлягером был «A Whiter Shade of Pale» группы Procol Harum, который начинался знаменитым: «We skipped the light fandango-o-o». Мне еще и сегодня достаточно услышать три первых такта этой песни, чтобы ощутить себя сидящим на ковре и сгорающим от любви шестнадцатилетним пацаном с бешено колотящимся сердцем.