Текст книги "История осады Лиссабона"

Раймундо Силва не спешит. С серьезным видом уточняет маршрут, для собственного удовольствия делая мелкие умственные, дополнительные, так сказать, заметки, удостоверяющие его собственную принадлежность к современности, – вон в проезде Коррейо-Вельо угрюмое здание похоронного бюро, инверсионная струя оставляет белопенный след в небесной лазури, а винт стремительного катера – такой же, но в лазури морской, вот пансион Оливейра-Хорошие-Номера, совсем рядом с Воротами в Море – пивная Арко-де-Консейсан, каменный барельеф с гербом дома Маскареньясов на фронтоне дома у Арко-де-Жезус, где полагалось бы некогда быть воротам мавританской стены, вот протестующий лозунг на стене, вот неоклассический фасад дворца графов Кокулинов, что прежде были Маскареньясами, склады железа, вот тебе и все величие, как подвижно, как изменчиво все в этом мире, решительно все, все без исключения, потому что уже растаял в небе инверсионный след, да и со всем прочим управится время, дай только срок. Корректор вошел через Арко-до-Шафариж-до-Рей, пообедает он в харчевне на улице Сан-Жоан-де-Праса, вблизи башни Сан-Педро, а на обед закажет что-нибудь простонародно-национальное, вроде жареной макрели с рисом и помидорами, салата, и, если очень повезет, попадутся ему в тарелке нежнейшие листочки из самой сердцевины салатного кочешка, сбрызнутые, о чем известно далеко не всем, влагой несравненной утренней свежести, или каплями росы, что, впрочем, одно и то же и повторено здесь ради чистого удовольствия написать это и произнести. У дверей ресторанчика цыганская девочка лет двенадцати с безмолвным ожиданием протянула руку, молча, как было сказано, и пристально глядя на корректора, шедшего в окружении занимавших его мыслей и потому увидевшего не цыганку, а мавританку в час первоначальных тягот, когда еще было у кого просить, а собаки, кошки и крысы считали, что жизнь им будет обеспечена до самой смерти, которая последует от естественных причин, как то: болезни или межвидовой войны, и кто что ни говори, прогресс неостановим, и в наши дни никто в Лиссабоне не охотится на этих животных для пропитания: Но глаза ее предупредили – осада еще не снята.

Раймундо Силва, замедлив шаг, обойдет все, что ему еще осталось обследовать, – еще один пролет стены в Патио-де-Сеньор-да-Мурса, улицу Адиса, где стена идет вверх, и улицу Норберто де Араужо, недавно так окрещенную, эти камни и в самом деле живы, они здесь уже веков девять или десять, если не больше, еще со времен варваров, а все стоят, противостоят неколебимо колокольне церкви Санта-Лизия или Санто-Брас, какая разница, минутку внимания, дамы и господа, здесь открываются древние Портас-до-Сол, они первыми на рассвете принимают розоватое дуновение зари, сейчас от них не осталось ничего, кроме площади, унаследовавшей их имя, но спецэффекты зари остались прежними, ибо для солнца тысячелетие – что для нас краткий вздох, сик транзит, ясное дело. Стена проходила по этим местам, заворачивала под тупым углом направо, примыкала к ограде старинного форта, таким образом словно опоясывая город и завязывая этот кушак возле за́мка, у которого голова высоко поднята, руки согнуты и крепкие пальцы переплетены, как у беременной женщины, поддерживающей чрево. Корректор, утомясь, поднимается по улице Слепцов, входит в Патио-Дона-Фрадике, и время размыкается надвое, чтобы не соприкасаться с этой деревней на скалах, и так повелось, по правде сказать, еще со времен готов, или римлян, или финикийцев, а мавры нагрянули уже потом, мы – коренные португальцы, дети и внуки их, вот кто мы, сила и слава, упадок, упадки, первый, второй и третий, и каждый из них подразделяется на рода, виды и отряды. И по ночам сюда, в стиснутую низенькими домиками теснину, сходятся три призрака – то, что было, то, что есть, то, что могло бы быть, и они не говорят друг с другом, а переглядываются так, как это делают слепцы, и молчат.

Раймундо Силва присаживается на каменную скамью, в прохладу послеполуденной тени, в последний раз сверяется со своими листками и убеждается, что смотреть больше нечего, о замке ему известно достаточно, чтобы не возвращаться к нему сегодня, пусть сегодня он и проводит инвентаризацию. Небо начинает белеть, – должно быть, это предвестие обещанного метеорологией тумана, температура быстро падает. Из дворика корректор выходит на улицу Шау-да-Фейра, оказавшись прямо напротив Порта-де-Сан-Жорже, и оттуда ему видно, что туристы все еще фотографируют Победоносца. А вот его дом отсюда не виден, даром что до него меньше полусотни метров, и едва лишь Раймундо Силва успел подумать об этом, как его впервые осеняет – да он ведь живет в том самом месте, где в старину открывались ворота Алфофы, а вот перед или за ними стоит дом, установить в наши дни уже не представляется возможным, и, значит, никак не удастся узнать нам, относится ли Раймундо Силва к осажденным или к осаждающим, будущий ли победитель он или наголову разбитый побежденный.

Под дверью не оказалось гневной записки от Косты. Стемнело, а телефон не звонил. Раймундо Силва покойно провел вечер, отыскивая на полках книги о Лиссабоне эпохи мавританского владычества. Потом вышел на балкон узнать, что за погода на дворе. Туман, но не такой густой, как вчера. Услышал, как перебрехиваются две собаки, и это почему-то вселило в него еще больший покой. Века разнятся, а собаки лают, и, значит, мир все тот же. Раймундо Силва лег в постель. Он так устал от своих дневных экзерсисов, что тотчас же уснул тяжелым сном, хоть и просыпался несколько раз, и каждый раз – когда ему снова и снова снилась похожая на мешок с узкой горловиной стена, за которой ничего не было, – стена, тянувшаяся до самой реки вдоль лесистых холмов, равнин, ручьев, разбросанных тут и там домиков, огородов, оливковых рощ, залива, глубоко врезанного в берег. Вдалеке различимы башни Аморейрас.

Тринадцать долгих, бесконечно тянувшихся дней потребовалось издательству, или кому там оно это поручило, чтобы обнаружить злодеяние, и эту вечность Раймундо Силва прожил так, словно выпил отравы, действовавшей не сразу, но постепенно набравшей гибельную силу молниеносного яда, совершенного подобия смерти, к которой каждый из нас приуготовляется при жизни и для которой сама эта жизнь есть защитный кокон, удобная матка и культурный бульон. Четырежды наведывался корректор в издательство без настоящего повода и дела, поскольку мы с вами знаем, что работу свою он справляет в одиночку и у себя дома и не ведает большей частью цепей, по воле дирекции, редакции, производственного отдела, отдела распространения и склада готовой продукции оковывающих штатных сотрудников, людей подневольных, поднадзорных, с точки зрения которых корректор пребывает в царстве свободы. Его спрашивали, чего ему надо, и он отвечал: Ничего, мимо проходил, дай-ка, думаю, зайду. Он прислушивался к разговорам, ловил взгляды, пытался ухватить нить подозрения в притворной провокационной улыбке, в выуженном из фразы скрытом смысле. Он избегал Косты, но не из боязни какого-то особого ущерба, а потому, что обманул именно его и теперь делал из Косты фигуру оскорбленной невинности, каковой фигуре не в силах мы взглянуть в глаза, ибо о нанесенном ей оскорблении она еще не знает. Так и подмывает сказать, что Раймундо Силву тянуло в издательство, как преступника на место преступления, но это было бы неточно, потому что на самом деле тянуло Раймундо Силву туда, где преступление будет раскрыто и где соберутся судьи для оглашения приговора ему – лживому, наглому, нагому, беззащитному нарушителю долга.

У корректора нет и тени сомнения в том, что он совершает глупейшую ошибку и что в должный час эти его визиты ему припомнят и истолкуют как особо мерзкое выражение извращенного злодейства: Вы сознавали, какое зло причинили, но, несмотря на это, не нашли в себе мужества – да, так и скажут насчет мужества – и порядочности признаться самому, а вместо этого ждали развития событий, злорадно похохатывая в душе, извращенно – я настаиваю на этом определении – наслаждаясь нами, и двусмысленность последних слов прозвучит диссонансом в этой обвинительно-осудительной речи. И бессмысленно будет доказывать им, что Раймундо Силва прежде всего тщился обрести спокойствие, а искал только облегчения: Еще не знают, вздыхал он всякий раз, но недолги были эти облегчение и душевный мир, которые исчезали, как только он входил к себе в дом, где немедленно чувствовал себя в такой осаде, какая Лиссабону и не снилась.

Как человек далекий от суеверий, он не ждал, что тринадцатого числа произойдет какая-нибудь неприятность: Тринадцатого числа разного рода гадости или неурядицы случаются только у людей, опутанных предрассудками, я же никогда не руководствовался таким невежественным вздором, скорей всего ответил бы он тому, кто выдвинул бы подобное предположение. И этим принципиальным скептицизмом объясняется, почему он прежде всего досадливо удивился, когда подошел к телефону и услышал в трубке голос секретарши директора: Сеньор Силва, сегодня к четырем часам вам надлежит быть на совещании, причем звучали эти слова так сухо, словно их читали по бумажке, тщательно отредактированной, чтобы не выпало и не добавилось ни единого слова, способного ослабить действенность морального удара, благо – а благо ли, спросим – теперь досада с изумлением не имеют ни малейшего смысла перед тем очевидным фактом, что тринадцатое число не щадит и наделенных силой духа, а уж силы этой лишенными вертит как хочет. Раймундо Силва медленно положил трубку и огляделся, причем ему показалось, что все вокруг плывет и колеблется: Ну вот оно, готово дело, сказал он себе. В такие минуты стоик улыбается, если, конечно, классическая их разновидность не исчезла полностью, освободив пространство для маневра современному цинику, в свою очередь имеющему самое отдаленное сходство со своим предком, неимущим философом. Так или иначе, на лице Раймундо Силвы возникает бледная улыбка, и безропотная покорность жертвы, приемлющей свой удел, приправлена мужественной печалью, которая чаще всего встречается в романах, – о, сколь многое постигается при перечитывании.

Он спрашивает себя, томит ли его дурное предчувствие, и ответа не находит. Но совершенно невыносимым кажется ему ждать до четырех часов, чтобы узнать, как распорядится издательство судьбой проштрафившегося корректора, как покарает оно дерзкое покушение на незыблемость исторических фактов, которую, напротив, до́лжно постоянно упрочивать, оборонять от случайностей, грозящих нам утратой нашей собственной значимости, что ведет к перетряхиванию убеждений, которыми мы руководствуемся, и к отклонению от верного курса. Сейчас, когда ошибка обнаружена, бессмысленны умственные спекуляции о последствиях, какие возымело бы в будущем это НЕ в Истории Осады Лиссабона, если бы по чистой случайности эту частицу не выловили бы, а позволили бы ей более длительное внедрение в текст страница за страницей – внедрение, незаметное глазу читателя, но столь же губительное, как работа невидимых жучков-древоточцев, оставляющих пустую оболочку от того, что мы еще продолжаем считать тяжелым и прочным шкафом. Раймундо Силва отодвинул в сторону гранки – нет, не романа, который оставил ему Коста в достопамятный день, а тоненькой книжки стихов – и, обхватив закружившуюся голову, вспомнил историю – и название, и автор в памяти не застряли, – что-то такое о Тарзане и Потерянной Империи, книгу, где рассказывалось о городе древних римлян и первых христиан, затерянном в дебрях африканской сельвы, ну да, разумеется, авторская фантазия удержу не знает и берегов не видит, а автор этот, если все прочее совпадет, может быть только Эдгаром Райсом Берроузом[10]10
   Эдгар Райс Бeрроуз (1875–1950) – американский писатель, получивший большую популярность благодаря книгам о Тарзане. Здесь имеется в виду 12-й роман серии «Тарзан и Потерянная Империя» (Tarzan and the Lost Empire, 1928).


[Закрыть]. Там, помнится, был еще цирк, и христиан бросали на съедение хищникам, точнее львам, тем более что в том краю водится их во множестве, и романист писал, не утруждая себя доказательствами или ссылкой на авторитетные источники, что те несчастные, у кого нервы не выдерживали, не ожидали покорно, когда львы на них набросятся, а бросались, так сказать, сами навстречу смерти, и не потому, что стремились первыми войти в Царствие Небесное, а потому, что духу не хватало выдерживать ожидание неизбежного. И это воспоминание о прочитанном в юности по всем известной филиации идей навело Раймундо Силву на мысли о том, что у него в руках – способ ускорить ход истории, пришпорить время, немедленно отправиться в издательство под таким, например, предлогом: На четыре я записан к врачу, и пусть говорят что хотят, но секретарша директора вызывает его не на встречу с Производством, его вопрос будет решаться в высших сферах, это же ясно, и эта ясность, как ни странно, приятно щекочет его самолюбие: Должно быть, я сошел с ума, пробормотал он, повторяя слова, сказанные тринадцать дней назад. В этом смятении чувств ему хотелось бы найти такое, что возобладало бы над остальными, с тем, чтобы позднее, когда спросят: Как же вы себя чувствовали в этом ужасном положении, он смог бы ответить: Мне было беспокойно, или безразлично, или забавно, или не по себе, или страшно, или стыдно, и, по правде говоря, он и сам не знает, что чувствует, и хочет только, чтобы поскорее настали четыре часа и произошла эта роковая встреча со львом, ожидающим его с открытой пастью и под рукоплескания римлян, такое уж свойство у минут, и, хотя обычно они, оцарапав нам кожу, подаются в сторонку и дают пройти, всегда найдется одна такая, которая нас пожрет. Все метафоры времени и рока трагичны и одновременно бесполезны, подумал Раймундо Силва. Подумал, может быть, не этими самыми словами, но, поскольку в зачет идет только смысл, мысль его была именно такова, и он остался ею доволен. Меж тем он едва сумел пообедать, в горле стоял комок – знакомое ощущение, – и желудок сводило спазмами, что говорило о серьезности ситуации. Прислуга – сегодня был как раз ее день – заметила, что он как будто не в себе, и спросила даже: Нездоровится, и эти слова неожиданно возымели ободряющее действие, потому что если уж необычность его состояния так бросается в глаза и глаза эти видят в нем больного, значит пришло время взять себя в руки, стряхнуть гнетущий морок. И потому он ответил: Нет, я прекрасно себя чувствую, и в этот миг так оно и было.

Без пяти четыре он вошел в издательство. Все было так, как он ожидал, – перешептыванья, смешки, взгляды, а кроме этого, на лицах кое у кого некоторая растерянность, какая бывает, когда не довольствуешься очевидностью, а должен еще и поверить в нее. Его провели в приемную директора и оставили дожидаться не менее четверти часа, что служит демонстрацией не отсутствия пунктуальности, а суетного желания внушить страх. Он взглянул на часы – понятно было, что лев задерживается, сегодня трудно ехать по сельве, даже по римским дорогам, хотя в таком случае вероятней всего предположить, что кто-то решил применить проверенную психологическую тактику, а именно измотать ему нервы ожиданием, довести до грани срыва и лишить возможности отбить первую атаку. Раймундо Силва, несмотря на все эти обстоятельства, отмечает, что довольно спокоен, спокоен так, словно всю жизнь заменял истину ложью, не слишком присматриваясь к отличиям, и научился выбирать скопленные на протяжении долгих веков доводы за и против, с какой бы казуистической диалектикой ни расцветали они в голове хомо сапиенса. Дверь резко распахнулась, и на пороге возникла секретарша – нет, не наиглавнейшего директора, а того, кто ведает в этом издательстве литературной частью, то есть главного редактора, и: Прошу вас следовать за собой, Раймундо Силва, машинально заметив дефект в этой фразе, мигом убедился, что спокойствие его было чисто внешним, более того – наносным и деланым, и, когда он поднялся с дивана, колени его задрожали, в крови взбурлил адреналин, обильная испарина внезапно увлажнила ему ладони и подмышки, и протяженная колика дала понять, что желала бы распространиться на всю систему пищеварения. Я похож на бычка, которого ведут на бойню, подумал он и, к счастью, оказался способен запрезирать себя.

Секретарша отступила в сторону: Входите, и закрыла дверь. Раймундо Силва сказал: Здравствуйте, и двое сидевших в кабинете ответили: Здравствуйте, а третий, то есть главный редактор, ограничился лишь: Садитесь, сеньор Силва. Лев тоже сидит и смотрит, и мы вправе предположить – смотрит и облизывается и щерит клыки, оценивая, насколько плотна и вкусна плоть этого бледного христианина. Раймундо Силва садится нога на ногу, но тотчас расплетает ноги и в этот миг понимает, что женщина, сидящая слева от главного редактора, ему неизвестна. Справа-то – начальник производственного отдела, а вот ту, что слева, он никогда прежде не видел в издательстве. Кто бы это мог быть. Он незаметно рассматривает ее, но редактор спрашивает: Вам известно, по какой причине мы вас пригласили. Примерно. Сеньор генеральный директор хотел лично принять участие в разбирательстве, но срочное дело в последнюю минуту помешало ему присутствовать. Он помолчал, давая Раймундо Силве время попенять немного на свой жалкий жребий, посетовать, что потерял возможность быть лично допрошенным сеньором генеральным директором, но, поскольку корректор молчал, впервые позволил себе сдержанно-раздраженные интонации, смягченные, впрочем, примирительным смыслом слов: Мы благодарим вас, сказал он, за то, что признали свою ответственность, тем самым избавляя нас от очень неприятной ситуации, к которой привели бы запирательства или попытки оправдать ваш поступок. Раймундо Силва подумал, что теперь, наверно, от него ждут ответа более развернутого, нежели одно слово: Примерно, но прежде чем он успел заговорить, вмешалось Производство: Я до сих пор в себя не приду, сеньор Силва, как вы, компетентный специалист, столько лет проработавший на наше издательство, могли допустить такую ошибку. Это была не ошибка, оборвал главный редактор, не следует бросать такой спасательный круг сеньору Силве, и мы знаем не хуже его, что сделано это было сознательно, не так ли, сеньор Силва. Что заставляет вас думать, сеньор, что это было сделано сознательно. Я очень надеюсь, что вы не отступитесь от той первой мысли, с которой, как мне кажется, вошли сюда. Я не отступаюсь, я всего лишь спрашиваю. Раздражение главного редактора сделалось вполне очевидным, но все же еще только насмешка сквозила в его словах: Надеюсь также, что мне не придется напоминать вам, что право задавать вопросы и требовать извинений, помимо иных мер, которые мы планируем принять, принадлежит не вам, а нам, в частности и главным образом мне, представляющему здесь генерального директора. Вы совершенно правы, сеньор, и я снимаю свой вопрос. Не трудитесь, не надо, я отвечу вам на него – мы поняли, что это произошло не случайно, а осознанно, когда увидели, как четко, жирно и отчетливо выведено в корректуре слово НЕ, столь непохожее на ваш обычный почерк, небрежный, хотя и разборчивый. На этом месте главный редактор вдруг осекся, словно спохватившись, что сболтнул лишнего и тем самым ослабил свою судейскую позицию. Наступило молчание, и Раймундо Силве показалось, что неизвестная женщина все это время не сводила с него глаз: Да кто это, но она хранила молчание, как будто все происходящее ее нисколько не касалось. В свою очередь начальник Производства, обиженный тем, что его перебили, явно потерял интерес к дискуссии, которая, по его мнению, явно пошла не туда и не так, подумал: Этот идиот не видит, что ли, что разбираться надо было совсем иначе, говорит-говорит, никак не остановится, упивается своими речами, а все козыри у Силвы, а он, похоже, развлекается, как божество, тем, как дирижирует паузами и монологами и так спокойно держится, хотя, наверно, перепуган до смерти. В отношении спокойствия Раймундо Силвы Производство ошибалось, а насчет всего остального очень похоже, что нет, хотя мы и недостаточно близко знакомы с главным редактором, чтобы выносить о нем собственное суждение. А Раймундо Силва на самом деле совсем даже не спокоен, но лишь кажется таковым благодаря тому, что совершенно обескуражен и неожиданным поворотом разговора, который кажется ему катастрофическим, и предъявлением формального обвинения, и собственным невнятным лепетом в защиту защите не подлежащего, позором, тяжелой насмешкой, угрозой и в качестве кульминации – весьма вероятным увольнением: Вы уволены, и прошу не рассчитывать на хорошие рекомендации. Раймундо Силва понимает, что вот сейчас должен заговорить, тем более что лев уже не прямо перед ним, а отошел немного в сторону и рассеянно чешет гриву обломанным когтем, и, быть может, ни один христианин не погибнет в этом цирке, даже не получив сигнала от Тарзана. И Раймундо Силва говорит, обращаясь сперва к Производству, а потом – к неведомой женщине, которая по-прежнему молчит: Не отрицаю, что это слово написано мной, я и не думал отрицать, когда это стало известно, но дело не в том, написал я его или нет, гораздо важней, мне кажется, понять, почему я его написал. Надеюсь, вы не станете утверждать, что не знаете этого, насмешливо спросил Главный, вновь перехватив бразды правления. Да, именно так, не знаю. Вот это мило – вы совершаете с заранее обдуманным намерением некую обманную акцию, которая причинит моральный и материальный ущерб автору и издательству, не находите ни слова в свое оправдание и с самым невинным видом просите нас поверить, что какая-то неведомая сила или чей-то дух водили вашей рукой, а вы, наверно, пребывали в гипнотическом трансе. Довольный тем, как гладко и текуче выстроилась фраза, Главный улыбнулся, однако постарался придать улыбке уничижительно-насмешливое выражение. Не думаю, что пребывал в трансе, ответил Раймундо Силва, я очень хорошо помню, при каких обстоятельствах все было, но это не объясняет, почему же все-таки я допустил эту намеренную ошибку. Ага, значит, вы признаете, что это было намеренно. Разумеется. Теперь осталось лишь признать, что это была не ошибка, а своего рода диверсия и что вы сознательно желали причинить ущерб издательству и выставить на посмешище автора. Допускаю, что совершил подлог, а все прочее, вами упомянутое, не входило в мои намерения. Может быть, какое-то мимолетное помрачение рассудка, спросило Производство, как бы придя на выручку. Раймундо Силва, подождав и не дождавшись бурной реакции главного редактора, понял, что участливый вопрос был приготовлен загодя, что увольнения не будет, а все останется в словах – да, нет, может быть, – и испытал такое облегчение, что тело его обмякло, а с души свалился камень, и теперь надо было всего лишь подобрать в свою очередь нужные, вроде: Да, вот именно, мимолетное помрачение рассудка, однако мы не можем забывать, что до вручения корректуры Косте прошло несколько часов, и Раймундо Силва поздравил себя с тем, как удачно употребил здесь первое лицо множественного, тем самым поставив себя бок о бок с судьями и как бы сказав: Мы не должны обманываться. Сказал главный редактор: Ну, вклеим список замеченных опечаток, а это нелепая ошибка, и там, где написано не, следует читать не не, а там, где крестоносцы не помогут – крестоносцы помогут, над нами будут смеяться, но, в конце концов, мы же спохватились вовремя, автор же проявил понимание, у меня вообще создалось впечатление, что он чрезвычайно высоко вас ценит, он рассказывал мне о вашем разговоре. Да, был у нас разговор, речь зашла о делеатуре. О чем, переспросила неизвестная женщина. О делеатуре, вы разве не знаете, что это такое, напористо ответил Раймундо Силва. Знаю, я просто не расслышала. Совершенно неожиданное вмешательство этой женщины изменило течение беседы. Позвольте вам представить, сказал главный редактор, с сегодняшнего дня ваша собеседница будет отвечать за работу всех наших корректоров, как в отношении сроков и ритмичности, так и в смысле повышения качества, все это теперь – в ее компетенции, но вернемся к нашей теме, могу сообщить, что издательство приняло решение предать забвению это неприятное происшествие, исходя прежде всего из того, что работа сеньора Силвы до сих пор не вызывала ни малейших нареканий, так что будем считать – все дело было в усталости, в случайной и недолгой, так сказать, облитерации чувств, а потому поставим на этой истории крест в надежде, что подобное не повторится, ну и, помимо этого, хорошо бы вам, сеньор Силва, направить письмо с извинениями в издательство и еще одно – автору; автор, впрочем, говорит, что в этом нет необходимости, что при случае сам обсудит с вами досадный инцидент, однако мы все же считаем, сеньор Силва, что ваш долг – написать. Напишу. Ну вот и хорошо, сказал Главный с нескрываемым облегчением, излишне говорить, что в ближайшее время на вашу работу будет обращено особое внимание, и не потому, что вы намеренно вновь исказите текст, но для того, чтобы вовремя пресечь и блокировать рецидивы таких вот случайных и неконтролируемых побуждений, ну да, и можно не добавлять, что в этом случае мы будем не столь терпимы. Главный сделал паузу, давая корректору время продекларировать свои грядущие намерения, по крайней мере – осознанные, поскольку иные, то бишь подсознательные, скрыты, само собой, в подсознании и контролю не подлежат. Раймундо Силва понял, чего от него ждут, и, разумеется, слова требуют слов, недаром же говорится: Слово за слово, но ведь не менее верно и то, что: Когда один не хочет, двое не спорят, и представим на миг, что было бы, откажись Ромейро утолить роковое любопытство Оруженосца Телмо[11]11
   Герои пьесы писателя-романтика Жуана Батисты де Алмейды-Гарретта (1799–1854) «Брат Луис де Соуза» (Frei Luís de Sousa, 1844).


[Закрыть], вероятней всего, все уладилось бы, и не было бы конфликта, драмы, смерти, всеобщего несчастья, или вообразим себе, как мужчина спрашивает женщину: Ты меня любишь, а она молчит и только смотрит отстраненным взглядом сфинкса, не желая произнести слово Нет, которое его уничтожит, или Да, которое погубит обоих, так что позвольте в заключение предположить, что мир стал бы стократ совершенней, если бы каждый довольствовался лишь тем, что произносит сам, не ожидая ответа от другого и, более того, ответа не прося и не желая. Но Раймундо Силва обязан сказать так: Понимаю, что издательство обязано принять меры предосторожности, и какое у меня право обижаться на это или толковать в дурную сторону, так что я прошу меня простить и обещаю, что, будучи в здравом уме, никогда не повторю свой проступок, и тут он сделал паузу, как бы спрашивая себя, надо ли продолжать, и, сочтя, что все и так сказано, замолк окончательно. Главный сказал: Ну хорошо – и только приготовился добавить всеми ожидаемое: Будем считать, что инцидент исчерпан, и давайте займемся делами, вставая и в знак примирения с улыбкой протягивая руку Раймундо Силве, как женщина слева от него разрушила эту аллегорию великодушия: Простите, сказала она, вы позволите мне, мне кажется очень странным, что сеньор Раймундо Силва, так, кажется, и не попытался даже объяснить нам причину столь тяжкого проступка, выразившегося в том, что он самовольно изменил смысл фразы, хотя во исполнение своего корректорского долга обязан был, напротив, всемерно оберегать и защищать его, ибо именно для этого и существуют корректоры. Внезапно опять возникает рычащий лев, ощеряя страшные клыки, показывая необломанные, остро отточенные когти, и надежда теперь у нас, пропадающих на арене, только на Тарзана – вот он появится, раскачиваясь на лиане со своим характерным криком – Ах-ахах-хоо, если память нам не изменяет, – и, может быть, приведет с собой на помощь слонов, благо у них хорошая память. При виде такой неожиданной и, в сущности, неуместной атаки Главный и Производство снова принахмурились, вероятно, для того, чтобы не услышать обвинения в слабости со стороны этой хрупкой женщины, которая столь убежденно толковала о своих профессиональных обязанностях, хоть и приступила к ним совсем недавно, и воззрились на корректора с должной суровостью. Причем они не заметили, что на ее лице суровости как раз и не было, а, напротив, играла легкая улыбка, как если бы ситуация чем-то забавляла ее. Раймундо Силва не без растерянности перевел на женщину взгляд и убедился, что она относительно молода, сорока еще нет, высока ростом, что кожа у нее смуглая, волосы каштановые – корректор, подойди он вплотную, заметил бы в них седые нити, – губы пухлые, чтобы не сказать мясистые, хотя и не толстые, и вот странность – по всему телу его прошла волна какого-то беспокойства, которое мы сочли бы уместным назвать возбуждением и, приискивая ему подходящее определение, могли бы прибавить – сексуальным, – могли бы, да не станем. Так долго тянуть с ответом нельзя, хотя в подобных ситуациях и принято говорить, что время остановилось, чего, кстати, за ним не водится от Сотворения мира. Улыбка еще не исчезла с лица женщины, но резкий и сухой тон высказывания, прямота которого непозволительна даже для прямых начальников, мимо ушей не пропустишь, и Раймундо Силва, немного поколебавшись, ответить ли столь же агрессивно или, надев убор субординации, примирительно, тем более что у этой женщины есть возможность в будущем сильно испортить ему жизнь, для чего все средства будут хороши, и взвесив все эти соображения с той мерой точности, какую позволяла скудость отпущенного на размышления времени, часть которого, не забудем, была потрачена на физиогномические наблюдения, наконец произнес: Я, как никто другой, хотел бы получить удовлетворительное объяснение, но если уж не сумел дать его до сих пор, вряд ли мне это удастся и в дальнейшем, а сам я полагаю, что во мне развернулась тогда схватка добра – если есть во мне оно – со злом – оно имеется у каждого, – между доктором Джекиллом и мистером Хайдом, простите ссылку на классику, а говоря своими словами, скажу: между переменчивым искушением зла и консервативным духом добра, и я порой спрашиваю себя, за какие же ошибки, допущенные Фернандо Пессоа в корректуре или еще где, пришлось ему лететь в этом вихре гетеронимов, подобном, полагаю, битве демонов. Женщина, продолжавшая улыбаться во все время этой тирады, с улыбкой же спросила: А помимо Джекилла и Хайда, кто вы еще. Пока что мне удавалось быть Раймундо Силвой. Превосходно, вот и постарайтесь держаться в этих рамках на пользу нашему издательству и во имя наших с вами отношений. По службе. Надеюсь, вам и в голову не пришло что-то другое. Я всего лишь окончил фразу, в обязанности корректора входит предлагать решения, которые устранят двусмысленность, как стилевую, так и смысловую. Полагаю, вы слышали, что двусмысленность – в голове у того, кто слышит или читает. Особенно если он получил стимул от того, кто сказал или написал. Или относится к тем, кто сам себя стимулирует. Думаю, я к ним не отношусь. Думаете. Я вообще не склонен к решительным заявлениям. Однако же решили вписать частицу НЕ в Историю Осады Лиссабона, но не находите в себе решимости если не оправдать этот свой поступок, потому что оправдания ему нет, то хотя бы объяснить. Простите, но мы вернулись к тому, с чего начали. Благодарю вас за это замечание, но мне нетрудно еще раз сказать вам, чту я думаю о вашем поступке. Раймундо Силва открыл было рот, чтобы ответить, но тут заметил на лицах начальства такое изумление, что решил промолчать. Молчали и остальные, а женщина продолжала улыбаться, и оттого, вероятно, что улыбалась она уже так давно, улыбка эта стала похожа на судорожную гримасу, и Раймундо Силва внезапно почувствовал, что задыхается и сгустившаяся в кабинете атмосфера давит ему на плечи: Вот мерзкая тварь, подумал он и перевел глаза на Главного и Производство, взглядом давая понять, что с этой минуты вопросы будет принимать только от них и только им согласен отвечать. Он знал, что партия выиграна, Главный и Производство уже поднялись, и один из них сказал: Ну, вопрос закрыт, пойдемте работать, но никто не протянул Раймундо Силве руку, имея в виду, что этот сомнительный мир не заслуживает торжественных жестов, а когда корректор вышел, Главный сказал Производству: Вообще-то его следовало бы уволить, только и всего, но тут женщина возразила: Потеряли бы хорошего корректора. Ох, боюсь, мы с ним еще наплачемся. А может быть, и нет.