Текст книги "Час эльфов"

Коснувшись, наконец, дна озера, Ллиэн шевельнула кончиками пальцев сероватый ил, покрывавший корни кустика водных растений, и, забавляясь, стала наблюдать, как облачко тины поднялось со дна, окружило ее и осело тонкой пылью на ее нагом теле. Потом, резко оттолкнувшись пятками, она устремилась вверх. Когда она наполовину вынырнула из воды, странное ощущение вновь охватило ее – столь же острое, как внезапные угрызения совести, но еще более сильное. Несколько сильных взмахов – и она достигла берега, подхватила свою тунику и взбежала на скалу, возвышающуюся над зарослями камышей и утёсника. Оттуда ей был виден весь остров и все озеро, вплоть до берегов. Все дышало спокойствием. Опасность находилась где-то в стороне, за Элиандским лесом.

Там Мирддин и нашел ее, нежащуюся под солнцем и нагую, как фигура на носу корабля. И это захватывающее зрелище так потрясло его, что он затаился в высокой траве, как нашкодивший ребенок. Эльфы не знали стыда, но Мирддин был скорее человеком, чем эльфом, и никакой человек, старый или молодой, будь то мужчина или женщина, не мог бы созерцать неземную красоту королевы Высоких эльфов, не испытывая желания… Без того, чтобы в душе не поселилось неотвязное сожаление о том, что нет возможности его удовлетворить.

Тонкая и хрупкая, как все ее соплеменники, королева происходила из древнего клана Высоких эльфов – так называли тех, кто еще жил в Элиандском лесу. В противоположность зеленым эльфам, обитающим в лесах и на холмах, и эльфам болот, затерявшимся на Границах, Высокие эльфы были почти такого же роста, как люди, а их необыкновенная красота вызывала у других племен нечто вроде священного ужаса. Что уж говорить об их королеве! В ее длинных черных волосах и ярко-зеленых глазах, в которых словно было заключено пламя, сквозила такая сила, что она как будто проникала сквозь бледность ее кожи – это была сила животного, укрощенный огонь. В каждом ее жесте, в каждом движении ее изящных рук и изгибе бедер была такая равнодушная чувственность, такая возвышенная непристойность, что можно было просто потерять голову, но при этом в ней присутствовало и чувство опасности, угрозы. Простые люди, живущие по краю большого леса, говорили о феях и вампирах, чтобы описать эльфов, что, по сути, вполне соответствовало их истинной природе.

В своем абсурдном познании пространства люди готовы были завоевать весь мир, в то время как у них под ногами расстилались необозримые равнины. Но редко кто из них пытался покорить Элиандский лес, а те, кто сунулся туда однажды, не возвращались, чтобы похвастаться. Именно там, в самом сердце бескрайней растительной крепости, находилась священная роща эльфов, роща из семи деревьев, посаженных самой Богиней. Предки верили, что эти деревья объединяют три уровня мироздания, связывая своими корнями Митгаард – Срединную Землю – с подземным миром, черпая живительный сок во мраке и грязи, чтобы подняться над мертвым прахом и соединить этот нижний мир с миром небес, к которому устремлялись их вершины. Эти семь деревьев носили имена дуир, кверт, бетх, сайле, коль, тинне, фирн – то есть дуб, яблоня, береза, ива, орешник, остролист и ольха, и образовывали круг, в котором и до сих пор был спрятан талисман эльфов – Чаша Дагды, Грааль познания, душа мира. Именно там родилась Ллиэн, там же она приняла посвящение, очень давно, от старца Гвидиона.

Сам Мирддин, несмотря на то, что являлся друидом[3]3
  Друид: в переводе «получающий знания от деревьев»


[Закрыть] – так эльфы называли своих жрецов, – не знал многого из магии Высоких эльфов, и сейчас мог только созерцать, охваченный любовью и трепетом, изящный силуэт королевы, гладкий и светлый, словно вырезанный из бука, и в самом деле похожий на дерево, с поднятыми руками и черными развевающимися от ветра волосами, пряди которых переплетались вокруг нее, как ветви. Легкий бриз раннего утра не ослабевал, а небо с каждой минутой все сильнее затягивалось тяжелыми черными тучами, словно в ответ на безмолвную молитву королевы. Вскоре порывы ветра пригнули к земле траву вокруг него, его длинный темно-синий плащ начал хлопать, как знамя, воды озера пришли в движение и стали ударять о берега. Ллиэн так и стояла среди этого шквала, откинув голову назад, и казалось, что она притягивает к себе дикое неистовство восточного ветра, того самого ветра, что прилетел издалека, из-за озера и леса, из-за равнин, вспаханных людьми. Мирддин, лежа на земле, застигнутый внезапно хлынувшими струями дождя, различил смутное послание, растворенное в дыхании бури, но его человеческая половина дрожала от холода и дурного предчувствия, затемняющего его суждение. Ослепший, оглохший, раздавленный этим абсурдным смятением, возникшим из ничего, он не мог понять слов, слышащихся в вое яростных природных стихий. Однако из самой глубины его животного страха вопреки его воле выплыл какой-то образ.

Моргана… Маленькая девочка была одна в этой буре. Он взглянул на королеву, величественную в своем равнодушии к царящему вокруг хаосу. Ее бедра, живот и грудь блестели от водяных брызг. Лишь волосы разметались ветром и словно жили своей собственной жизнью, но она сама стояла не шелохнувшись. Как могла она стоять на этой скале, бичуемой ливнем и озерными волнами? Дикие порывы ветра разбивались о ее тело, не пошатнув ее, в то время как сам он вцепился руками и ногами в траву, чтобы его не смело. И снова, среди рева бури, он различил голос ветра, а вместе с ним высокий и чистый голос королевы, уносившийся вдаль.

– Маэгенхеард винд, оферсеальд скур, феотан эалъ рэте хэардингас! Фаэгер треов гедреосан фор эгле леод! Лаэтан анмод нит лео – фиан! Хаэль хлисстан!

Это был древний язык рун, магия четырех стихий… Проклятие, из которого он понял лишь несколько слов: оферсеальд скур – ледяная буря, эгле леод – ненавидимый народ… Ллиэн давала бой, но Мирддин не мог понять, был ли ураган ее оружием или врагом, и он чувствовал себя еще более растерянным. Новый порыв ветра заставил его искать убежища, однако краем глаза он заметил ее жест: на секунду ему показалось, что королева увидела его и что-то ему сказала.

Рианнон… Не это ли имя она только что произнесла?

– Я и сам уже подумал о ней! – глупо заорал он, хотя в этом вое ветра едва слышал свой собственный голос.

Королева, конечно, не ответила. Да это и не важно… Он мог помочь ей только одним: найти маленькую девочку, которую он называл Моргана, маленькую эльфийку, которой она дала имя Рианнон – единственное существо, которое они оба любили под разными именами, – и уберечь ее от непогоды.

Он рывком вскочил на ноги и, качаясь от бури, подгоняемый в спину порывами ветра и залпами ливня, побежал со всех ног. И вдруг предательский ком в горле перехватил дыхание, и невольные слезы смешались с каплями дождя на его щеках. Невыносимая мысль о том, что он может потерять Моргану, отравила его, словно ядом, и он помчался, подхваченный этой мыслью, через силу борясь с разъяренной стихией. С каждым своим появлением на священном острове он замечал, как она подрастает, становится все более похожей на ту, кого он так ждал. По человеческим меркам ей было всего четыре года, но на острове Фей время текло по-другому, и даже Утер, ее собственный отец, дал бы ей лет на пять больше. Как и сам Мирддин, на вид она казалась по-эльфийски хрупкой, но с неожиданной внутренней силой, которую можно было заметить лишь в ее взгляде. И если она была до такой степени на него похожа, то должна была очень бояться бури…

Сначала он не видел ее. Яблоневый сад, служивший ей убежищем, казался пустым, как будто всех эльфиек унесло ветром. Он кричал, звал ее, но шелест полощущейся от ветра листвы заглушал его крики, и Моргана не отзывалась. В какой-то момент он подумал было отказаться от поисков и бежать за помощью к королеве, как вдруг заметил ее.

Увиденное подкосило его больше, чем ураган.

Малышка была нагой и неподвижной, как и ее мать, – вся белая, с вытянутыми руками и запрокинутой головой, она внимала тому же посланию и смеялась – да, смеялась, словно этот апокалипсис был для нее всего лишь игрой, как будто буря разговаривала с ней, а он ровным счетом ничего не понимал, жалкий и дрожащий, прижавшийся к земле. Тогда он зарылся в траву, уткнувшись лицом в землю, и стал ждать, когда стихнет ураган.

Вокруг них бушевала стихия, опустошая лесную опушку, Вокруг них, вернее, позади, в двух шагах, с остервенением дикаря металась буря, и они не осмеливались обернуться через плечо, так как им казалось, что они увидят саму воющую смерть, готовую растерзать их в слепом исступлении. Словно охваченные паникой звери, они бежали сломя голову. Фрейр потерял свой нож, он больше не чувствовал своих ран, он даже забыл о существовании Галаада рядом с ним, и если бы мальчик упал, он так и бросил бы его на милость ветра, черных волков и гоблинов, потому что мог только бежать, бежать со всех ног, подальше от этого кошмара.

Вдруг он зацепился своими отороченными мехом сапогами за колючие кусты ежевики и растянулся во весь рост. Инстинктивно он обернулся назад. Сначала он не увидел Галаада, крошечная фигурка которого скорчилась под вихрем ветвей, листьев и земли. Кроны больших деревьев стелились почти горизонтально, их стволы вибрировали, словно струны безумной арфы, по серо-свинцовому небу неслись чудовищные черные тучи, спазматически извергая потоки дождя с оглушающим ревом, от которого останавливалось сердце, перехватывало дыхание, и душа уходила в пятки. От этого дикого рева Фрейр едва мог вздохнуть. Варвар издал вопль ужаса, когда что-то черное и огромное вдруг ударилось в него. Это оказалась всего лишь накидка – грубошерстный плащ гоблина, сорванный ветром, но он заметил среди вихря и другие черные силуэты, буквально в сотне туазов от себя. Их было не менее двадцати, своими длинными руками они цеплялись за стволы, перебегая от дерева к дереву, прячась от урагана и неумолимо приближаясь к хрупкой фигурке Галаада, прятавшейся за выступом скалы. Ребенок был совсем близко. В десять прыжков Фрейр мог добраться до него и поднять на руки, но ураган пригибал варвара к земле, не давая сделать ни единого движения. Гоблины же все продвигались вперед, возможно, потому, что их крошечный мозг, заполоненный ненавистью, был слишком неразвит, чтобы познать страх. А может быть, что еще хуже, они им питались, этим страхом.

Фрейр видел, как они подошли к Галааду, протягивая к нему свои уродливые лапы, и унесли его – при этом он не слышал, чтобы тот кричал. Скорее всего, мальчуган был без сознания. По крайней мере, Фрейру хотелось на это надеяться. Затем среди монстров пронеслось какое-то движение, их безобразные лица повернулись к нему, и в то время как двое из них потащили свою добычу назад, группа возобновила свое медленное продвижение, борясь со стихией.

Фрейр закрыл глаза и уронил голову. Ему не было необходимости ни смотреть в их сверкающие темным блеском глаза, ни видеть отсвет их кривых сабель, чтобы знать, что в конце концов скорая смерть настигнет его.

Перед его закрытыми глазами стояла картина, которую он наблюдал на пустынной дороге, и видение это было столь отчетливым и жутким, что сама смерть не могла с ним сравниться. Чудовища покидали Черные Земли, двигаясь цепью друг за другом. Там были гоблины, закованные в доспехи, полудикие орки и тролли, люди-псы, которых называли кобольдами, изможденные вампиры, худоба которых была невероятной, и многие другие твари, которых никто не смог бы назвать. Фрейр, онемевший от ужаса, смотрел на этот темный поток, бесшумно катящийся к долине, медленный, как тающий лед. Но вот перед ним на миг промелькнуло видение, слишком невыносимое, чтобы тут же не отвести от него взгляд и не броситься бежать, охваченному безумием, яростью, отвращением и стыдом, забыв не только о Галааде, но и о всякой осторожности, с отравленной ужасом кровью и онемевшими членами. Там, в гуще этих страшных легионов, рядом с всадником, похожим на человека, держащим длинное копье из темного металла, он увидел сидящего на черной лошади, окруженного кольцом бородатых воинов Безымянного. Это существо повернулось к нему, словно почувствовало исходящий от него запах страха, и Фрейр разглядел его лицо… Невыносимое зрелище. Его лицо было в точности как…

Жестокость этого воспоминания вызвала у него отвращение. Он повернулся на бок, и его стало выворачивать наизнанку – до тех пор, пока он не превратился в неподвижную груду плоти, лишенную всяких сил, которой оставалось лишь дожидаться смерти. У поверхности земли ветер не так безумствовал, и Фрейр чувствовал себя почти покойно. Невыносимый образ, запечатленный в его памяти, понемногу рассеивался, а его мозг, почти независимо от его воли, сконцентрировался на детали, которой он вначале пренебрег, отупев от ужаса в тот момент. И чем больше он об этом думал, тем больше бородатые воины, окружавшие Черного Властелина и всадника с копьем, казались ему знакомыми. Особенно одно лицо навязчиво напоминало кого-то… Фрейр открыл глаза, ошеломленный тем, что пришло ему на ум. Вокруг Безымянного были гномы. А знакомое лицо принадлежало Рогору, принцу Черной Горы, наследнику потомства Двалина, которого все считали исчезнувшим. Он не мог ошибиться… Варвар, скорчившись, приподнялся. Утер. Надо, чтобы он узнал…

В тот самый момент, когда он поднимался, дикий вой прорезал шум урагана. Гоблины были совсем близко, одетые в лохмотья и тусклые кольчуги, такие же большие, как тролли, но ужасно исхудавшие, мокрые от дождя, они выли и лаяли, как собаки, а их темные накидки хлопали на ветру, отчего монстры становились похожи на летучих мышей. Утер не узнает никогда…

– Ну, идите же, грязные свиньи, пожиратели дерьма, – закричал Фрейр. – Подходите же, проклятые крысы, умрите вместе со мной!

Гоблины стояли в нерешительности, опасаясь пройти последние туазы по открытому пространству, лающе переругиваясь и толкаясь, как вдруг страшный треск заставил их всех повернуть головы в одном направлении. Вывернутый ветром граб обрушился прямо на них, перемалывая плоть и кости, ткань и сталь. Затем бугристый ствол покатился, как соломинка, оставляя от монстров лишь кровавую кашу.

Фрейр бросился назад, но дерево, к счастью, не задело его – крона хлестнула о землю в нескольких дюймах от его ног, но не оцарапала его даже самыми верхними ветками, и в сердце у него появилось жуткое чувство, что десница божья раздавила его врагов прямо у него на глазах.

Ill
ОЧИЩЕНИЕ ИГРЕЙНЫ

Утер проснулся от того, что чихнул, или вернее сказать, чихание его разбудило. Буря отшумела уже неделю назад, но влажный и холодный восточный ветер еще трепал кожаный занавес, закрывающий единственное окно их комнаты. Дождевые капли забрызгали плитки пола под оконным проемом. Игрейна постанывала во сне, прижавшись к его плечу, и это наполняло его ощущением простого житейского счастья. Великолепные светлые волосы почти полностью закрывали ее лицо, и он, вытянув шею, смог увидеть лишь ее лоб и закрытые глаза. Во сне она выглядела совсем молоденькой девушкой, несмотря на выпавшие на ее долю испытания и на ребенка, которого она подарила ему в ночь урагана. Словно бы разбушевавшиеся небеса – гром, молния и ливень – приветствовали рождение юного принца. Их сына. Артура…

Утер мягко высвободился из объятий своей супруги, отбросил льняные простыни и тонкое покрывало, подбитое беличьим мехом, которым они укрывались, соскочил на пол и натянул штаны. Потом взял со скамьи свою меховую накидку, плотнее запахнул полы, схватил яблоко из корзины, оставленной служанкой на столе, подошел к окну и приподнял занавес.

День нехотя начинался, и уже лил дождь, однако ветер утих. За улочками и предместьями города, за бастионами и башнями расстилались темные убранные поля. Крестьяне начали боронить землю, готовя ее под озимые, и должны будут сеять, как только отпразднуют Мабон, праздник осеннего равноденствия. Согласно древним ритуалам, с которыми так упорно боролись монахи, но которые, однако, никто и не думал забывать, Мабон, шестой праздник в году, отмечал окончание жатвы, первый листопад и конец лета. Обычно это был период праздности, немного грустное время, благоприятное для длинных неспешных разговоров и возлияний, но в этом году зима начиналась необычно рано, и буря оставила мало времени для отдыха тем, кто хотел загодя подготовиться к холодам.

Молодой король снова чихнул и сбросил с себя остатки сна. Несмотря на огромный камин, занимающий чуть не полкомнаты, скоро надо было перебираться из летнего помещения, открытого и продуваемого ветрами, в одну из клетушек, находящихся в башнях, – узких, с окнами из толстого полупрозрачного стекла, – но, по крайней мере, там можно было спать в тепле.

Он плотнее прикрыл окно кожаным занавесом, завернулся в меховой плащ и на цыпочках выскользнул из комнаты, чтобы не разбудить Игрейну. Ей предстоял длинный день, ее первый день на людях спустя сорок дней после родов, как того требовало Священное Писание. Аббат Илльтуд Бреннок, самый высший духовный авторитет королевства после смерти епископа Бедвина, которого многие почитали за святого, пришел лично, чтобы дать очищение, как называли церемонию омовения после родов. Так как зачастую младенцы не выживали, то более чем крещение, которое полагалось проводить вскоре после рождения, праздновали именно это событие и поздравляли молодую мать и ее новорожденное дитя как в домах простолюдинов, так и в семьях знати.

И Утер, и Игрейна хотели отпраздновать этот день с особой торжественностью. Ни для нее, ни для него это не был первый ребенок. Но речь шла об их общем первенце. К тому же это был сын. Будущий наследник королевства Логр…

Игрейна могла еще поспать. В течение этого дня ей предстояло принять чествование от вассалов Утера и благословение духовенства, занять свое место за пиршественным столом, есть и пить, чтобы никто не догадался о ее истинном самочувствии, и без конца улыбаться, улыбаться всем – дворянам и среднему сословию, эльфам, людям и гномам в расшитых золотом одеяниях и шелестящих шелками, как всегда случалось на больших праздниках.

Выйдя из покоев, Утер, не задумываясь, пошел по коридору, ведущему к комнате кормилицы. По дороге у него заныл желудок, и он выкинул едва надкушенное яблоко. В конце концов, и для него этот день будет длинным. Он должен вести Совет, затем присутствовать на церемонии со знатными представителями трех Свободных народов. Лео де Гран, герцог Кармелидский, родной брат королевы, которого Утер сделал своим коннетаблем, был уже здесь, как и аббат Илльтуд. Сеньор Бран, наследник королевского дома Черной Горы, последний из живущих принцев из племени гномов после исчезновения его брата Рогора, прибыл накануне поздним вечером, как и Гвидион, верховный друид лесных эльфов, и Дориан, юный принц Высоких эльфов, родной брат королевы Ллиэн. До сего дня Утер то ли опасался, то ли с нетерпением ждал, что королева согласится нарушить свое уединение на Авалоне, чтобы лично возглавить посольство эльфов. Но она осталась на своем туманном недоступном острове, рядом с дочерью и маленьким народом фей, навсегда удалившись от мира…

И теперь Утер испытывал лишь горечь и сожаление. А ведь именно ради нее он созвал Великий Совет, именно ради нее он собирался вернуть гномам их талисман, меч Нудда, который они называли Каледвх, а люди – Экскалибур… И, наверное, это было бы неплохо, что бы ни говорили об этом монахи, и чего бы это ему ни стоило. Разве король не должен быть верен данному слову? После стольких испытаний, такой ненависти и таких жестокостей, может быть, мир обретет прежнее равновесие? Мир, которым будут править не только люди, но в котором найдется место гномам, эльфам и даже монстрам Черных Земель, о чем испокон века мечтали боги… В конце концов, именно ради этого он одержал победу над герцогом Горлуа – чтобы положить конец нечистым помыслам о владычестве над вселенной и жить в мире. И, тем не менее, вернуть Меч – это похоже на отречение, почти на предательство.

Почему же она не пришла?

Несмотря на красоту Игрейны, на их сына, на трон, который он получил благодаря ей, Утеру не удавалось выбросить Ллиэн из своих мыслей, особенно в эту ночь. Ллиэн, чьи ярко-зеленые глаза неотступно преследовали его… Ллиэн, которая сделала его Пендрагоном, которая хотела стать с ним одним целым – таким прочным единством души, тела и воли, какого не бывает даже у любовников, способным созидать и разрушать миры… Ту самую Ллиэн, которую он предал и которую, возможно, больше никогда не увидит – ни ее, ни их дочь Моргану, рожденную от их союза.

И сегодня Утеру снова не удалось представить личико Морганы. Как всегда, черты Артура наложились на черты девочки, и это бессилие вызвать ее в памяти казалось ему худшим предательством. А может быть, в конечном счете, это было нормальным? Ведь он видел ее всего несколько дней на острове Авалон, а с тех пор столько всего произошло… Утер вспоминал лишь то, что Моргана была прекрасна настолько, насколько Артур некрасив. Сколько ей сейчас? Года полтора, не больше. Впрочем, на острове Авалон время течет по-другому. Возможно, когда-нибудь она и его сын станут друзьями? Он улыбнулся этой мысли и с удивлением обнаружил, что уже дошел до конца коридора и два вооруженных рыцаря, охраняющих комнату новорожденного принца, улыбнулись ему в ответ, словно были с ним в сговоре. Это длилось лишь мгновение. Их жизнерадостность тотчас же улетучилась при виде озабоченного выражения на лице короля. Один из них постучал в двери условным стуком, и третий рыцарь открыл дверь изнутри, учтиво склонившись перед Утером.

Человек, одетый в кроваво-красные доспехи с изображением собственного герба – красная борзая на желтом поле, был таким же высоким и массивным, как и башня, в которой они находились. Его светлые волосы были заплетены в косички, а густая борода плохо скрывала широкий шрам – напоминание об эльфийской стреле, когда-то раздробившей ему челюсть. Лицо было ужасным, но это было лицо друга.

– Счастлив видеть тебя, Ульфин, – пробормотал король, положив руку ему на плечо. – Герцогиня Хеллед прибыла?

– Не знаю, государь. Я оставался здесь всю ночь, как ты меня просил…

– Да, конечно… Сходи к дворцовому управителю, и если она еще не появилась, пошли всадников на восток, ей навстречу. Скажи ему, что мы ждем ее на Совете.

– Думаешь, с ней приключилась какая-то беда?

Утер улыбнулся другу. Как всегда, Ульфин был готов забить тревогу, тем более что герцогиня Хеллед де Соргалль была ему дорога, так же как память о герцоге Белинанте.

– Может быть, ее застала непогода? – сказал он, стараясь говорить уверенным тоном. Но мне бы хотелось убедиться, что ей не нужна наша помощь. Королева рассчитывает сегодня днем на ее присутствие…

Глаза Утера привыкли к потемкам в комнате, так плохо освещенной сквозь узкую бойницу, что в ней приходилось зажигать свечи даже днем. Он бросил взгляд в глубину алькова, и улыбка застыла на его губах, несмотря на все усилия казаться беззаботным и веселым. В складках длинного платья кормилицы сосредоточенно сосала грудь двухлетняя девочка, а Артур мирно посапывал, привалившись к другой груди. Крошка повернула к нему глаза, и как только увидела его, спрятала личико под рукой кормилицы. Это была дочь Игрейны, и та любила ее. По этой простой причине ему тоже хотелось ее любить, но она была ребенком Горлуа, рожденным от принудительной связи, в результате жестокого изнасилования в череде других, само воспоминание о которых было невыносимым для него…

Кормилица сидела с обнаженной грудью перед двумя мужчинами, из толстого соска, от которого только что оторвалась девочка, медленно сочилось молоко; женщина хотела прикрыться, однако, держа на руках двух младенцев, не смогла этого сделать.

– Дай мне Артура, – сказал Утер.

Она протянула ему спящего ребенка, и он краем глаза заметил на груди каплю крови, которая окрасила молоко в розовый цвет.

– У тебя кровь?

– Это пустяки, – пробормотала кормилица, застегивая корсаж.

Она встала на колени перед королем, потом выпрямилась, все еще прижимая к себе дочь Игрейны.

– Это она кусается иногда. Но ничего страшного.

С губ Утера едва не сорвалось: «У нее вкус к крови. Это от отца…»

Около года минуло со дня смерти Горлуа, но память о герцоге-сенешале была такой же живой в душе Утера, как и испытываемая к нему ненависть.

И ему казалось, что пока ребенок жив, эта ненависть никогда не умрет, а будет терзать его душу, словно раскаленное железо.

– Она сейчас заснет, – промолвила кормилица. – Правда, Моргауза?

– Не называй ее так.

Она подняла на короля удивленный взгляд, испугавшись резкости его голоса.

– Это имя ей не подходит, – объяснил он, стараясь придать голосу мягкость. – Отныне используйте лишь ее второе имя – Анна, как этого требуем мы с ее матерью.

Женщина смиренно потупила глаза, что еще более усилило неловкость положения. У Анны были волосы матери, светлые и вьющиеся, и такой бледный оттенок кожи, что можно было принять ее за эльфийского ребенка. Она появилась на свет за несколько месяцев до рождения Морганы, и поскольку обе не имели ничего общего, кроме судьбы, сделавшей их обеих его дочерьми, двумя сводными сестрами, вышедшими из разных миров, настолько непохожих, что трудно было представить, Утер не мог не думать, что они обе должны быть похожи друг на друга. Моргана – ребенок-фея с Авалона и Моргауза – дочь самого жестокого, самого изворотливого человека, которого он когда-либо встречал… В самом деле, схожесть их имен была для него невыносима.

Отогнав от себя эти мысли, он протянул руку к девочке, но в тот момент, когда он прикоснулся к ее волосам, она заплакала.

– Ах, простите, государь, – забормотала кормилица. – Ей что-то с самого утра нездоровится.

– Вот как…

Утер повернулся к Ульфину, но тот отвел взгляд.

– Ну, ладно. Если она накормлена, унесите ее! – сказал он ворчливо, раздражаясь от разрывающего уши плача. – Нет, погодите. Передайте ее горничной и возвращайтесь приглядывать за Артуром. Эта девочка уже слишком большая, чтобы сосать грудь. С этого дня вы будете кормить молоком только принца.

Он не увидел слез, блеснувших в глазах женщины. Больше года она не расставалась с Моргаузой, Анной – каким именем им ни хотелось ее называть…

Утер больше не думал о них. Он подошел к колыбели и нежно положил туда Артура. Это был маленький мальчик, и никто в этом не усомнился бы. Он родился с такими жесткими, иссиня-черными волосами, что повитуха не могла припомнить ничего подобного. Он спал, сморщив лобик и прижав к телу кулачки, и казалось, что он отдается сну с таким упорством, такой серьезностью, что его свирепый вид придавал ему комичность. Как медведь, чье имя он носил[4]4
  Имя Артур, или Артус, происходит от Арта (aizh на бретонском наречии) – кельтское слово, обозначающее медведя.


[Закрыть], он был некрасивым, но крепким, и казалось, был всегда настороже. За прошедший месяц он набрал в весе уже девять фунтов, что было весьма необычным для его возраста Наследник, которым можно будет гордиться, которого он с удовольствием покажет народу и баронам во время церемонии омовения.

Оторвав взгляд от сына, Утер заметил Мерлина, неподвижно сидящего рядом с колыбелью. Он был одет в длинный темно-синий плащ, и в сумеречном алькове можно было разглядеть лишь его белые волосы и вечную ироническую улыбку.

– Знаешь, изменив ее имя, ты не изменишь ее судьбу, – сказал он, поднимаясь.

– Черт возьми, Мерлин, почему ты не сказал, что ты здесь!

Утер поискал глазами Ульфина, чтобы укорить его в этом, но рыцарь своевременно вышел из комнаты в сопровождении кормилицы.

– Впрочем, как тебе известно, Моргана сама себя так не называет, – продолжал, расхаживая перед ним, мужчина-ребенок тем беззаботным тоном, который всегда безумно раздражал. – Ее мать зовет ее Рианнон, «Королевская», чтобы эльфы никогда не забывали, что когда-нибудь она станет их королевой…

– Я знаю, – сказал Утер. – Но это ты захотел назвать ее Морганой. И иногда мне кажется, что ты сделал это нарочно – ты знал, что Горлуа назовет свою дочь Моргаузой, и устроил еще одну из своих дьявольских проделок.

– Правда? Как странно… А мне иногда кажется, что ты несешь вздор…

В темноте из-за своих белых волос и худобы Мерлин выглядел старичком. Но как только он вошел в полосу света, падающего от свечей, он вновь стал тем же мужчиной-ребенком неопределенного возраста, наполовину эльфом, наполовину человеком, один вид которого настраивал против него почти всех, кто видел его впервые.

– Я просил тебя заняться Фрейром, – проворчал Утер. – Ты не должен покидать его ни под каким предлогом, пока он не придет в себя!

– Да, именно поэтому я здесь. Лихорадка у него спала, и он очнулся незадолго до рассвета… А кстати, он спрашивал тебя.

– Но, черт подери, ты бы мог сказать мне об этом!

– Я так и сделал.

Утер открыл рот, чтобы возразить, но раздумал, и его сжатый кулак гневно рубанул воздух. С Мерлином было бесполезно спорить. Можно было подумать, что ему доставляло мстительное удовольствие доводить Утера до бешенства, причем это удавалось ему с такой легкостью, что становилось оскорбительным.

– Побудь здесь с Артуром, – проворчал он, выходя из комнаты.

Он уже был в коридоре, когда до него донесся голос Мерлина:

– До тех пор, пока он не придет в сознание?

Утер проворчал что-то в ответ, заставив улыбнуться мужчину-ребенка. Однако улыбка слетела с его губ, и лицо исказилось, как только шаги короля стихли в коридоре. С самой зари у него в горле стоял мешающий вздохнуть ком. Да, Фрейр очнулся, но, несмотря на все дружелюбие, которое Мерлин испытывал к этому добродушному великану, он бы предпочел, чтобы его лихорадочное забытье продлилось еще немного, хотя бы до вечера, когда закончится Совет… Или, по крайней мере, чтобы он молчал.

Дождь прекратился, но день все-таки был зимним, холодным и сырым – настоящая собачья погода, когда пропитываются влагой соломенные крыши, и улицы заполоняют ручьи грязи с ошметками соломы. Погода совсем не подходила к всеобщему празднику, но народу было так много, что город постепенно обретал былую живость, а мысль о предстоящем угощении согревала сердца. Каждый переулок, еще вчера отданный в распоряжение собакам, свиньям и курам, сегодня был наполнен криками, красками, жизнью. Все лавки были открыты, сапожники, оружейники, кабатчики, портные и бакалейщики выставили у своих дверей зазывал, которые, надрывая глотки, заманивали покупателей. Те же, кто был слишком беден, чтобы открыть собственную лавку – согнувшиеся под тяжестью тряпья старьевщики, разливающие жир и сало продавцы свечей, разносчики воды или торговцы вафельными трубочками, – выставляли свои прилавки прямо посреди толпы и орали еще громче. Крестьяне из окрестных деревень толкались рядом с разодетыми в пух и прах горожанами, разевая рты и пяля глаза на бесстыжих публичных девок, свешивающихся с балконов, тратили свои гроши в кабачках, где бочонки опустошались с невиданной быстротой, – и весь этот народ месил сапогами жидкую грязь. Холод, сырость и моросящий дождь, от которого блестели сланцевые крыши и размокали соломенные, сюда не проникали. Людям было жарко. Их разогревало вино. Их согревали развратницы и азартные игры. Ликование было несколько принужденным, но можно было заставить себя поверить, что вернулись старые добрые времена, как было еще до войны. Впрочем, на улицах Лота снова появились эльфы. Конечно, их было не так много – в основном это были те, кто сопровождал старого друида Гвидиона и принца Дориана, – но все же это зрелище ободряло, и к большому удивлению голубокожих существ, их появление на запруженных народом улицах сопровождалось неоднократными жизнерадостными тумаками или хлопаньем по спине (надо было объяснять молодым вспыльчивым эльфам, что озерные люди таким образом проявляли свое дружелюбие). Иногда, хотя и с меньшим удовольствием, можно было встретить и гномов, но они попадались совсем редко. Сварливые, грубые, идущие только большими группами, зябко кутающиеся в тяжелые меха, они прокладывали путь в толпе, разгоняя народ громкими криками, и люди расходились в стороны с недовольным ворчанием – ведь воспоминания о войне не так-то легко выбросить из памяти.