Текст книги "Каменный плот"

Развлекая попутчиков, Педро Орсе пересказал с новыми подробностями то, как ученые в конце концов решили в присутствии представителей власти подсоединить к нему сейсмограф – идея была отчаянная, но оказалась плодотворной, поскольку они теперь смогли удостовериться в истинности его слов – самописец пошел вычерчивать зубцы, свидетельствующие о колебаниях почвы, а чуть лишь разомкнули клеммы, вновь вытянулась на миллиметровке прямая линия. То, чему нет объяснения, считается объясненным, заявил алькальд Гранады, бывший там среди прочих, но один из ученых поправил его: То, чему нет объяснения, должно будет подождать еще капельку, – эти слова, лишенные всякого научного ригоризма, были поняты и одобрены всеми. Педро Орсе отправили домой, попросили в случае надобности вновь предоставить себя в распоряжение науки и власти и особенно не распространяться о своих экстрасенсорных дарованиях – не правда ли, похоже на решение, принятое французскими ветеринарами по поводу таинственной атрофии голосовых связок у серберских собак.

Парагнедых решительно устремился на юг, по наезженным колеям и оживленным магистралям, где вроде бы не должно встретиться никаких проблем с бензином, однако вскоре вынужден был унять свою резвую рысь – перед ним еле-еле ползла нескончаемая вереница машин всех видов и мастей – легковые, грузовые с прицепом и без, фургоны и фуры, мотоциклы, мотороллеры – а также велосипедов, мулов, впряженных в повозки и телеги, ослов, влекущих на себе всадников, ни один из которых не был Роке Лосано – и пешеходов: одни просили подвезти, другие презрительно отворачивались от механического транспорта и упрямо шагали с видом богомольцев, идущих по обету, и излишне было спрашивать, что же за обет они дали и куда идут: необязательно носить имя Педро Орсе, чтобы тебя обуяло желание посмотреть, как Гибралтар проплывет вдали и позади останется, – достаточно быть испанцем, а таких здесь множество. Они идут из больших городов – из Кордовы, из Линареса, из Хаэна, из Гуадикса, но также из Иргера-де-Архоны, Эль-Токона, Булар-Бахо, Аламедильи, Хесус-дель-Монте, Альмасегаса, отовсюду, кажется, выслали делегации: долго и терпеливо, с тысяча семьсот четвертого – прикиньте, сколько же это выходит? – ждали эти люди, рассуждая, что если Гибралтар не наш, так пусть же он и англичанам не достанется. И столь мощен этот человеческий поток, что дорожная полиция повсюду, где только возможно, открывает для него еще одну, встречную полосу; к северу направляются лишь считанные единицы и у них, должно быть, веские причины выгребать против течения – может, на похороны торопятся – но все равно на них косятся, подозревая, что они симпатизируют англичанам и спешат прочь, дабы скрыть, как огорчены они таким тектоническим сдвигом, геостратегическим оборотом событий.

А для остальных это – большой праздник, прямо святая неделя, и в кузовах многих грузовиков навалены кресты, хоругви, статуи Пречистой Девы, сверкает медь оркестров, и взмыленные ослы навьючены запасом шутих, петард, ракет – если хватит фитиля, взовьются они, как Клавиленьо, до второй и до третьей областей воздуха, а потом, глядишь, попадут и в область огня, и опять сгорит полбороды у бедного Санчо, если тот в доверчивости своей вновь поддастся на обман.[20]20
  См.: Мигель де Сервантес. «Дон Кихот», Т. 2, гл. XLI.


[Закрыть] Как на праздник, и девицы вырядились, нацепили все свои ленты-серьги-бусы, надели лучшие мантильи, а когда у стариков ноги подкашиваются, молодые несут их на закорках – известное дело, как аукнется, так и откликнется, сами в свой час немощными станем, тогда нас наши дети взвалят к себе на спину – пока не подберет их какое-нибудь средство передвижения, и тогда можно будет дать роздых замлевшим членам, и все это стремится в одну сторону – на побережье, на пляжи, а еще лучше – на высокие холмы, откуда откроется морская панорама и предстанет как на ладони проклятый мыс, жаль только, что далеко, не слышно, как верещат там сбитые с толку, потерявшие из виду землю обезьяны. Чем ближе к морю, тем плотнее заторы на дорогах, и многие уже вылезают из машин, идут пешком или просятся к гужевикам, тем-то никак не бросить без присмотра своих мулов и ослов, которых надо поить-кормить, вешая им на шею торбу с овсом или сеном, и полицейские оказываются на высоте положения, благо сами все из крестьян, понимают, стало быть, а потому не позволяют водителям оставлять грузовики и легковушки где попало, велят принять вправо, прижаться к обочине, чтобы дать проход четвероногим, а заодно и всяким мотоциклам, мотороллерам, велосипедам, ибо все эти механизмы по субтильности своей не загромождают автостраду. Музыканты, ступив на землю, исторгают первые такты пасодоблей, уже взвилась в поднебесье первая ракета, запущенная самым нетерпеливым или объятым патриотическим восторгом сильнее прочих, но прочие корят его и бранят за то, что без прока и видимой причины истратил заряд. Остановился и Парагнедых, единственный во всей кавалькаде португальский – то есть, с португальскими номерами – автомобиль, ему от созерцания затерянного в океане Гибралтара ни холодно, ни жарко, его историческую память щемит при слове «Оливенса»,[21]21
  В 1801 году испанские войска, захватив без боя пограничную крепость Оливенсу, в два дня оккупировали Португалию.


[Закрыть] а по этой дороге туда не доедешь. Многие уже растеряли друг друга в этой толчее, жены ищут мужей, дети зовут маму, но все, к счастью, в конце концов устроится, семьи воссоединятся, и если день этот не для ликования, то и рыданий Творец не допустит. Шныряют в толпе и собаки, причем никто почти не лает – разве что когда ввяжутся в драку – но из Сербера нет никого. Вот появились и два бесхозяйных ослика, и только собрались воспользоваться их неосмотрительным приближением Педро Орсе, Жоакин Сасса и Жозе Анайсо – один пешком пойдет, двое других верхом поедут, а потом поменяемся – как возникли и их владельцы – цыгане, шумною толпою двигающиеся на север, ибо уж им-то на Гибралтар в высокой степени наплевать – и если бы не почтенные седины и внятные разъяснения испанца Педро Орсе, могла бы пролиться португальская кровь.

Вдоль побережья растягивается необозримый бивак – многие тысячи зевак устремили взгляд в море, иные влезли на деревья, на крыши, не говоря уж про тех, кто стоит в отдалении, вооружась биноклями, на отрогах Сьерра-Контравьесы или на вершинах Сьерра-Невады, да и зачем про них говорить, если нас интересует лишь люди попроще, которые пока рукой не пощупают, не признают, и, хоть так близко, чтоб пощупать Гибралтар, явно не подобраться, к этому надо стремиться. Среди них – Педро Орсе, Жоакин Сасса и Жозе Анайсо: первого привел сюда пылкий нрав, двух других – пытливая любознательность; сейчас они расположились на скалах у самого берега, а день клонится к закату, что дает основания неисправимому пессимисту Жоакину Сассе заметить: Если Гибралтар ночью проплывет, мы, выходит, спешили напрасно. Огни-то увидим, возражает ему Педро Орсе, это даже еще красивей, пройдет мимо мыс, как ярко освещенный пароход, и, пожалуй, пригодится загодя припасенный фейерверк со всеми его гирляндами, вертящимися колесами, дождем и каскадами или как они там называются, когда пресловутый мыс растает на горизонте, скроется во тьме ночи, прощай, прощай, больше не увидимся. Но Жозе Анайсо, разложив на коленях карту, производит на бумажке какие-то вычисления, повторяет их все одно за другой, чтобы уж было наверняка, проверяет масштаб и наконец объявляет: Друзья мои, Гибралтар покажется здесь дней через десять, и в ответ на недоуменные восклицания своих спутников протягивает им бумажку с расчетами, и, слава Богу, чтобы уразуметь их, не нужно быть семи пядей во лбу или хотя бы дипломированным учителем – они всякому понятны и требуют самых начатков арифметики. Смотрите сами: наш полуостров или остров – или кто он теперь? – движется со скоростью семьсот пятьдесят метров в час, то есть в сутки его относит на восемнадцать километров, а от залива Альхесирас до нас по прямой – двести, вот и прикиньте. Педро Орсе скорбно склонил голову: А мы-то вместе со всем этим множеством спешили, опоздать боялись, пропустить миг торжества, а теперь, выходит, десять дней ждать надо, это ж взбесишься. Так, может, двинемся вдоль побережья ему навстречу? – осведомился Жоакин Сасса. Да нет, отвечал ему Педро Орсе, не стоит, дорога ложка к обеду, ему бы сейчас тут появиться, когда мы так воодушевлены, а потом пыл наш угаснет. Что же мы будем делать? – спросил Жозе Анайсо. Обратно пойдем. И не останемся? Чего не приснилось, то и не сбудется. Ну, раз так, так его и раз так, завтра и тронемся в путь. Уже? Меня школа ждет. Меня – контора моя. Меня – аптека.

И они отправились искать брошенного где-то Парагнедых, а покуда они ищут и не могут найти, самое время будет сказать, что многие тысячи тех, кто в нашей истории не смеет подать голос или отдать его «за» или «против», тех, кто даже бессловесной массовкой не пройдет и по самому заднику сцены, так вот, все эти люди на протяжении десяти дней и ночей не отступили ни на пядь, питались тем, что принесли с собой, а когда на вторые сутки припасы иссякли, принялись покупать продовольствие в округе, кухарить и стряпать на вольном воздухе, на больших кострах, подобных тем, какими в стародавние времена подавали друг другу вести, и люди, оставшиеся без денег, голодными все же не оставались, получали свою долю наравне со всеми, словно воротились или настали времена всеобщего братства, хотя превыше сил человеческих времена эти воскресить или приблизить, поскольку никогда их не было и не будет. Но эту восхитительную атмосферу не суждено ощутить Педро Орсе, Жоакину Сассе, Жозе Анайсо – они повернулись к морю спиной и идут прочь, теперь уж на себе ловя подозрительные взгляды многих и многих встречных, продолжавших спускаться к побережью.

А меж тем уже темнеет, вспыхивают первые огни. Поехали, говорит Жозе Анайсо. Педро Орсе двинется в путь на заднем сидении, молча, печально, с закрытыми глазами, и опять же как никогда приспело время вспомнить припев португальской песенки – Ты куда? На праздник, Ты откуда? С праздника – и даже без восклицательных знаков и многоточий сразу чувствуется разница между нетерпеливой радостью первого ответа и усталой печалью второго, это в напечатанном виде они отличаются лишь предлогами. Во весь путь были произнесены всего два слова: Поужинаем вместе, и произнесли их, как велит долг гостеприимства, уста Педро Орсе. Жоакин Сасса и Жозе Анайсо не сочли нужным что-то на это отвечать, но тот, кто счел бы это невоспитанностью, слабо разбирается в природе человеческой, ибо более сведущий поклялся бы, что просто эти трое стали друзьями.

И уже глубокой ночью они въезжают в Орсе. В такой час пустынные улицы его погружены во мрак и безмолвие. Парагнедых можно оставить у дверей аптеки, ему надо передохнуть перед дальней дорогой – завтра снова рысить, носить на себе троих седоков, как решено было за этим вот столом, уставленным немудрящей снедью, поскольку Педро Орсе, во первых, живет один, а, во-вторых, об эту пору не до кулинарных изысков. Включили телевизор, новости теперь передают каждый час, и увидели Гибралтар, уже не просто отделившийся, но и порядочно отдалившийся от Испании, оставшийся, бедняга, затерянным в океане островком, превратившийся в гору, в сахарную голову, и тысячам его орудийных стволов нечего брать на прицел и проку в них никакого. Можно, разумеется, для услады имперского сознания развернуть их на север или выстроить там новые форты, но все равно это будет зряшный труд, деньги, выброшенные не на ветер, так в воду. Сильное впечатление произвели эти кадры, но разве сравнишь их с теми, что были засняты со спутника, и свидетельствовали о неуклонном и постоянном расширении пролива между Иберийским полуостровом и Францией, вот от этого и вправду волосы дыбом, мороз по коже, когда глянешь на это несчастье, с которым людям не совладать – пролив уже никакой не пролив, а просто-таки открытое море, и там на воле плавают суда, никогда прежде так далеко не забиравшиеся. Ясно, что заснятое с космической высоты перемещение не увидеть, невооруженный глаз скорость в семьсот пятьдесят метров в час не воспринимает, но телезрителям просто казалось, будто дрейфует каменная громада прямо у них в голове, отчего голова эта шла кругом – самые слабонервные готовы были упасть в обморок, да и те, что покрепче, жаловались на дурноту. Велась съемка и с неутомимых вертолетов – показали гигантский, отвесный, как ножом срезанный, пиренейский утес, и разворошенный человеческий муравейник, обитатели которого, как во времена исхода, двигались на юг лишь затем, чтобы увидеть – проплывает мимо Гибралтар – не веря глазам своим, и правильно делая, ибо это обман зрения: Гибралтар на месте стоит, это мы от него уплываем, а в качестве живописной и любопытной подробности под конец репортажа, целой тучей, заслонившей объектив камеры, появилась многотысячная стая скворцов: Даже птицы разделяют наше смятение, сказал в этом месте диктор, хотя естествознание учит нас, что у птиц свои резоны и мотивы лететь, куда им надо или охота, не помышляя ни о вас, ни о нас, а разве только о некоем Жозе Анайсо, а тот, неблагодарный, восклицает в этот миг: Я и забыл про них.

Передали и репортаж из Португалии – на побережье, где атлантические валы бьют о скалы или ворошат песок, стояло множество людей, вглядываясь в горизонт с тем трагическим видом, какой бывает у тех, кто уже много веков ждет появления неведомого, опасаясь при этом, что оно так и не появится, а если и появится, то будет обыденным и банальным. И вот, как сказал Унамуно, смуглые щеки ладонями стиснув, взор свой вперяешь в ту точку, где солнце садится, но, впрочем, во всех странах, омываемых морем с запада, поступают точно так же, правда, у этого народа – смуглые щеки и плавал он много, вот и все отличие. Португальцы, с лирической слезой в голосе декламирует диктор, стоят на своих золотых пляжах, бывших когда-то лучшими в Европе, да, бывших и переставших быть таковыми, ибо мы покинули европейскую гавань и снова пустились бороздить простор Атлантики, не ведая, какой адмирал ведет нас, какой порт ждет, и тут камера выхватила маленького мальчика, пускавшего по воде камешек так, чтобы он несколько раз отскочил от воды, прежде чем погрузиться в нее – этим искусством люди быстро овладевают, ему не учат, и Жоакин Сасса сказал: Вот, он забросил камень, насколько силы ему позволили, и не дальше, однако Пиренейский полуостров – или кто он там теперь? – словно бы наддал, прибавил хода, проворней устремился к волнующемуся, каким спокон века бывает оно в это время года, морю. А последнюю в выпуске новость диктор сообщил мимоходом, видно, не придавая ей особенного значения: Отмечается большая, чем обычно, склонность населения к перемещению, причем не только в Андалузии, где причина этого явления известна, и мы, полагая, что наши граждане устремляются в приморские районы из чистого и понятного любопытства, заверяем наших телезрителей, что ничего интересного там не происходит, в чем вы могли убедиться и сами, посмотрев наш репортаж об этих португальцах, которые смотрят-смотрят, да все ничего не высмотрят, так не будем же уподобляться им. В эту минуту и сказал Педро Орсе: Найдется у вас место для меня?

Жоакин Сасса и Жозе Анайсо некоторое время молчали, силясь понять, с какой стати испанец, сию минуту получивший такой добрый и толковый совет, решил отправиться в Португалию. Вопрос был более чем уместным, и Жоакин Сасса на правах владельца Парагнедых задал его. Не хочу тут оставаться, отвечал Педро Орсе, земля трясется, а люди думают, что все это мои бредни. Но, может быть, и в Португалии так будет и то же вам скажут, возразил Жозе Анайсо, и к тому же нам с Жоакином надо приступать к своим обязанностям. Не бойтесь, я вас не обременю, довезите только до Лиссабона, я там никогда не бывал, побуду и вернусь. А как же семья, аптека? Я думал, вы уж давно поняли, что семьи у меня нет, я – последний в роду, а за аптекой присмотрит мой помощник, он справится. Тогда и говорить больше не о чем. Мы очень рады, что вы решили составить нам компанию, это сказал Жоакин Сасса. Плохо будет, если тебя сцапают на границе, напомнил ему Жозе Анайсо. А я скажу: был в Испании, не знал, что меня разыскивают, а теперь спешу предстать пред светлые очи гражданского губернатора, но, скорей всего, мне и не придется ничего объяснять, они присматриваются к тем, кто выезжает, а мы-то будем въезжать. Только через другой пост, вспомнив о скворцах, сказал Жозе Анайсо, с этими словами разложив на столе карту Иберийского полуострова, начерченную, раскрашенную и напечатанную в те времена, когда он еще был частью европейской тверди, и костная мозоль Пиренеев еще смиряла его тягу к бродяжничеству, и трое мужчин склонившись над ней, всматриваются в плоскую проекцию этой части света так внимательно, словно не узнают ее. Страбон сказал когда-то, что полуостров очертаниями похож на бычью шкуру, тихо, но как-то слишком уж внятно проговорил Педро Орсе, и, хотя ночь стоит теплая, дрожь пробрала Жоакина Сассу и Жозе Анайсо, будто въяве увидевших перед собой исполинского зверя – освежевав, его принесли в жертву и подарили континенту, но льющаяся из туши кровь все хлещет и вовеки веков не иссякнет.

Разложенная карта показывает им две их отчизны – мозаичную, подвешенную в воздухе Португалию и Испанию с ее отвалившейся на юге челюстью – со всеми их округами, провинциями, с галькой крупных городов и песком поселков и деревень, не всех, однако, ибо иную песчинку Вента-Мисену, например, – и в микроскоп не разглядеть. Шарящие по карте руки добираются до Алентежо, ползут к северу, гладя картон, как гладят лицо – от левой щеки к правой, как движутся стрелки на часах, и текут сами часы: обе провинции Бейра, а перед ними Рибатежо, а за ними – Траз-ос-Монтес и Миньо, Галисия, обе Астурии, Страна Басков и Наварра, Кастилия и Леон, Арагон, Каталония, Валенсия, Эстремадура, наша и ваша, Алгарве, Андалузия, где мы сейчас находимся, и Жозе Анайсо упер палец в устье Гуадины и сказал: Вот тут и въедем.

* * *

Памятуя о стрельбе на заставе Росаль-де-ла-Фронтера, наученные горьким и кровавым опытом скворцы, не желая вновь испытывать судьбу, благоразумно сделали порядочный крюк к северу и пересекли воздушную границу в безопасном месте, километрах примерно в трех от моста, который в описываемое нами время уже был построен. Португальские стражи не обратили ни малейшего внимания на то, что одного из троих путешественников зовут Жоакин Сасса, из чего со всей непреложностью можно заключить, что дух их был омрачен какими-то – и несравненно более важными – заботами, а какими именно, станет вам ясно из нижеследующего диалога. Куда едем? – спросил полицейский. В Лиссабон, ответствовал сидевший за рулем Жозе Анайсо, а что? На дорогах дальше будут пропускные пункты и блокпосты, так что попрошу неукоснительно следовать правилам, обязательно останавливаться и во избежание крупных неприятностей не предпринимать попыток протыриться в объезд. Что-нибудь стряслось? Смотря что понимать под этим словом. Только не говорите, что Алгарве тоже отделилась, хотя, случись такое, я бы не удивился – эта провинция всегда была наособицу. Да нет, тут дело посерьезней: народ захватывает отели, расселяется там, туристов, говорят, все равно нет, а нам нужна крыша над головой. А мы и не знали, когда же это началось? Вчера вечером. Вот это да, воскликнул тогда Жозе Анайсо, который, будь он французом, облек бы свое изумление в иную форму и сказал бы, например, «çа alors!»,[22]22
  «Ну-ка!», «вот те на!», «айда» и т. п. (фр.).


[Закрыть] ибо у каждой нации свои междометия, вот и Педро Орсе высказался по этому поводу звучным «Карамба!», тогда как Жоакин Сасса отозвался ему чуть слышным эхом, помянув чью-то мать.

Можете следовать, отпустил их полицейский, помните, что я сказал, и Парагнедых беспрепятственно въехал на территорию Португалии у местечка Вила-Реал-де-Санто-Антонио, покуда его седоки обсуждали необыкновенные происшествия: Вот ведь, надо же, кто бы мог подумать, хотя известно, впрочем, что португальцы бывают двух видов – одни спускаются на берег моря и вперяют тоскующий взор в горизонт, а другие бесстрашно идут на приступ гостиничных цитаделей, обороняемых полицией, республиканской гвардией да вдобавок еще, как нам стало известно, регулярной армией, причем уже имеются раненые, о чем по секрету сообщили нашим путникам в одном кафе, возле которого они остановились, чтобы разжиться сведениями. Вот так они и узнали, что в отелях Албуфейры, Прайя-да-Роши и Лагоса ситуация просто критическая – здания окружены со всех сторон силами правопорядка, поведшими правильную осаду смутьянов, которые забаррикадировали окна и двери, укрепились, заняли круговую оборону и с остервенелой непреклонностью, будто мавры-нехристи какие, остаются столь же глухи к угрозам, как и к призывам одуматься и просьбам проявить благоразумие, ибо догадываются, должно быть, что белый флаг парламентера предшествует гранатам со слезоточивым газом, а потому не желают вступать ни в какие переговоры и слышать не хотят о капитуляции. Карамба, тихо, себе под нос повторяет Педро Орсе, и лицо его озаряется отблеском патриотической досады – отчего же не испанцы первыми додумались до такого?

У первого же шлагбаума их хотели было завернуть на Кастро-Маринь, но Жозе Анайсо с жаром запротестовал, ссылаясь на важнейшее и неотложное дело в Силвесе – он специально сказал «в Силвесе», дабы не навлечь на себя подозрений: Вы бы нас еще проселочной дорогой пустили! – на что командир блокпоста, на которого мирный вид трех пассажиров и слегка почтенная изношенность Парагнедых произвели благоприятное впечатление, ответил: Оно и лучше было бы, если не хотите нарваться на неприятности. Но, господин лейтенант, в подобной ситуации, когда страна катится черт знает куда согласимся, что это выражение на редкость уместно здесь – стоит ли придавать такое значение тому, что кто-то самочинно занял сколько-то там гостиниц, не революция же это, в самом-то деле, чтобы устраивать такой переполох и объявлять в стране всеобщую мобилизацию, а просто народные массы порой теряют терпение, только и всего, и вся эта тирада принадлежит Жоакину Сассе, проявившему такое поразительное отсутствие дипломатического такта, что если бы лейтенант, уже давший отмашку, не придерживался принципа «первое слово дороже второго», пришлось бы все-таки нашим путникам пилить в Кастро-Маринь. Дерзость все же не осталась без отповеди, по-военному суровой: Армия выполняет здесь свой долг, представьте, вот мы бы сказали, что нам в казармах неуютно, да вломились бы в «Шератон» или «Ритц», и сильно, должно быть, был сбит с толку этот лейтенант, если снизошел до дискуссии со штатским. Святая правда, господин лейтенант, не обращайте на него внимания, он у нас такой – вечно ляпнет, не подумавши, сколько раз я ему твердил. Значит, мало, пора бы уж сначала думать, потом говорить, не маленький, ответил лейтенант, самим тоном этого высказывания кладя конец беседе и отошел от машины, показав жестом – можете следовать! – и счастье, что он не услышал ответной реплики Жоакина Сассы, иначе кончилось бы дело тюрьмой.

Их задерживали еще несколько раз, республиканская гвардия была еще менее приветлива, чем армия, а потому приходилось трястись по проселочным грунтовым дорогам, прежде чем сумели выбраться вновь на автостраду. Жоакин Сасса дулся – и было отчего: Лейтенанту этому по службе положено мораль читать, а тебе вот вовсе необязательно было встревать и говорить, что я всегда ляпну, не подумавши. Ну, извини, я ведь просто хотел поскорее от него отделаться, ты вздумал с ним шутить, а это ошибка непростительная, с властью даже самые остроумные шутки – плохи, либо она их не понимает, и тогда зря, значит, ты старался, либо понимает, и тогда придется тебе совсем скверно. В этом месте Педро Орсе попросил, чтобы ему помедленней растолковали, в чем предмет спора, и волей-неволей пришлось несколько снизить тон, да еще несколько раз повторить одно и то же, так что разбор того, из-за чего весь сыр-бор, ясно показал, что происходящее значения не заслуживает, и когда Педро Орсе вник в суть инцидента, тот был уже исчерпан.

Когда миновали развилку Боликейме, Жозе Анайсо, пользуясь тем, что шоссе было пустынно, вдруг, никому ничего не говоря, съехал на обочину и погнал Парагнедых через поле напрямик, срезая дорогу. Куда тебя несет?! завопил Жоакин Сасса. Если так и будем торчать перед каждым постом, никогда не доберемся до отеля, а ведь интересно взглянуть, что же там происходит, разве нет? – отрывисто, потому что его подбрасывало на кочках и выбоинах, отвечал, отчаянно крутя руль, Жозе Анайсо. Педро Орсе на заднем сидении безжалостно мотало и швыряло из стороны в сторону, и Жоакин Сасса, захохотав, прерывающимся от толчков голосом одобрил: Верно, верно, хорошо придумал. К счастью, метров через триста обнаружилась скрытая за рощицей фиговых пальм и поваленной стеной мощеная дорога, а вернее сказать – мощи дороги. Теперь они выбрались на оперативный простор и со всеми предосторожностями стали подкрадываться к Албуфейре, стараясь держаться в низинах, но все равно выдавая себя клубами пыли из-под колес, никудышный из Парагнедых получился разведчик, а авангард – и подавно, но полиция осталась далеко позади, она сторожит развилки и перекрестки, оседлала, выражаясь военным языком, оживленные магистрали, у нее самая страда на автостраде, ей важно перекрыть основные коммуникационные узлы, а на прочее никаким силам правопорядка, сколько бы их ни было, сил не хватит: в этой провинции гостиниц – как, извините за сравнение, рожковых деревьев. По правде говоря, тем, у кого пункт назначения – город Лиссабон, вовсе незачем околачиваться в этих объятых смутой местах, однако нам желательно удостовериться в истинности сообщений прессы, много раз случалось убеждаться, что наплели нам не с три, а с тридцать три короба, и размах событий вовсе не таков, каким тщатся нам его представить – ну, может, были единичные, отдельные случаи, один-два, а все эти посты и шлагбаумы суть практическое воплощение мудрой предусмотрительности, ибо если беспорядкам помешать, то потом и вмешиваться не придется. Однако власти уже замешкались. Через редколесье, тревожа тяжелыми шагами красную землю, идут мужчины и женщины с мешками, котомками, узлами за спиной, с детьми на руках и с твердым представлением о том, что именно так полагается резервировать номер в отеле – главное, забросить туда эти убогие пожитки и вселиться самому с женой и детьми, а потом уж, если все пойдет хорошо, выписать всю прочую родню, перевезти кровать, стол, сундук, благо иной обстановки не нажили, никому и в голову не придет, что стол с кроватью и в гостинице найдутся, а сундук с успехом можно заменить платяным шкафом.

А у ворот Албуфейры готовится битва. Путешественники, оставив Парагнедых во втором эшелоне, под благодатной сенью дуба – в таких и подобных случаях на его помощь рассчитывать нечего, механизм, что с него взять, никаких чувств не испытывает, идет, куда ведут, стоит, где оставят, и дела ему до дрейфующего в океане полуострова нет, хотя благодаря этому дрейфу короче становятся его пробеги. Битва, как в стародавние времена, начинается с вербальной, извините, преамбулы – словесный поединок, обращение к войскам с ободряющим словом, имеющим целью поднять их боевой дух, а с молитвой – к Пречистой Деве или Святому Иакову – слова-то всегда хороши, вот дела обычно отказываются хуже некуда, и не возымела нужного действия речь, с которой воззвал к противнику главарь смутьянов: Правофланговые, обозные, капралы, к вам обращаюсь я, друзья мои, внемлите мне, вспомните, что вы, как и мы, – сыны народа, несущего такие жертвы, народа, что строит дома, а сам остается бездомным, возводит гостиницы, отказывающие ему в гостеприимстве, взгляните – с нами жены наши и дети, мы пришли сюда за тем лишь, чтобы обрести достойный кров над головой, место, куда можно приклонить голову, жилье, подобающее человеку, а не скотине, ибо мы люди, а не бесчувственные машины: в этих пустующих отелях есть сотни и тысячи номеров, предназначавшихся для туристов, но туристы уехали навсегда, покуда они были тут, мы смиренно и покорно сносили невыносимое наше бытие, но теперь просим, чтобы нам позволили войти и расселиться, мы будем платить за номер столько же, сколько платим за наше нынешнее жилье, несправедливо требовать с нас больше, и клянемся всем святым, а также не святым, поддерживать там чистоту и порядок, ибо не рожала еще земля женщин, способных хотя бы отдаленно сравниться в этом с нашими женщинами, вы скажете – «дети», да, от детей много грязи, шума и беспокойства, но наши дети всегда будут чистенькими и опрятными, это нетрудно, поскольку, насколько я знаю, в каждом номере имеется туалетная комната, а в ней на выбор – ванна, душ, умывальник, вода холодная и горячая, так что нетрудно ходить чистым, и, клянусь вам, что даже те из числа детей наших, кто в силу возраста своего уже успел привыкнуть к грязи, погряз, так сказать, в пороке нечистоплотности, станут опрятнейшими существами на свете, все это – лишь вопрос времени, люди, впрочем, всегда говорят, что им нужно время, хотя это единственное, что у них есть, все прочее – лишь химера и мираж, одним словом, химераж. Никто не ожидал от вождя мятежников такой философической концовки.

Черты лица свидетельствуют, а удостоверения личности подтверждают, что солдаты и в самом деле – сыны народа, но вот командовавший ими майор то ли успел в стенах военного училища отвыкнуть и отречься от своего происхождения, то ли по рождению принадлежал к высшим слоям общества, для которых и предназначены были отели Алгарве, но так или иначе он отвечает на это: Убирайтесь отсюда, пока в рыло не получили, доказывая тем самым, что грубость речей не есть верное и непременное свидетельство принадлежности к простонародью. Солдаты видят перед собой милые сердцу образы отца с матерью, однако чувство долга сильнее родственных чувств: Свет очей моих, говорит мать сыну, а тот ее в ответ – прикладом. Но тут вожак самочинных постояльцев возвысил свой гневный голос, в отчаянии перейдя от убеждения к обличению: Презренный сброд, собак безродных свора, не узнаете грудь, что выкормила вас – эта поэтическая вольность делает обвинение довольно бессмысленным, ибо нет такого сына или дочери, которые бы помнили вкус материнского молока да и самый процесс кормления, хотя очень многие авторитетно утверждают, что в глубинах нашего подсознания таятся и хранятся еще и не такие воспоминания, а жизнь наша, в сущности, из этих и подобных ощущений и состоит.