Текст книги "История осады Лиссабона"

В коридоре Раймундо Силва встретил Косту, только что приехавшего из типографии. Буркнул: Добрый день, и хотел идти своей дорогой, но Коста придержал его, взяв за руку – не грубо, лишь прикоснувшись к рукаву плаща, – в глазах у него были серьез и едва ли не сострадание, а сказанные им слова были ужасны: За что же вы со мной такое сделали, сеньор Силва, спросил он, и корректор Силва в замешательстве не знал, что на это ответить, и потому начал по-детски отнекиваться: Ничего я не сделал. Коста покачал головой, убрал руку и пошел по коридору, невозможно поверить, чтобы этот человек не понимал, что нанес ему личную обиду, что на самом деле вопрос касается только их двоих, Косты и Силвы, обманутого и обманщика, и обоих не спасет вклеенный в последнюю минуту список замеченных опечаток. Уже в самом конце коридора Коста обернулся и спросил: Уволили вас. Нет, не уволили. И то хорошо, если бы уволили, мне было бы еще гаже, чем сейчас, и все же надо признать, что Коста великий человек и исключительно трезв в своих оценках, ибо он не сказал, что ему было бы еще печальней или горше, но сказал – гаже, и слово это точней любого другого передает душевное его состояние, и спроси себя корректор Раймундо Силва, как у него самого сейчас на душе, ответил бы со всей определенностью, что на душе у него гадко.

Когда он вернулся домой, прислуга уже ушла, оставив ему записку, как всегда, когда его не бывало дома: Я ушла, все прибрала, белье унесла, дома выглажу, и эта демонстрация рачительности означала всего лишь, что она воспользовалась отсутствием хозяина, чтобы уйти пораньше, в чем, впрочем, не сознается никогда, и Раймундо Силва, не питающий в отношении отправительницы послания ни сомнений, ни иллюзий, молча принимает ее объяснения. Гармония в известного рода отношениях создается и поддерживается благодаря сложному комплексу мелких неправд и отказов от поисков истины, очень похожему на согласованность движений танцующей пары и сводящемуся к нечасто цитируемой поговорке, а вернее, присловью, ибо это определение точнее передает жанр речения, которое звучит так: Я знаю, ты знаешь, что все мне вдомек, язык за зубами, а рот на замок. Речь тут не о том, что какие-то там тайны, секреты, шкафы со скелетами будут открыты в отношениях между хозяином и служанкой в доме, где Раймундо Силва живет и время от времени наблюдает некую женщину, даже полное имя которой не считает нужным знать. Однако в высшей степени интересно, что жизнь этих двоих одновременно и прозрачна, и непроницаема, потому что никто не стоит к Раймундо Силве ближе, чем она, он же до сей поры не поинтересовался, чем занята она в те дни, когда не приходит к нему, а что касается имени, достаточно сказать: Сеньора Мария, и она возникнет на пороге с вопросом: Что вы хотели, сеньор Раймундо. Сеньора Мария приземиста, худощава, смугла до степени темнокожести, волосы у нее вьются сами собой, от природы, составляя предмет ее гордости – единственный, потому что эта самая природа красотой наделила ее крайне скупо. И когда она пишет или говорит, что все, мол, прибрала, то явным образом употребляет не те слова, ибо ее понимание уборки сводится к золотому правилу, согласно которому достаточно, чтобы все выглядело прибранным или, если толковать это расширительно, чтобы с глаз долой было убрано то, что пока не прибрано, а в иных случаях слова пока не равнозначны слову никогда. Исключение составляет, само собой, кабинет Раймундо Силвы, где беспорядок – это, судя по всему, условие труда в трактовке хозяина, противоречащей стилю других корректоров, которые маниакально привержены геометрической гармонии, выравниванию и симметрии и потому доставили бы изрядные мучения сеньоре Марии, говоря ей: Этот листок лежит не там, где я его оставил, тогда как листки в кабинете нашего героя неизменно пребывают на своих местах по той простой причине, что прислуга не может и не станет к ним прикасаться, и когда хозяин не может чего-то найти, она неизменно протестует: Я ничего не трогала.

Раймундо Силва записку скомкал и, явив пренебрежение к ее содержанию, швырнул в корзину. И лишь потом снял плащ и переоделся, надев плотную рубашку, брюки, употребляемые только дома, вязаный жилет – спасаясь не столько от холода в квартире, сколько от оледенения внутри, – и надо отметить, что, видимо, озяб он всерьез, потому что поверх всего этого натянул еще халат в шотландскую клетку, удобный и теплый, пусть и затрапезный, тем более что гостей не ждет. Путь от издательства до дому он сумел преодолеть, ни о чем не думая, что не каждому удается, но он, Раймундо Силва, научился делать так, чтобы неопределенные мысли плавали в голове наподобие разрозненных тучек, и более того – мощным дуновением воли отгонять ту, что подберется слишком близко, потому что главное тут – не давать им сбиваться в кучу, создавать общность, чреватую, боже упаси, громом и молниями, особенно если душевное пространство чересчур наэлектризовано. На несколько мгновений он сумел занять мысли сеньорой Марией, но сейчас голова уже вновь пуста. И для того чтобы она такой и оставалась, он вошел в свою маленькую гостиную и включил телевизор. В этой комнате было еще холодней. Небо над городом безоблачно, и потому солнце, уже скатившееся в сторону моря, пока еще блещет, пока еще бросает мягкий свет, еще может ласкающими прикосновениями тронуть оконные стекла на склоне, и те скоро ответят ему – сперва вспыхнут и затрепещут факелами, потом, постепенно тускнея, превратятся в подрагивающие кусочки зеркал, а потом и вовсе погаснут, и пепел сумерек медленно просеется над городом, скрывая остроконечные кровли, пряча крыши, и одновременно с этим под натиском тишины, наползающей сверху, с тех улиц, на одной из которых живет Раймундо Силва, будет замирать и отступать городской шум. Телевизор играет молча, да, вот ведь как, звук отключен, лишь снуют светящиеся фигуры, и не только по экрану, но и по стенам, по мебели, по лицу Раймундо Силвы, уставившего на них бездумный и невидящий взгляд. Уже почти час мелькают перед ним видеоклипы – певцы, если, конечно, это слово допустимо здесь, и танцоры, движениями своими передающие все – порой весьма сомнительные – человеческие чувства и ощущения, всё у них на лице, и не важно, что не слышно ни звука, просто не верится, что лицо это может быть до такой степени подвижно – морщится, растягивается, сжимается, корчит угрожающие гримасы, делает прочие ужимки; мелькают двуполые существа, фальшивые и непристойные, зрелые гривастые женщины, юные девушки, пышногрудые и крутобедрые или тонкие как прутик и дьявольски эротичные, и джентльмены средних лет, демонстрирующие отдельные, отборные, особо интересные морщины, и все это сотворено из пульсирующего света и все задушенно безмолвно, словно Раймундо Силва ухватил их за горло и удавил за этим занавесом воды, тоже хлещущей беззвучно, какое-то просто торжество глухоты. Вот в одиночку вышел мужчина, судя по движениям его губ, он поет, и титр сообщает, что это Леонард Коэн, и он глядит на Раймундо Силва пристально и беззвучно артикулирует вопрос: Почему не желаешь послушать меня, одинокий человек, и наверняка добавляет: Лучше сейчас послушай, потом поздно будет, за одним клипом следует другой, и они не повторяются, это ведь не диск, который можно тысячу и один раз слушать с начала, не исключено, конечно, что я вернусь, но не знаю когда, а тебя в это время, может, уже тут и не будет, так что лови момент, пользуйся, пользуйся. Раймундо Силва подался вперед и включил звук, а Леонард Коэн выразил мимикой признательность: Теперь я могу петь, и спел, и сказал то, что говорит всякий, кто жил и теперь спрашивает, сколько и ради чего, и, задав эти вопросы, ответа на них не получает, ни на один, вопреки тому господину, который утверждал, что все ответы – вот они, перед нами, просто пора научиться правильно спрашивать. Когда Леонард Коэн допел, Раймундо Силва снова убрал звук, а вслед за тем выключил и сам телевизор. В комнате внезапно наступила темная ночь – такая тьма, что корректор может поднести руки к глазам и никто этого не увидит.

Теперь пусть самые логически озабоченные спросят: может ли так быть, чтобы за столь долгое время Раймундо Силва ни разу не подумал об унизительной сцене в издательстве, а если подумал, то почему-то не облек свою мысль в подобающую форму во имя правдоподобия ситуации, в которую попал. Ну, на самом-то деле о неприятном эпизоде он, наш персонаж, подумал, и подумал не раз и не два, но действие это в разных случаях выглядит по-разному, и самое большее, что он позволил себе, – это вспомнить о нем, причем так, как уже в других словах было объяснено раньше, когда речь шла о тучках в небе и насыщенной электричеством атмосфере – первые были рассеянны, вторая – минимального вольтажа. Есть разница меж активной мыслью, которая роет ямы вокруг события и ведет туннели от него, и этой вот иной, с позволения сказать, формой мышления, вялой и отчужденной, которая, глянув, не задерживается и продолжает пребывать в святой уверенности, что неназванного и не существует, подобно тому как больной почитает себя здоровым оттого лишь, что название болезни еще не произнесено. Но ошибется тот, кто сочтет, будто эти защитные системы просуществуют вечно, – непременно придет миг, когда смутно брезжущая мысль превратится в идефикс, обычно для этого надо лишь пострадать еще немного. Именно так и случилось с Раймундо Силвой, когда, перемывая после ужина малое количество посуды, он вдруг с ослепительной ясностью понял, что издательству вовсе не потребовалось тринадцати дней, чтобы обнаружить обман, и это обстоятельство, во-первых, отменяло прежнее суеверие, а во-вторых, настоятельно требовало введения суеверия нового, которое зарядило бы негативной энергией какой-нибудь иной, до сей поры ни в чем не замешанный день. И когда корректора вызвали в издательство, там все уже было известно и обсуждено: Ну, что мы будем делать с этим субъектом, спросил генеральный директор, а главный редактор позвонил автору и, рассыпаясь в извинениях, сообщил о нелепой неприятности: Ну просто никому ничего невозможно доверить, на что автор, хоть это и может показаться невероятным, ответил так: Не смертельно, errata решит вопрос – и засмеялся. У нашего Косты родилась идея насчет того, что кто-то должен контролировать корректоров, а уж Коста знает все слабые места, и его предложение до того понравилось Производству, что оно повергло его как свое собственное к стопам вышестоящего начальства, и там оно вызвало такое одобрение, что не истекло еще тринадцати дней, как нужный человек был найден и принят на службу с тем, чтобы всей мочью вверенных ему в полном объеме властных прерогатив вершить высший суд и разбирать вины, очевидные, доказанные и, наконец, признанные, хотя в части признаний, вероятно, будут более чем возможны запирательства и хитроумные увертки виновного, вроде тех, что в конце концов привели новую главу корректорской службы в бешенство, ибо как иначе объяснить ее неистовство при последнем разговоре? Я ответил вам буквально, бормотал Раймундо Силва, покуда вытирал руки и опускал рукава сорочки, закатанные ради работ по дому.

И сейчас, сидя за письменным столом с гранками поэтического сборника, он следует за своей мыслью, хотя правильней было бы сказать – перед нею, поскольку мысль, как известно, до того стремительна, что если идти следом за ней, то след этот быстро простынет – мы еще только изобретаем аэростат, а она уже вознеслась к звездам. Раймундо Силва снова и снова пытается понять, почему же она с первых слов вызывала в нем такое раздражение: Да еще и не знает, что такое делеатур, а больше всего беспокоит его тон, каким был брошен ему вопрос, – тон вызывающий и почти грубый, – тон, а потом еще их финальную схватку, единоборство врагов заклятых и исконных, словно было между ними что-то личное, словно прорвалась давняя, давно тлевшая злоба, хотя они наверняка никогда не встречались раньше, а если даже и встречались, не обращали друг на друга внимания: Да кто же она такая, подумал тогда Раймундо Силва и тем самым незаметно для самого себя отпустил поводья, которыми правил своей мыслью, и этого оказалось достаточно, чтобы она вырвалась вперед и зажила по своей воле и разумению, – женщина эта еще довольна молода, ей нет сорока, и не так высока, как показалось ему сначала, с матовым желтовато-смуглым лицом, с распущенными по плечам темно-каштановыми волосами и светло-карими глазами, с маленьким пухлым ртом, маленьким и пухлым, пухлым, пухлым. Раймундо Силва смотрит на стеллаж перед собой, там собраны все книги, которые он вычитал за долгую корректорскую карьеру, сколько их, он не считал, но набралась, как видим, целая библиотека, названия, заглавия, он – роман, он – поэзия, он – драмы, биографии и политические исследования, он – мемуары, имена и названия, названия и имена, и среди них одни гремят по сию пору, звездный час других миновал, и время для них остановилось, судьба третьих же пока неясна. Характер – это судьба, пробормотал корректор, отвечая своим же недавним мыслям: Наша судьба – это мы сами. И внезапно, хотя обогреватель не был включен, ему стало жарко, и он развязал пояс халата, поднялся с кресла, и лишь кажется, что все эти движения имеют какую-то цель, они всего лишь – нет тут другого объяснения – обозначают неожиданный прилив сил и бодрости, едва ли не комический задор, безоглядное божественное спокойствие. Квартира внезапно сжалась, и даже окно, открытое на три простора – города, реки и неба, – вдруг показалось слепой бойницей, да, снега нет, и даже вечерний холод кажется живительной прохладой. Раймундо Силва не сейчас, а чуть раньше подумал: А как ее зовут, так ведь случается порой, мысль приходит, а мы ее не желаем признать, не хотим ей довериться, оттесняем ее побочными соображениями вроде того, что Раймундо Силва наконец вспомнил – имя женщины не было названо ни разу. Позвольте вам представить, сказал тогда Главный, с сегодняшнего дня ваша собеседница будет отвечать за работу всех наших корректоров, но то ли по необъяснимой невежливости, то ли из-за общей и всеобъемлющей нервозности позабыл сказать: Сеньор Раймундо Силва, сеньора Такая-то. Итак, все эти размышления отодвинули прямой и главный вопрос: Как же ее зовут, но теперь, задав его наконец, корректор уже и думать не может ни о чем другом, словно через столько часов пришел наконец к своему назначению, и слово это употреблено здесь в обыденном смысле, в дорожном значении, без онтологических или экзистенциальных ответвлений, а так, как говорят путешественники: Я на месте, полагая, что знают всё, что их теперь ждет.

Не следует ждать, не стоит требовать объяснения тому, что сделал вслед за этим Раймундо Силва. Он прошел в кабинет, раскрыл на столе Словарь Жозе Педро Машадо, сел и медленно принялся читать раздел ономастики, начав с самого начала, то есть с буквы А, и первым словом-именем оказалось Аала, но род его почему-то, а вернее, по небрежности корректоров был не указан, и оставалось неясным, мужское оно или женское или годится для тех и других, но, так или иначе, поставленную во главе корректорской службы женщину Аалой звать не могут. Дойдя до буквы М, Раймундо Силва задремал, оставив палец на имени Мария, принадлежащем, без сомнения, женщине, но притом не просто женщине, а, как мы знаем, его приходящей прислуге, что вовсе не исключает возможности совпадения, поскольку исключительно богат на них тот мир, где дело происходит.

Письмо, написанное Раймундо Силвой автору Истории Осады Лиссабона, содержало должное количество извинений, чуть тронутых акварельно-легкой иронией, вполне позволительной при сердечных отношениях отправителя с получателем и не выглядевшей неуместно, хотя в финале по замыслу писавшего должны были преобладать искреннее недоумение, угрюмое смятение перед лицом неодолимости абсурда, иной раз руководящего нашими действиями. Ну вроде того размышления над слабостью человеческой, призванного подавить последние очаги сопротивления – если какие еще оставались – у человека, который, будучи информирован о вопиющем захвате своей интеллектуальной собственности, дал такой ошеломивший Главного ответ: Это не смертельно, и, конечно, в реальной жизни примеров подобного самоотречения не встретишь, но само собой разумеется, что не историк ответствен за него, и, стало быть, речь идет всего лишь о проявлении двусмысленности, столь же уместно и своевременно внесенном на данную страницу данного повествования, сколь и на всякую иную. Мусорная корзина заполнилась смятыми листками бумаги с началами без продолжения, пробами пера и каракулями – словом, плодами бесполезных целодневных упражнений в стиле и грамматике, попыток до миллиметра соблюсти гармоническое равновесие между составными частями письма, и Раймундо Силва дошел до того, что даже выдохнул с натугой: Жалко мне писателей, если они так вот мучатся, и до известной степени порадовался, что он всего лишь корректор.

Отнеся письмо на почту, он уже поднимался по лестнице, когда услышал телефонный звонок. Но не прибавил шагу – во-первых, потому, что устал, а во-вторых, от безразличия или отчужденности; скорей всего, звонит Коста, хочет справиться насчет корректуры стихов или романа, оставленного в тот черный день: Ну, помните. Раймундо Силва выждал столько, чтобы, по его расчетам, Коста соскучился слушать длинные гудки, однако телефон не умолкал и продолжал звонить с кроткой настырностью, словно звонивший и не рассчитывал, что трубку снимут, а упорствовал ради выполнения своего долга. Корректор не спеша вставил ключ в замок и тут вспомнил, что Коста никак не мог звонить ему сейчас, не он теперь его непосредственный контакт, не бедный Коста, павший невинной жертвой, страдающий от похмелья в чужом пиру и низведенный до полумеханической функциональности привоза-отвоза, не Коста, который не хуже других смог бы на равных противостоять корректорской мафии. Раймундо Силва задержался на пороге кабинета, и телефон, будто почувствовав его присутствие, задребезжал с удвоенной силой, уподобясь собачке, что сходит с ума от радости, предчувствуя приход хозяина, и для полноты сходства телефону этому еще соскочить бы со стола на пол и ликующе запрыгать вокруг, неистово ласкаясь, вывалив наружу язык и от чистого наслаждения пустив слюни. Есть у Раймундо Силвы сколько-то знакомых, которые могут позвонить время от времени, случалось, что та или иная дама испытывала или изображала острую потребность поговорить с ним и его услышать, но все это было в прошлом, где и осталось, а прозвучи их голоса сейчас, показалось бы, что они донеслись с того света.

Он опустил руку на телефон и выждал еще немного, как бы давая ему последнюю возможность заткнуться, потом поднял трубку с намерением немедленно и точно узнать, что же его ожидает: Сеньор Силва, осведомился женский голос. Он самый, отвечал он лаконически. Так долго никто не подходил, я уж хотела дать отбой. Чем могу служить. Мне – ничем, а сеньора Мария-Сара хотела с вами поговорить, одну минуту. Последовала пауза, послышались шорохи, и длилось это достаточно, чтобы Раймундо Силва успел подумать: Ее зовут Мария-Сара, частично я угадал, ибо если правда, что я заснул, ткнув пробуждательный палец в слово Мария, значит правда и то, что не запомнил этого и, проснувшись и протерев глаза, для чего потребовалось убрать со страницы эту временную вешку в виде распластанной ладони, располагал всего лишь двумя крайними статьями и в лучшем случае знал, что искомое находится между Мануэлой и Марулой, а впрочем, имена эти надлежит исключить из списка возможных за то, что категорически не подходят к этой личности, не вяжутся, иначе говоря, с персоной этого персонажа. Соединяю, произнесла секретарша свою секретарскую формулу, словцо обычное, словцо служебное, но сулящее тем не менее очень многое, как хорошее, так и плохое. Соединяю, говорит она, безразличная к тому, какую службу сослужит ее услуга, и не замечает при этом, что обещает связать, спаять, сплотить, сочетать, хотя имеет в виду всего лишь, что позволит двоим пообщаться, но и это простейшее действие уже несет с собой немалый риск – немалый и, заметим мы, более чем достаточный, чтобы не отнестись к нему, к действию то есть, легкомысленно. Однако предупреждения никого еще не остановили, хотя опыт демонстрирует нам ежедневно, что каждое слово есть опасный ученик чародея.

Раймундо Силва осел в кресло, чувствуя, что в одно мгновение усталость его возросла вдвое. Нам, старикам, дрожащие колени о бренности напомнят и о тлене[12]12
   Строчка из поэмы Томаса Антонио Рибейро Феррейры (1861–1901) «Дон Хайме, или Владычество Кастилии» (D. Jaime ou a dominaзгo de Castela, 1862).


[Закрыть], и эта непременная цитата вспомнилась ему не к месту, потому что нельзя назвать стариком человека, едва шагнувшего за рубеж пятидесятилетия, вот в прежние времена – да, действительно, а теперь мы следим за собой куда лучше, какое появилось множество разнообразных лосьонов, кремов, умягчителей, и где сейчас ты найдешь такого, чтобы мазался после бритья квасцами, беспощадными к коже, в наши дни косметика – королева, а заодно и король с президентом в одном флаконе, и если очевидно, что кто-то в коленках слаб, то никто не скажет, что лицом несвеж. Но сейчас это самое лицо Раймундо Силвы кривится, покуда на другом конце провода Мария-Сара движением безмятежным и, можно не сомневаться, грациозным откидывает назад волосы, чтобы не мешали поднести трубку к левому уху, и наконец говорит так: Нас, помнится, не познакомили, так что позвольте представиться теперь самой, меня зовут Мария-Сара, а вас, если не ошибаюсь, собиралась она сказать, но влекомый привычкой Раймундо Силва ее опередил и назвал свое имя, причем назвал полностью, объявил себя Долгожданным и чуть не помер на месте от смехотворной нелепости этого. Мария-Сара же, ничего не добавившая к своему имени, не обратила внимания на его признание и продолжала именовать его по-прежнему Раймундо Силвой, не зная и не догадываясь, каким целебным бальзамом умащивает сейчас кровоточивую обидчивость собеседника: Я хотела бы обсудить с вами, как будем строить нашу работу, я собираюсь встретиться со всеми корректорами, мне интересно будет узнать, о чем они думают, да-да, личное общение ничто заменить не может, завтра в полдень, если вас устроит, буду вас ждать, итак, до завтра. Она уже дала отбой, а Раймундо Силва все никак не мог вернуть себе прежнее спокойствие, и дом теперь полнится тишиной, в которой еле-еле угадывается чуть слышная пульсация – то ли это город дышит, то ли река струится, то ли стучит корректорское сердце.

Ночью он несколько раз просыпался – вскидывался, как от толчка. Но глаза не открывал, силясь защититься от бессонницы, и через минуту опять переходил от дремотной одури к беспокойному забытью без сновидений. Уже перед рассветом начался дождь, и первым, как всегда, даже когда еле моросит, оповестил об этом навес над балконом, и Раймундо Силва, разбуженный слитным гулким стуком капель, медленно поднял веки, встречая сероватый свет, который едва начинал проникать сквозь щели в ставнях. Как почти всегда это бывает, когда просыпаешься в такой час, он тут же снова погрузился в сон, на этот раз взбаламученный снами, и во сне терзался беспокойством, успеет ли покрасить волосы, давно уже в этом нуждавшиеся, и сумеет ли сделать это так, чтобы не бросалось в глаза. Проснулся после девяти, и первой мыслью его было: Не успею, но потом счел, что успеет. Вошел в ванную и, щурясь, морщась, стал разглядывать себя при свете двух ламп по бокам от зеркала. Виднелись, наводя печаль, отросшие седые корни, их не спрячешь, даже если взбить волосы, так что оставалось единственное средство – краситься. Он в несколько минут покончил с завтраком, пожертвовав на этот раз тягой к пресловутым тостам с маслом, и вернулся в ванную, где и заперся, чтобы без помех заняться персональным фальшивомонетничеством, то есть использовать продукт, как сказано было в приложенном к флакону проспекте. Раймундо Силва всегда запирается, хотя он всегда в квартире один, ибо совершает эту операцию в тайне, каковая, следует отметить, тайной ни для кого не является, и, несомненно, умер бы от стыда, если бы однажды был застигнут за тем, что сам почитает делом позорным. Волосы у него во времена истины были каштановые, как вот у Марии-Сары, но сейчас невозможно было бы сравнить тон тот и этот, потому что у Раймундо Силвы цветом они неумолимо напоминают вылинявший, побитый молью парик, позабытый и вновь найденный на чердаке в куче старых картин, мебели, безделушек, всякой чепухи и мишуры, масок иных времен. В половине двенадцатого примерно он наконец готов к выходу и опаздывает безбожно, и если не посчастливится поймать такси, ситуация уложится в формулу «Пришла беда – отворяй ворота», весьма глубокое речение, подходящее на все случаи жизни. Но видно, в самом деле не зря живет он на улице известного чудотворца святого Антония, ибо только чудом можно объяснить, что на такой глухой улочке, в дождливый день, вдруг, откуда ни возьмись, появляется свободное такси и останавливается на призывный взмах, и водитель не показывает знаком, что спешит по вызову. Счастливый Раймундо Силва уселся, сказал, куда ехать, но потом, пристраивая в ногах зонтик, аттестовал себя идиотом, и его смятение проявлялось в двух противоположных желаниях – ехать было жутко, очень хотелось приехать, издательство перестало быть для него ненавистным местом, и не только ради того, чтобы прибыть точно к сроку, поторапливал он водителя: Пожалуйста, поскорее, я очень спешу, рискуя нажить врага в том, кто показался ему поначалу орудием Провидения. Время потребовалось, чтобы спуститься в нижний город, время ушло на движение в потоке машин, из-за дождя вязших в пробках, как мухи в патоке, Раймундо Силва вспотел от нетерпения, и вот наконец на десять минут позже срока, тяжело дыша и отдуваясь, он вбежал в здание издательства, и вид его менее всего подходил для предстоящей ему беседы, в которой будут поставлены новые ответственные задачи и, несомненно, предъявлены недавние огрехи.

Мария-Сара при его появлении поднялась и пошла навстречу с приветливым: Как поживаете, сеньор Раймундо Силва. Прошу простить за опоздание, такой дождь, такси. Это не важно, присаживайтесь. Корректор уселся и тотчас сделал попытку вскочить, потому что Мария-Сара прошла к столу письменному и: Сидите-сидите, прошу вас, вернулась с какой-то книгой, которую положила на столик журнальный, стоявший между двумя черными кожаными креслами. Затем села сама, закинула ногу на ногу – на ней была плотная и довольно узкая шерстяная юбка – и закурила. Корректор следил за этими ее эволюциями, приводившими в движение нижнюю часть тела, вглядывался в ее лицо, в распущенные волосы до плеч и в ошеломлении заметил ясно видные при ярком верхнем свете седые нити. Она не красится, подумал он, и ему захотелось немедля убежать. Мария-Сара меж тем спросила, не хочет ли он закурить, но он не слышал и: Нет, благодарю вас, я не курю, ответил лишь на повторное предложение и опустил глаза, на которые тотчас попался джемпер с треугольным вырезом, а вот цвет этого джемпера он в замешательстве определить не сумел. После этого он уже не мог оторвать завороженный взгляд от стола, где лежала развернутая в его сторону – и явно с умыслом – История Осады Лиссабона, с именем автора, с крупно набранным заглавием, с картинкой на титуле, где под знаком креста скакали рыцари, а с крепостных стен смотрели непропорционально большие мавры, и нельзя было понять, средневековая ли это миниатюра или стилизованная под старину современная иллюстрация с намеренно нарушенными пропорциями. Раймундо Силве не хотелось больше рассматривать ее, но еще меньше хотелось встречаться глазами с Марией-Сарой, которая как раз сверлила его неумолимым взглядом – совсем как кобра, изготовившаяся к последнему и решительному броску. Но заговорила она очень непринужденным, намеренно нейтральным, никак и ничем не окрашенным тоном и произнесла так же просто, как просты были произнесенные ею три слова: Это ваша книга, а потом помолчала и добавила, на этот раз выделив голосом отдельные слоги: Скажу иначе, эта книга – ваша. Слегка смешавшись, Раймундо Силва поднял голову: Моя, переспросил он и услышал: Да, это единственный экземпляр, куда не вклеили эррату, то есть там по-прежнему утверждается, что крестоносцы не захотели помочь португальцам. Не понимаю. Скажите лучше, что пытаетесь выиграть время, чтобы понять, как говорить со мной. Простите, но мое намерение. Не надо оправдываться, нельзя же постоянно объясняться, на самом деле я надеялась, вы спросите, зачем я вручаю вам неисправленный экземпляр, книгу, которая содержит неверное сведение, которая упорствует в своем заблуждении, которая продолжает коснеть во лжи – нужное подчеркнуть. Спрашиваю. Нет, теперь уже поздно, мне уже не хочется отвечать, и суровость этих слов смягчила улыбка, хотя в движении губ чувствовалось некоторое напряжение. Ну пожалуйста, сказал он настойчиво, улыбнувшись в ответ и сам удивившись этому – ситуация вроде не располагала к улыбкам: Скалить зубы перед незнакомой женщиной, которая к тому же издевается надо мной. Мария-Сара погасила сигарету и как-то нервозно сейчас же взяла другую. Раймундо Силва наблюдал за ней внимательно, чаша весов, казалось, склоняется на его сторону, хотя он не понимал почему, да и вообще не улавливал смысла всего происходящего – в конце концов, его призвали сюда не затем, чтобы обсуждать инструкции по новой работе корректоров, и даже не затем, чтобы инструкции эти получить, – тогда как становилось совершенно ясно, что история с Историей не была окончательно улажена в черный час суда в день тринадцатый: Не надейся, что снова осрамишь меня, подумал он, не желая допустить, что подтасовывает факты, ибо его как раз избавили от срама, не выставив за дверь, он, разумеется, не рассчитывал, что его наградят, или отметят в приказе, или произведут в начальники всех корректоров, предложив должность, которой раньше не было, а теперь, как видно, есть.

Мария-Сара меж тем быстро поднялась – и любопытно было наблюдать за тем, как стремительность движений уживается с их плавной текучестью, теряя при этом всякую резкость, – и, направившись к своему столу, взяла лист бумаги, который и протянула корректору: Отныне вам в своей работе надлежит руководствоваться изложенными здесь правилами, они, впрочем, не слишком отличаются от прежних принципов, и, как видите, самое главное изменение заключается в том, что если корректор работает один – вот как вы, – последняя корректура будет проверяться либо мной лично, либо кем-то еще из наших коллег, что должно восприниматься не как недоверие, но исключительно как стремление в последний раз воспрепятствовать ошибкам и устранить плоды невнимания. Или намеренные искажения, добавил Раймундо Силва, вымучив горькую улыбку. Тут вы ошибаетесь, об этом эпизоде не стоит даже и говорить, потому что после драки кулаками не машут, изложенные в этой памятке правила составлены с учетом обычного здравого смысла, и это не статьи уголовного кодекса, предусматривающие вразумление и кары закоренелым преступникам. Таким, как я. Один-единственный проступок, тем более, повторяю, что он не повторится, не делает из обычного человека преступника, тем более закоренелого. Благодарю за доверие. Доверие мое вам ни к чему, тут всего лишь вопрос элементарных логики и психологии, понятных даже малым детям. У меня есть ограничения. У кого же их нет. Раймундо Силва не ответил на это, вглядываясь в лист бумаги, который держал в руках, но не читал, ибо для столь матерого корректора трудно было бы изображать удивление дольше, чем требуется, чтобы выразить его словами. Мария-Сара продолжала сидеть, но выпрямилась и чуть-чуть подалась вперед, показывая этим движением, что ей больше сказать нечего и что в следующую секунду, если ничего не произойдет, она поднимется на ноги и произнесет последние слова, на которые обычно обращают очень мало внимания, поскольку от частого повторения и от привычки стерся смысл этих формул прощания, и эта мысль, также звучащая не впервые, есть отзвук мысли иной, родившейся в иные времена и в месте ином, а потому и не заслуживает развития, интересующиеся же благоволят обращаться к Портрету Поэта в Год его Смерти[13]13
   Имеется в виду роман Жозе Сарамаго «Год смерти Рикардо Рейса» (O ano da morte de Ricardo Reis, 1984, рус. перев. 2003).


[Закрыть].