Текст книги "История осады Лиссабона"

Корректор, сложив листок вдвое, еще провел пальцами по сгибам и спрятал во внутренний карман. Потом ввел в заблуждение свою начальницу, сделав движение, которое можно было бы расценить как намерение подняться, хотя на самом деле было всего лишь способом обрести равновесие, не застрять на середине готовой к произнесению фразы, и все вместе означало более или менее, что эти мгновения – а мгновения всегда долги, даже если кратки секунды, – были прожиты в неустойчивом равновесии, причем корректор невольно повторил движение Марии-Сары, а та переменила собственное намерение, как только поняла, что обманулась насчет намерения собеседника. Театр, а еще лучше кинематограф, сумел бы передать этот почти неуловимый танец движений, справился бы с тем, чтобы разъять их, а потом вновь собрать, однако опыт общения учит и доказывает, что кажущееся изобилие визуальных образов не отменяет надобности в образах вербальных, то бишь в словах, в любых, каких угодно словах, даже если заранее известно, как мало способны сказать они о действиях и взаимодействиях тела, о желании, заключенном в нем или им самим становящемся, о том, что мы за неимением более подходящего термина зовем инстинктом, о химии чувств и особенно о том, что, опять же при отсутствии слов, не произносится. Однако у нас тут не кино и не театр, и вообще не о жизни речь, вот и приходится тратить столько времени, дабы сказать, что требуется, главным образом потому, что мы понимаем – после первой, после второй, а иногда после третьей попытки разъясняется лишь жалкая часть сущностей, да и та очень зависит от толкований и трактовок, а потому в похвальном стремлении наладить связь мы суматошно обращаемся к началу и таким вот образом приближаем или отдаляем фокус, рискуя размыть очертания центрального мотива и, более того, сделать его, так сказать, неопознаваемым. Но впрочем, к счастью, не потеряли из виду ни Раймундо Силвы, оставив его в тот миг, когда волна понесла фразу, ни Марии-Сары, покорившейся, уж извините за чересчур, быть может, сильное слово, и не оттого, поверьте, что утратила волю, и пребывающей в последнем и благожелательном ожидании, и дело теперь лишь в том, сумеет ли корректор произнести нужные слова, и особенно – избежит ли отвратительной какофонии, какая возникает, когда слово не согласуется со звуком, а оба они вместе – с намерением, ну что же, посмотрим, послушаем, как справится с этой трудностью Раймундо Силва: Пожалуйста, начал он, и спору нет, очень хорошо начал, извините мою реакцию при виде этой книги, при известии о том, что она не исправлена, ведь это так понятно, если невзначай коснуться больного места, тело инстинктивно сжимается. Сегодня вы держитесь не так вызывающе, как в прошлый раз. Гаснет пламя, теряется значение былых побед, сникает вызов, и я повторяю, что хотел бы лишь позабыть о случившемся. Боюсь, что если вы примете мое предложение, это будет невозможно. Мария-Сара взяла с низенькой этажерки папку, положила ее себе на колени и сказала так: Здесь собраны ваши отзывы на книги, которые издательство за последние годы выпустило или собиралось выпустить в свет. Да это давняя история. Расскажите мне ее. Вы считаете, стоит. У меня есть основания считать именно так. Ну, издательство тогда только становилось на ноги, всякое содействие было желанно, и кому-то пришло в голову, что я могу не только держать корректуру, но и, например, давать отзывы на те или иные книги, честно говоря, мне и в голову не приходило, что эти рецензии дожили до наших дней. Я наткнулась на них, когда рылась в той части архива, что имеет отношение к моей работе. Я их и не помню. А я прочла все. Уповаю, что вам не пришлось хохотать над этой ерундой. Это вовсе не ерунда, напротив – прекрасные рецензии, тщательно продуманные и отлично написанные. Уповаю также, что вы не нашли замены да на нет, и Раймундо Силва, для которого искушение оказалось неодолимо, позволил себе улыбнуться – но чуть заметно, уголком рта, чтобы не вышло панибратства. И Мария-Сара улыбнулась в ответ: Нет, не нашла, все было в полнейшем порядке и свято стояло на своих местах. Она помолчала, рассеянно перелистала папку, словно преодолевая нерешительность, и наконец: Эти ваши отзывы, во-первых, как я уже сказала, отлично написаны, а во-вторых, обнаруживают не только способность к критическому анализу, но и довольно своеобразную язвительность. Неужели. Только не требуйте от меня объяснений, я так вижу, так воспринимаю их, и это мое восприятие побуждает меня сделать вам некое предложение. И какого же рода. Написать такую историю осады Лиссабона, в которой крестоносцы в самом деле не пришли бы на помощь португальцам, буквально исполнив ваше отклонение и применив слово, услышанное мною от вас совсем недавно. Простите, но я не вполне улавливаю вашу мысль. А мысль между тем вполне ясна. Может, эта ясность и не дает мне понять ее. Вы просто еще не освоились с ней, она прозвучала для вас внезапно, немудрено, что первая реакция – отторжение. Да нет, отчего же отторжение, просто мне она показалась немного абсурдной. Позвольте узнать, бывает ли больший абсурд, нежели ваша самовольная правка. Речь сейчас не об этом. Пусть даже мы говорим не об этом, пусть даже и в этом экземпляре, как и во всех остальных, имеется эррата, пусть даже бракованная часть тиража была полностью уничтожена, все равно – слово НЕ, написанное вами в тот день, было важнейшим событием вашей жизни. Что вы можете знать о моей жизни. Ничего, за исключением этого. Стало быть, не можете и судить о важности всего остального. Да, это так, но мои слова не следует понимать буквально, это была, так сказать, некая гипербола, рассчитанная на сообразительность собеседника. А я несообразителен. Ага, ну вот и еще одна гипербола, которую я оценю так, как она того заслуживает, то есть очень низко. Разрешите вопрос. Слушаю. Скажите, только честно, вы что – развлекаетесь за мой счет. Если честно, нет. Откуда же тогда этот интерес, это предложение, этот разговор. Да ведь не каждый день встречаешь человека, который делает то, что сделали вы. И у вас в уме – сумятица. Ну-ну-ну. С полной определенностью могу сказать, только не обижайтесь, что идея ваша есть совершенная нелепость. В таком случае с той же определенностью считайте, что ее никогда не было. Раймундо Силва поднялся и оправил плащ, который так и не успел снять: Если у вас ко мне больше ничего нет, позвольте откланяться. Заберите вашу книгу, это уникальный экземпляр. На пальцах у Марии-Сары ни одного кольца, даже обручального. А что касается ее блузки, chemisier, или как она там еще называется, то она вроде бы шелковая, неопределенно-светлого тона – цвета беж, старой слоновой кости, светло-серого, – а возможно ли, чтобы кончики пальцев подрагивали по-разному, в зависимости от цвета, который трогают они или гладят, мы не знаем.

Дождь не унялся. У входа в издательство Раймундо Силва хмуро глядел на небо в переплетении нагих ветвей, а небо без единого голубого просвета являло собой одну сплошную грузно набрякшую тучу, откуда с раздражающим постоянством, не утихая, но и не припуская, лил дождь. Другого дня не будет, пробормотал он, припомнив старинную примету людей, привыкших к практической метеорологии, – примету, к которой все же следовало относиться с осторожностью, поскольку за этим днем придут другие, а для Раймундо Силвы он, скорей всего, не последний. Пока он ожидал маловероятного послабления ненастья, потянулись мимо него на обед издательские люди, и оказалось, что уже начало второго – разговор-то затянулся. Раймундо Силва подумал, что не хотелось бы сейчас встречаться с Костой, говорить с ним, слушать его, сносить укоризну его взгляда, и в ту же минуту понял, что еще меньше хотелось бы увидеть и другого человека – Марию-Сару, которая в эту самую минуту, быть может, спускается в лифте, а увидев его в дверях, подумает, чего доброго, будто он задержался намеренно, под навесом крыльца, под предлогом дождя, чтобы продолжить разговор в другой обстановке – скажем, в ресторане, куда он ее пригласит, или, что совсем уж ни в какие ворота, рассчитывая, что она предложит подвезти его и, движимая человечностью и великодушием, доставит домой, потому что дождь все никак не уймется, да что за глупости, мне совершенно не трудно, крюк невелик, садитесь-садитесь, не то совсем промокнете. Разумеется, Раймундо Силва понятия не имеет, есть ли у Марии-Сары машина, но вероятность этого очень высока, и всем видом своим она подтверждает и ее, и то, что человек она современный и решительный, достаточно взглянуть на ее точные и скупые движения, присущие тому, кто умеет управляться с коробкой скоростей и привык быстрым, беглым взглядом оценивать дистанцию и пространство для перестроения. Вот он услышал, как остановился лифт, и быстро оглянулся – это был Главный, придерживавший дверь перед Марией-Сарой, и оба вышли, беседуя оживленно, а больше в лифте никого не было, и тогда Раймундо Силва, машинально оберегая книгу, сунул ее между пиджаком и сорочкой, рывком раскрыл зонт и заскользил вдоль стен, съежившись, как пес под градом камней, да, вот именно, как поджавшая хвост собака. Наверно, решили вместе пообедать, думал он. И приостановил это занятие, покуда шел вниз по улице, потом оглядел себя, чтобы понять, с чего бы вообще его начал, однако обнаружил лишь чистую, без единой надписи, белую стену, а сам был вопросительным знаком.

Домой добирался на двух автобусах, а потом еще на трамвае, и никто из них, само собой, не доставил Раймундо Силву до дверей, однако же делать было нечего, ни одного свободного такси навстречу не попалось. Так или иначе, дождь его не пощадил, и упади наш корректор в море-океан, не вымок бы сильней, чем в реке нашей деревни, а иными словами, проделай он весь путь пешком, не вымок бы больше. В продолжение этого пути пережил он один неприятный – или, если захотим подбавить драматизма в повествование, ужасный – момент, когда вообразил, как Мария-Сара в ресторане рассказывает Главному потешную историю о корректоре: И тогда я ему предложила написать такую книгу, а он растерялся от этого предложения и, более того, ответил, что История Неосады Лиссабона – это плод сумятицы в уме, можешь себе представить. Да, забавный тип, вечно насупленный такой, но дело свое знает, этого у него не отнимешь, и Главный, с похвальным бескорыстием сделав справедливо-милосердный отзыв, эту тему закрывает и переходит к более интересным: Послушай-ка, Мария-Сара, давай как-нибудь на днях поужинаем, а потом пойдем потанцуем, выпьем по рюмочке. Когда Раймундо Силва завернул за угол, внезапный предательский порыв ветра выворотил зонтик, и вся падавшая с неба вода ударила в лицо, а ветер был не ветер, а циклон, ураган, мальстрем, и хоть продолжалось это несколько секунд, то были несколько секунд мучительного отчаяния, а в безопасности оставалась лишь книга, хранимая меж пиджаком и сорочкой. Но вот исчез водоворот, воцарилась прежняя тишь, и зонтик, даже лишившись одной спицы, смог обрести свое предназначение, пусть и в большей степени символическое. Нет, подумал Раймундо Силва и застрял на этом слове, поскольку нам неведомо, его ли употребила Мария-Сара в ответ на приглашение Главного, или же этот человек, поднимающийся сейчас по ступеням Святого Криспина, откуда уже исчезла тень бродячего пса, не верит, будто в мире есть люди столь безжалостные, что решатся так вот использовать бедного беззащитного корректора. Не говоря уж о том, что Мария-Сара, вполне вероятно, обедать отправилась домой.

Переодевшись и более-менее обсохнув, Раймундо Силва приготовил обед и себе, а именно отварил картошки к консервированному тунцу, на котором остановил свой выбор после рассмотрения вариантов – немногочисленных, прямо скажем, – и, дополнив это незатейливое блюдо обычной тарелкой супа, почувствовал, что подкрепился и восстановил силы. А покуда ел, обнаружил в душе своей любопытную странность, такое чисто умозрительное ощущение – показалось, будто он только что вернулся из длинного, долгого путешествия по дальним странам и иным цивилизациям. Само собой разумеется, что-то новенькое, совершенно незначительное для других, способно произвести переворот в его бытии, столь скудном на приключения, хотя, с другой стороны, чтобы далеко не ходить за примером иного, его достопамятное вмешательство в едва ли не священный текст Истории Осады Лиссабона не произвело такого вот действия, а сейчас кажется, что собственный дом принадлежит не ему, а кому-то еще, и даже пахнет в доме как-то иначе, и даже мебель не то сдвинута с места, не то искажена некой перспективой, послушной иным законам. Он приготовил себе кофе погорячее, по своему обыкновению, и, мелкими глотками отпивая на ходу из чашечки, отправился по квартире, чтобы еще раз прочувствовать ее чужеродность, и начал с ванной, где свежи были следы недавней покраски, которой он подверг себя, не догадавшись, что вскоре будет стыдиться ее, потом двинулся в гостиную, где почти не задержался, а лишь обвел взглядом телевизор, низкий столик, большой диван и маленький диванчик и шкаф с застекленными дверцами, а потом в кабинет, вернувший ему знакомое ощущение того, что это тысячу раз видано и трогано, и, наконец, в спальню, где стояла старинная, красного дерева, кровать, и такой же платяной шкаф, и прикроватный столик – всем эти предметам меблировки, рожденным для стен более просторных, здесь было тесно и неудобно. Войдя, он швырнул книгу на кровать, где она сейчас и лежит, последний ирокез истребленного племени, нашедший убежище на улице Милагре-де-Сан-Антонио по непостижимому благоволению, необъяснимому расположению Марии-Сары, ибо недостаточно предложить: Напишите книгу – просто в насмешку, поскольку оттенка сообщничества в этих словах не чувствовалось, а впрочем, может быть, Мария-Сара хотела лишь узнать, как далеко в своем безумии способен зайти корректор, раз уж он сам упомянул о сумятице в уме. Раймундо Силва поставил чашку с блюдцем в изголовье: Как знать, не симптом ли это ощущение отчужденности, словно это не мой дом или словно я не принадлежу этим стенам и этим вещам, но вопрос повис в воздухе и остался без ответа, как и все вопросы, начинающиеся со слов: Как знать. Раймундо Силва взял в руки книгу, убедился, что картинка на обложке в самом деле скопирована со старинной миниатюры, французской или германской, и в этот самый миг его внезапно даже не охватило, а захлестнуло ощущение полноты и силы, и он понял, что держит в руках нечто принадлежащее исключительно ему одному, нечто презираемое всеми остальными, но по этой самой причине: Как знать, еще более ценное, и, в конце концов, эту книгу никто больше не любит, а этому человеку нечего любить, кроме этой книги.

Всем известно, что треть краткой нашей жизни проводим мы во сне, и нетрудно подсчитать часы между подъемом и отбоем с вычетом бессонниц – у тех, кто ими страдает, – и времени, потраченного на полночные упражнения в искусстве любви, почему-то до сих пор чаще всего имеющие место и находящие себе время глубокой ночью, несмотря на все более широкое распространение гибких графиков, которые в данном и в иных случаях ведут нас, кажется, к осуществлению золотого сна анархии, к такой эпохе, когда каждый сможет делать все, что заблагорассудится, лишь бы благо это было не во зло ближнему, а тот, впрочем на тех же условиях, тоже волен будет поступать как знает. Казалось бы, в самом деле нет ничего проще, но уж одно то, что мы до сих пор не выучились с долговременной точностью вычленять близких нам во множестве чужих, доказывает, если кому еще нужны доказательства, что сделать нечто простое многократно превосходит по сложности все устройства и изобретения, или, иначе говоря, куда проще придумать, создать, построить и внедрить электронный мозг, нежели отыскать в самом себе способ быть счастливым. Впрочем, недаром сказано было, что, мол, несется время времени вослед и надежда умирает последней. К сожалению, мы можем прямо сейчас начать оплакивать ее кончину, потому что время, остающееся до наступления вселенского счастья, выражается в астрономических цифрах, и это поколение не рассчитывает прожить столько, что не может не обескураживать.

Это пространное отступление, воспротивиться коему не удалось из-за того, что одни слова должны тянуть за собой другие, причем создается обманчивое впечатление, будто они всего-навсего повинуются воле и желанию человека, который в конце концов обязан будет за них ответить, а ведь это не так, и бывало не раз, что нить повествования рвалась, а само оно оказывалось невесть где, превратившись в бесцельное и беспричинное словоизвержение, и это истечение сделает его пригодным, чтобы служить декорацией или интерьером не важно какой драмы, да, так вот, столь долгое отступление, начавшись с вопроса о часах сна и бодрствования, вдруг забрело в пустые и зряшные умствования о скоротечности жизни и долголетии надежды, все же будет оправданно, если мы вдруг спросим себя, сколько раз на протяжении жизни человек подходит к окну, сколько дней, недель и месяцев проводит он перед ним и зачем проводит. Обычно мы делаем это, чтобы узнать, каково там на дворе, чтобы вглядеться в небо, чтобы проследить взглядом облака, чтобы помечтать при луне, чтобы ответить на раздавшийся снизу зов, чтобы понаблюдать за соседями, а также и чтобы чем-нибудь занять глаза, покуда мысль следует за порожденными ею картинами и образами, рождающимися так же, да, так же, как слова. Мимолетные взгляды, мгновения, долгие созерцания того, что пока не попадало в поле зрения, – гладкой глухой стены, города, пепельно-серой реки или воды, текущей с карниза.

Раймундо Силва не открыл окно, он смотрит сквозь стекло, а в руках держит книгу, открытую на странице, которую мы назовем фальшивой, по аналогии с монетой, считающейся фальшивой, если отчеканена тем, кто не имел на это права. Корректор не слышал, как дождь глухо шумит по цинку навеса, а потому не слышал, что, сказали бы мы, подыскивая подходящее в сем случае сравнение, шум этот похож на еще отдаленный стук копыт по мягкой влажной земле, на плеск воды в лужах, и странно все это, и если в самом деле зимой всегда прекращались военные действия, то что же будет с этими всадниками, скудно прикрытыми плащами поверх лат или кольчуг, и в щелки, зазоры и сочленения доспехов проникают дождевые струйки, а о пехоте и говорить нечего, босые ее ноги шлепают по грязи, а одеревеневшие от холода руки еле держат крошечное оружие, с которым намеревались брать Лиссабон, чего же это короля понесло на войну в такое ненастье. Однако осада Лиссабона все же происходила летом, пробормотал Раймундо Силва. Стук дождевых капель по навесу стал слышнее, хоть бьют они теперь слабее, стук копыт удаляется, кавалеристы возвращаются в лагерь. Резким движением, неожиданным для человека обычно столь сдержанного, Раймундо Силва настежь распахнул окно, и несколько капель забрызгали ему щеку – щеку, но не книгу, потому что ее он оберегал, и вновь, как прежде, переполнила и душу его, и тело его необузданная сила – вот окруженный город, стены спускаются до самого моря, ибо река так огромна, что вполне заслуживает называться так, а теперь уступами поднимаются, пока не скроются из виду, это мавританский Лиссабон, и, не будь воздух в этот зимний день такого буроватого оттенка, мы сумели бы отчетливее различить оливковые рощи и на склоне, идущем к самой воде, и на другом берегу, но теперь они невидимы и как будто скрыты дымной пеленой. Раймундо Силва взглянул раз, а потом другой, вселенная шуршит под дождем, и, господи боже, какая тихая и мягкая печаль объемлет все, и нет в ней недостатка никогда, даже в самые радостные минуты.

Иные писатели, по благоприобретенному убеждению ли, по природному ли свойству душевной организации, мало склонной к терпеливому вопрошанию, терпеть не могут одно очевидное обстоятельство: связь меж тем, что мы называем причиной, и тем, что зовем следствием, не всегда линейна и ясно выражена. Они уверяют – и не без резона, – что с тех пор, как стоит мир, от начала времен, хоть и неизвестно, когда именно они начались, не было еще ни единого следствия, не имевшего причины, а всякая причина, по предопределению или по простому механическому действию, производит и будет производить последствия, которые – а это важно – происходят моментально, хотя самый момент перехода причины в следствие может и быть укрыт от взора наблюдателя или приблизительно восстановлен лишь много времени спустя. Помянутые авторы, отчаянно рискуя, идут и дальше и уверяют, что все те причины, которые сейчас можно увидеть и определить, уже произвели свои следствия и нам остается лишь дождаться их проявлений. Утверждают они также, что и все следствия, уже проявившиеся или еще дремлющие, имеют свои необоримые причины, несмотря на то что бесчисленные виды нашей неспособности не дают нам идентифицировать их и вывести связь, не всегда линейную, не всегда явную, как уже было сказано в начале. А теперь, говоря по-человечески, не дожидаясь, пока эти заковыристые рацеи заведут нас в такие дебри, как доказательство возможности лейбницева мира или кантианской космологии, где нам бы пришлось в глаза спросить Бога, существует ли Он или морочит нам голову невнятицами и недомолвками, недостойными верховного существа, которое обязано выражаться ясно и поступать прямо, так вот, если высказаться попросту, вышеуказанные авторы советуют нам не заморачиваться завтрашним днем, поскольку так или иначе все, что должно произойти, уже произошло, и противоречие здесь кажущееся, ибо если нельзя вернуть камень в швырнувшую его руку, он непременно угодит нам в голову и даже разобьет ее, если прицел был хорош, а мы по беспечности или по невниманию вовремя не пригнулись. Итак, жить – не то что трудно, а почти невозможно, особенно в тех случаях, когда причина не видна, а следствие донимает нас, допытывается, требует, чтобы мы объяснили его до оснований, до корней, а также и как причину, в свой черед образовавшуюся, а поскольку всем известна эта кадриль, то нам и только нам надлежит отыскивать смыслы и определения, тогда как хотелось бы всего лишь тихо смежить вежды и пустить на самотек все происходящее в мире, который куда больше правит нами, чем позволяет править собой. Если подобное произойдет, если перед глазами у нас окажется то, что по всем приметам будет иметь вид следствия, и мы не распознаем в нем причину, ближайшую или отдаленную, останется нам лишь приноровиться к нему, дать, как говорится, времени время, раз уж человеческая порода, о которой, припомним, кстати, хоть, может быть, и не вполне к месту, не существует иного мнения, кроме ее собственного, обречена бесконечно ждать следствия и бесконечно искать причины, чем по сию, по крайней мере, пору бесконечно занималась.

И этот более чем уместный вывод, приостановивший плавное течение нашего повествования, искусным маневром выводит нас вновь к корректору Раймундо Силве в тот самый миг, когда он исполнял некое деяние, о мотивах коего мы не могли сообщить читателю, поскольку были погружены во всеобъемлющее исследование причинно-следственных связей, которое, по счастью, прервалось вовремя, не успев еще глубже увязнуть в парализующей трясине онтологической тягомотины. Деяние это, как и все прочие, есть следствие, но вот причина его, вполне вероятно неясная для самого Раймундо Силвы, нам лично представляется непостижимой, ибо невозможно понять, приняв в расчет известные нам обстоятельства, зачем этот человек вылил в кухонную раковину благодетельный флакон бальзама, с помощью которого противостоял безжалостному времени. Так или иначе, при отсутствии объяснений, представленных им самим, и не желая выдвигать скороспелые гипотезы и неосновательные суждения, мы сталкиваемся с невозможностью установить ту желанную и успокоительную прямую связь, которая превращает каждую человеческую жизнь в неразрывно-прочную вереницу фактов, безупречно расчисленных и логически выстроенных. Удовольствуемся же за неимением лучшего, пока по крайней мере, сведением о том, что Раймундо Силва наутро после своего похода в издательство и мучительно-бессонной ночи вошел в кабинет, вынул из потайного ящика краску для волос и, позволив себе кратчайший миг последнего колебания, опорожнил склянку в раковину, а потом пустил воду, обильной струей менее чем за минуту смыв с лица земли – в буквальном смысле – хитроумную жидкость, неудачно обозначенную как Источник Юности.

По свершении этого достославного деяния дальнейшие шаги Раймундо Силвы повторяли ежедневную нерушимую рутину, которая в последний раз будет упомянута здесь, если только не произойдут какие-либо значимые перемены, и состоит из мытья, бритья, завтрака, а потом было распахнуто окно, чтобы квартира выстудилась до самых своих потаенных глубин – вот кровать, к примеру, с выставленной напоказ и уже остывшей постелью, лишенной следов бессонного беспокойства, а тем более – снов, принесенных тяжелым и мучительным сном, и остались от них лишь фрагменты, невнятные обрывки, сохранившиеся там, куда не проникает свет, и недоступные даже взору рассказчика, за которым – все права, а в руках – все ключи, как полагают несведущие люди, не понимая, что в этом случае лишился бы мир такой славной штуки, как приватность персонажей и тайна их. За окном льет по-прежнему, но уже слабей, чем вчера, и, похоже, похолодало, и потому окно закрывается, благо освежающий порыв ветра, прилетевшего с берега, уже очистил атмосферу в квартире. Пора за работу.

История Осады Лиссабона лежит на столике в изголовье. Раймундо Силва взял книгу, дал ей открыться самой там, где нужно, другого чтения сегодня не будет. Сел за письменный стол, где ждет его неоконченный поэтический сборник, то есть невычитанная его корректура, а кроме него, там полученная от Косты – это не к спеху – рукопись прочтенного на треть романа, где указано на кое-какие несогласования, предложены кое-какие разъяснения и даже деликатно исправлены кое-какие орфографические ошибки. Раймундо Силва отодвинул в сторону положенное по службе, поместил перед собой Историю Осады Лиссабона, воздвиг на лбу арку из переплетенных пальцев, пристально вгляделся в книгу, но тотчас и перестал ее видеть, как можно было судить по отсутствующему выражению, постепенно разливавшемуся по его лицу. И уже очень скоро История Осады Лиссабона составила компанию роману и сборнику стихов, и поверхность письменного стола сделалась пуста и чиста, просто tabula rasa, скажем мы, щеголяя эрудицией, и корректор провел так несколько долгих минут, и слышен только шум дождя снаружи, и ничего больше, и города словно не существует. Потом Раймундо Силва вытянул из стопки лист бумаги – тоже чистый, тоже пустой, то есть встретилась нам та же самая табула раза уже два, и вывел вверху разборчивым и аккуратным корректорским почерком – История Осады Лиссабона. Подчеркнул двумя чертами, обвел поотчетливей одну букву и другую, а в следующий миг лист был разорван – разорван на четыре части, что меньше, чем необходимое условие непригодности, но больше, чем требует самая маниакальная предусмотрительность. Потом достал еще один лист, но явно не намереваясь писать на нем, поскольку расположил его так, чтобы четыре его стороны были строго параллельны четырем сторонам стола, и для этого ему пришлось бы изогнуться всем телом, а хотел он чего-то такого, у чего можно было бы спросить: Что же я напишу, а потом хотел ждать ответа – ждать до тех пор, пока глаза не откажут ему и увидят не стерильно-белую поверхность, но смешение слов, всплывающих из глубины, как утопленники, и тотчас опять уходящих на дно.

Что же я напишу – это не единственный вопрос, немедленно следом возник и другой, не менее настырный и требующий безотлагательного ответа столь настоятельно, что почти невозможно было принять его за мгновенный рефлекс, ибо благоразумие учит нас не возвращаться к спору, однажды уже нами проигранному, не увязать в очередной раз в концептуальной путанице, помнить разницу между глубоко личными, жизненно важными отношениями и случайными связями, и это еще самое малое, а в конце концов, к делу относится лишь то, что Раймундо Силва, спросив: Что же я напишу, спросил: С чего же мне начать. Можно было бы сказать, что первый вопрос важнее, ибо ему выпадет судить о целях будущего текста и об уроках его, но поскольку Раймундо Силва не может и не хочет возноситься на такую высоту, чтобы сочинить в конце концов Историю Португалии, дело ограничится Историей Осады Лиссабона, по счастью краткой, ибо она и началась-то за несколько лет до описываемых событий, и временной предел очень даже на виду, да и эпизод, произошедший лишь в тот миг, когда крестоносцы ответили отказом на просьбу короля, лишен должных повествовательных подробностей, и, стало быть, фактические и хронологические очертания второго вопроса совершенно размываются, и в переводе на простой и народный язык долженствует он звучать так: За какой же конец мне взяться.

Похоже все же, что надо будет откатиться малость назад и начать, к примеру, с речи дона Афонсо Энрикеса, что позволило бы снова поразмышлять о стиле и лексике оратора, а то и даже об изобретении некой иной речи, лучше согласующейся со временем, с человеком и с местом, или, проще говоря, с логикой ситуации и сутью своей, как и особенностями, способной оправдать роковой отказ крестоносцев. Так-с, тут неизбежно возникает предварительный вопрос – хотелось бы знать, кем были собеседники короля, к кому он обращался, что за люди стояли перед ним, покуда он ораторствовал. И по счастью, нет ничего невозможного, довольно будет припасть к чистому источнику, к хроникам, к этой самой Истории Осады Лиссабона, что лежит на столе у Раймундо Силвы, она даст исчерпывающие сведения, не надо будет больше ничего листать, нигде рыться, нечего искать, и сведения эти – из надежного источника, говорят, что прямо от славного Осберна, и вот благодаря этому узнаем мы, что стояли перед королем граф Арнольд Третий Арсхотский, командовавший воинами из разных частей Германской империи, и Кристиан Гистельский, предводительствовавший фламандцами и болонцами, и что третью часть воинства возглавляли четверо коннетаблей, а именно Херви Гленвилльский с людьми из Норфолка и Саффолка, Саймон из Дувра с кентскими моряками, Эндрю с лондонцами и Сахер Аршелльский со всеми остальными. Среди тех, кто не обладал всей полнотой власти, но был достаточно весом и влиятелен, чтобы высказывать свои суждения в спорах, следует упомянуть также норманна Гильерма Витуло и брата его Рудольфа.