Текст книги "Каменный плот"

Майору очень не понравилось то, как его обозвали, и он скомандовал своим: Правое плечо вперед, бегом марш! – причем в один голос с предводителем мятежников, выразившимся несколько иначе: Бей их, ребята! – и тут они сшиблись, что называется, грудь с грудью, и началось побоище. В это самое время подоспели к месту происшествия Жоакин Сасса, Жозе Анайсо и Педро Орсе, ни к чему не причастные, но не в меру любопытные, за что немедля и пострадали, ибо солдаты в пылу схватки не делали различий между актерами и публикой, так что, можно сказать, троим друзьям, вовсе не нуждавшимся в жилье, пришлось за него подраться. Педро Орсе, невзирая на почтенные года, бился, словно за родимую Андалузию, прочие также делали что могли, ну, может быть, чуточку меньше, чем могли, ибо принадлежали к миролюбивой нации. Были раненые, которых утаскивали с поля боя волоком или относили на обочину, были рыдания и проклятия женщин, и вот, наконец камень, издали пущенный подростком по имени Давид, поверг наземь майора Голиафа, кровь хлынула из глубоко рассеченного подбородка, и стальная каска не смогла его защитить, потому что нынешние шлемы, не в пример шишакам прошлых веков, не снабжены забралом, а дальше – больше: мятежники вслед за тем стали теснить солдат, обтекли их по обеим сторонам дороги, чтобы затем, применив бессознательный, но гениальный тактический ход, броситься врассыпную по крутым улочкам и переулкам и не позволить войскам, осаждающим отель, придти на выручку к побежденному батальону, и такой конфузии не испытывала регулярная армия с незапамятных времен какой-нибудь Жакерии. Владелец отеля, у которого, должно быть, от последних происшествий ум за разум зашел, или же в душе вдруг пробудилось сочувствие народному делу, стал распахивать одну за другой двери номеров, приговаривая: Входите, входите, лучше уж вы, чем эта пустыня.

Итак, цитадель пала под первым же натиском, а Жоакин Сасса, Жозе Анайсо и Педро Орсе получили в свое распоряжение и пользование гостиничный номер, за который, по правде говоря, не боролись, и который двое суток спустя отдали семье, больше в нем нуждавшейся – у нее, помимо избитых в свалке, была еще и разбитая параличом бабушка. В этой никогда и никем прежде невиданной суматохе случалось, что мужья теряли жен, а родители детей, но в результате драматических разминовений, которых никто бы не смог выдумать, что само по себе убедительно доказывает правдивость нашего повествования, так вот, в результате их, повторяем, разбросанные по номерам разных отелей, но движимые единым порывом ветви семейного древа, обретя, стало быть, крышу над головой, более того, по крыше на каждую голову, в конечном итоге все же воссоединялись и почему-то именно в том отеле, у какого рядом с названием было больше звезд. Полицейские комиссары и армейские полковники требовали у Лиссабона подкреплений, бронетехники и инструкций, правительство, не зная, куда кидаться, отдавало и тотчас отменяло приказы, грозилось и добром просило и вскорости не досчиталось троих членов кабинета, подавших в отставку. Тем временем с улиц и с пляжа можно было видеть в окнах отелей торжествующих новоселов – на просторных верандах, где стояли столики для завтрака и диваны с подушечками, отцы семейств уже домовито и деловито стучали молотками, вгоняя первые гвозди и натягивая веревки, чтобы было где сушить белье, которое матери, напевая, уже стирали в ваннах. И бассейны вскипали от ныряний и купаний, и никто не озаботился тем, чтобы объяснить детишкам, что сначала надо бы принять душ, а уж потом лезть в голубую воду – не так-то просто отучить людей от привычек, приобретенных в конурах и лачугах.

Известно, что дурные примеры не в пример заразительней хороших, хотя и неведомо, почему распространяются они с такой неимоверной скоростью, но так или иначе волна самочинных вселений перехлестнула через границу и разлилась по всей Испании, и вообразите только, как обстояло дело в Марбелье и Торремолиносе, где каждый отель – словно город, а три составляют целый мегаполис. Анархия! Хаос! Нарушение права собственности! – загудела Европа, прослышав об этих тревожных новостях, а одна французская газета – из тех, что формируют общественное мнение – дала на всю первую полосу заголовок ПРИРОДУ НЕ ОБМАНЕШЬ! При всей своей банальности эта сентенция показалась истинным перлом проницательности, и с тех пор, когда речь заходила о бывшем Пиренейском полуострове, европейцы только пожимали плечами, разводили руками и говорили друг другу: Чего ж еще от них ждать, что с них взять, как волка ни корми – и прочее, а диссонансом в общем хоре прозвучало лишь мнение одной маленькой неаполитанской газетки, маккиавеллически оповестившей свет о том, что ПРОБЛЕМА БЕЗДОМНЫХ В ПОРТУГАЛИИ И ИСПАНИИ РЕШЕНА!

Покуда трое друзей оставались в Албуфейре, полиция при поддержке частей специального назначения предприняла еще одну попытку штурмом взять отели, выкинув оттуда незаконных поселенцев, однако наткнувшись на дружный и ожесточенный отпор со стороны постояльцев, готовых драться до последней капли крови, и владельцев отелей, знавших, какой чудовищный разгром учиняют обычно спасатели-спасители, – отступила, решив возобновить приступ в более благоприятных обстоятельствах, когда время и посулы несколько притупят бдительность осажденных. Когда же Педро Орсе, Жоакин Сасса и Жозе Анайсо двинулись своим путем в Лиссабон, в захваченных гостиницах уже появились демократически избранные органы самоуправления – комитеты по здравоохранению и гигиене, по общественному питанию, по стирке, полосканию и глажке, по празднествам и увеселениям, по культуре, по народному образованию, по физкультуре и спорту и прочие, совершенно необходимые для исправного функционирования любого сообщества. На мачтах и флагштоках – и тех, что высились перед отелями прежде, и тех, что соорудили заново развевались разноцветные, из чего попало скроенные флаги, стяги, штандарты и вымпелы всех стран мира, спортивных клубов, ассоциаций и союзов – и над всеми прочими реяло португальское знамя. В духе здоровой состязательности всю эту пестроту тщились затмить вывешенные в окнах покрывала.

Но, как всегда бывает, учиненный этим гармоничным сообществом, которое самим фактом своего существования противопоставляло себя другим, заявляло о своих отличиях, а в данном случае лишний раз подтверждало старую истину что для одних хорошо, то другим нож острый – захват отелей переполнил и без того уж готовую перелиться через край чашу терпения, а проще говоря, вконец встревожил тех, кого принято называть сильными мира сего. Многие из них, всерьез опасаясь, что Пиренейский полуостров канет на дно вместе с ними и всем их достоянием, вослед за ордой туристов поспешно покинули отчизну, из чего не следует, разумеется, будто они чувствовали себя в ней чужестранцами: просто-напросто разные есть степени и ступени принадлежности к этой самой отчизне – хоть в возвышенном, хоть в прозаически-административном смысле этого понятия. Тому в истории мы находим множество примеров.

И теперь вот, когда наши социальные заморочки подверглись не то что дружному, а прямо-таки единодушному – неаполитанская газетенка не в счет осуждению, началась вторая волна эмиграции, причем столь массовой, что закрадывались сомнения: а не готовили ли ее тщательно с того самого дня и часа, когда всем стало ясно, что рана, рассекшая единое некогда тело Европы, сама собой не зарубцуется, а напротив, пойдет вглубь и вширь. Огромные суммы, лежавшие на банковских счетах, словно растаяли, оставив после себя сущие пустяки, имевшие скорее символические значение – так, чтобы из чистого суеверия счет этот самый не закрывать: в Португалии эскудо пятьсот, в Испании те же пятьсот, но уже песет, ну, может, чуть больше; а всякое там золото и серебро, драгоценности и произведения искусства и прочее движимое имущество как смелó с Иберийского полуострова пронесшимся над морем вихрем, смелó и разнесло, да не на четыре, а на все тридцать две, указуемые розой ветров стороны. Дураку ясно, что за сутки всего этого не провернуть, а вот недели хватило, вполне достаточно, говорю, оказалось одной недели, чтобы неузнаваемо преобразить социальную, так сказать, физиономию двух иберийских государств, изменить сверху донизу их облик. Сторонний и поверхностный наблюдатель, не ведающий фактов и резонов, а потому впадающий в добросовестное заблуждение, решил бы, что испанцы с португальцами вдруг, разом, в одночасье обеднели, тогда как произошло нечто совсем иное – просто взяли да уехали богатые люди, а статистика болезненно чутка к таким отъездам.

Наблюдателям, которые умудряются увидеть весь ареопаг олимпийских богов и богинь там, где нет ничего, кроме тучек небесных или, наоборот, в громоносном и молниеблещущем явлении самого Юпитера усматривают лишь явление атмосферное, мы никогда не устанем пенять – мало, мало, господа, толковать об одних только обстоятельствах и туповато разносить их по полюсам предшествующего и последующего, как поступаете вы, не желая шевелить мозгами, надо, непременно надо брать в расчет и то, что находится между этими полюсами, ибо если не принять во внимание время, место, мотив, средства, личность, факт, способ, если не учесть и не взвесить всего этого, то вы, доверяясь первому впечатлению, рискуете совершить роковую ошибку. Человек – существо разумное, спору нет, но не до такой степени, как хотелось бы, и, делая подобное заявление, мы смиренно признаем собственное свое убожество и ущербность, как и в делах благотворительности, начиная прежде всего с самих себя – это всегда лучше, чем ждать, когда другие ткнут тебя носом в твое несовершенство.

* * *

В Лиссабон они въехали под вечер, в час, когда с кротко-умиротворенных небес льется не что-нибудь, а лишь бальзам на душу, и обнаруживается бесспорная правота того удивительного знатока ощущений и впечатлений, кто заявил однажды: пейзаж – это состояние души, не объяснив, правда, что представляли собой виды и ландшафты в ту эпоху, когда мир наш населяли одни питекантропы, у которых и сама душа была лишь в зачатке, и царил в ней полный туман. Но вот по прошествии скольких-то тысячелетий, усовершенствовавших природу человеческую, может теперь Педро Орсе узнать в меланхолическом облике города верный образ собственной печали. А печально ему оттого, что он привык к этим португальцам, заставившим его вновь посетить тот уголок земли, тот дикий край, где он родился и жил, а теперь приходит пора с ними расставаться, вам – туда, мне – сюда, кому куда, эрозии, именуемой «необходимость», подвержены даже семьи, чего уж говорить о недавно возникшем приятельстве, о дружбе, еще толком не укоренившейся.

Парагнедых движется по мосту медленно, на предельно допустимой скорости: это для того, чтобы испанец успел восхищенным взором окинуть красоты земли и моря, оценить грандиозность связующей два берега конструкции, конструкция же эта – речь о фразе, а не о сооружении перифрастическая, и выстроена она, чтобы избежать повторного употребления слова «мост», ибо в противном случае получится у нас, не дай Бог, солецизм, а именно – та его зловредная разновидность, которую знающие люди именуют плеоназмом. В искусствах разного рода вообще, а в искусстве словесности особенно, кратчайшее расстояние между двумя точками, пусть и недалеко друг от друга отстоящими, никогда не было и вовеки веков не будет прямой линией, а пыл и жар, пафос и нажим, присущие этому утверждению, призваны если не отогнать, то заглушить сомнения в том, что все вышесказанное соответствует действительности. Путники так засмотрелись на красоты Лиссабона и торжество инженерной мысли, что не приняли всерьез смятения, внезапно овладевшего скворцами. Опьяненные высотой, проносясь в опасной близости от огромных опор, вздымавшихся из воды, чтобы поддержать небосвод, ошалев от всего этого великолепия: там – город, в оконных стеклах которого бушует пламя заката, тут – море, здесь – река, напоминающая медленное струение раскаленной, припорошенной пеплом лавы, птицы вдруг заметались из стороны в сторону, резкими и частыми ударами крыльев меняя направление, и земля словно закружилась вокруг моста, так что север стал востоком, а потом югом, а юг – западом и севером, и неведомо, в какой части света окажемся мы с вами в тот день, когда настигнут нас такие же или еще большие изменения. Было уже сказано, что люди, если даже видят подобные явления, смысла их не постигают, вероятно, так произошло и на этот раз.

Путники добрались уже до середины моста, и вежливо пробормотанное Педро Орсе «красиво» не требовало и не предполагало иного ответа, кроме скромно-удовлетворенного хмыканья. Было еще слишком рано, а верней – не слишком поздно – чтобы, отвезя испанца в отель и устроив его там, продолжать путешествие к тому городку в провинции Рибатежо, где живет Жозе Анайсо и где Жоакин Сасса, если захочет, сможет вновь провести ночь под смоковницей, но португальцы сочли, что неудобно бросать гостя, и единодушно решили задержаться в столице на день-два, показать ему все ее достопримечательности дабы и он, воротясь в свою Орсе, имел все основания от своего лица повторить проникнутые давним и невинным тщеславием, снабженные бесхитростной рифмой слова: Кто в Лиссабоне не бывал, тот добра не видал.

Деньги у Жоакина Сассы и Жозе Анайсо имелись – пускаясь в заграничный вояж, они взяли с собой все, что было, да еще, как мы знаем, сумели и на гостиницу не потратиться, проведя одну ночь под звездным пологом, другую под кровом андалусийского аптекаря, а за проживание в отеле Албуфейры, благодаря всеобщей анархии, царившей в провинции Алгарве, счет им не выставили. В Лиссабоне же, где мы с вами оказались следом за ними, штурмы гостиниц и самочинное вселение в них имели место только в предместьях и пригородах, центральные отели спаслись от этой напасти, благодаря сочетанию двух факторов: во-первых, что ни говори, а столица есть столица, и там силы правопорядка пребывают в высокой степени концентрации, которая и обеспечивает крепость – настоя и устоев, а во-вторых, лиссабонец – человек по натуре робкий, он, хоть страдает, но воли себе не дает и не совершает ничего предосудительного, дабы не ощутить себя под осуждающим взглядом соседа, в свою очередь испытывающего те же терзания. Из-за недостатка постояльцев многие отели под предлогом разных благотворительных акций закрылись, однако иные продолжают работать, неуклонно снижая расценки и доведя их до такой дешевизны, что многие многодетные отцы всерьез принялись подумывать – а не перебраться ли им из квартир, за которые они платят неимоверную аренду, в какой-нибудь пятизвездный «Меридиан» или в иное, но лежащее в тех же широтах, заведение. Наши путешественники в своих помыслах о перемене жребия земного в такую даль, в такую высь не заносились, а потому занесли свои вещички в скромную гостиницу, что в конце Розмариновой улицы, по левую руку будет, если сверху идти, название же ее к сути нашего рассказа отношения не имеет, однажды и по другому поводу мы ее упомянули и хватит.[23]23
  Уже упоминавшийся герой предыдущего романа Жозе Сарамаго – «Год смерти Рикардо Рейса» (1984) – живет в той же лиссабонской гостинице, что и персонажи «Каменного плота».


[Закрыть]

Скворцы – они скворцы и есть, недаром о беспечных и легкомысленных людях принято говорить, что они живут как птицы небесные: те и другие не склонны задумываться о своих поступках, не способны предвидеть или вообразить то, что последует в следующую минуту, причем любопытно, что подобная непредусмотрительность сочетается с широтой и великодушием, и даже с самопожертвованием, как случилось на нейтральной полосе, устланной трупиками расстрелянных, проливших за других свою драгоценную кровь – вы надеюсь, поняли, что речь все же идет о птицах, а не о людях. Однако, пожалуй, слишком мягко было бы назвать легкомыслием и беспечностью поведение скворцов, которые всей своей многотысячной стаей, позабыв всякую осторожность и здравый смысл, опустились на крышу отеля, привлекая внимание зевак и полиции, любителей птиц и ценителей дичи к себе, а, значит – и к нашим героям: они, хоть совесть их никакими грехами не отягощена, вызвали большой интерес властей предержащих и решивших нарушить их покой. Дело в том, что троим путешественникам было пока неведомо, что португальская пресса на страницах, отведенных для описания всяческих феноменов и аномальных явлений, откликнулась и на небывалый доселе случай, произошедший на границе, когда стая скворцов атаковала ничего не подозревавших стражников, причем журналисты весьма неоригинально поминали, как и следовало ожидать, пресловутый фильм Хичкока.

Печать, радио, телевидение, получив первые сообщения о том, что творится на Розмариновой улице, поспешили прислать туда фотографов, операторов и репортеров, из чего вовек бы не проистекло никаких последствий, если бы не методический и – отчего бы не назвать вещи своими именами? – научный подход одного журналиста, который решился спросить себя, какая связь существует между скворцами на крыше отеля и обитателями, временными или постоянными, его номеров. А трое этих постояльцев – Педро Орсе, Жоакин Сасса и Жозе Анайсо – знать не зная о том, какая опасность нависла в буквальном смысле над их головами, распаковали чемоданы, разложили свой скудный багаж и уже через минуту-другую вышли бы из отеля, чтобы, пока не настало время ужинать, прогуляться по лиссабонским улицам. Но за эту самую минуту настырный журналист успел свериться с книгой записи постояльцев, прочесть записанные в ней имена и фамилии, причем две из них привели в движение шестеренки его памяти. Он не был бы профессионалом, если бы оставил без внимания имя Жоакина Сассы, имя Педро Орсе – это же не Рикардо Рейс какой-нибудь, тем паче, что книга, где это имя значится, за давностью лет валяется где-нибудь на чердаке в пыли, и страница, вероятно, никогда не увидит дневного света, а и увидит – имени нельзя будет прочесть на ней, выцветут чернила, которыми оно написано, либо бумага, на которой его написали, ибо есть у времени такое свойство – стирать, гасить, губить. Если до сих пор считалось, что двух зайцев убить – это высшее охотничье достижение, то с этой минуты число преследуемых нами представителей семейства заячьих отряда грызунов, подвергающих испытанию наши ловкость и проворство, убойную нашу силу, увеличивается до трех особей, в связи с чем в тексты соответствующих пословиц и поговорок вносятся необходимые изменения – всюду, где написано «два», следует читать «три». Быть может, и это еще не предел возможностей.

Жоакину Сассе и Педро Орсе, которых умолили спуститься вниз, к стойке портье, а потом усадили в одной из гостиных перед большим зеркалом, ничего не оставалось как дрогнуть под напором журналистов и признаться: да, это я швырнул камень в море, да, это я – живой сейсмограф. А как же скворцы, ведь не может же быть, чтобы такое множество скворцов собралось здесь случайно?! – вопросил тот самый, самый умный репортер, и тогда Жозе Анайсо, не покинув в такую минуту друзей и не кривя душой, сделал заявление для прессы: Скворцы летят за мной. Большая часть вопросов, адресованных Жоакину Сассе, ничем почти не отличалась от тех, что являлись ему в воображаемом разговоре с гражданским губернатором, а потому мы здесь и не приводим ни их, ни ответы на них, а Педро Орсе, которому не в полной мере удалось стать пророком в своем отечестве, обстоятельно изложил недавние события своей жизни, признавшись, что чувствует, да-да, и в данную минуту тоже, колебания почвы, ощущает нечто подобное сильной и глубокой дрожи, поднимающейся по костям, что в Гранаде, в Севилье, в Мадриде подверглись разнообразным тестам его сенсорные, моторные, интеллектуальные способности, и что такие же, а равно и любые другие исследования, готов он пройти в Лиссабоне, если португальские ученые сочтут это необходимым. Пока шла пресс-конференция, за окном смерклось, скворцы, во всем виноватые, рассеялись, расселись по деревьям окрестных парков, журналисты, исчерпав все вопросы и утолив любопытство, ушли, унося аппаратуру съемочную и осветительную, но отель все никак не мог угомониться – горничные и коридорные под любым предлогом просачивались в вестибюль, заглядывали в двери, чтобы увидеть лица феноменов.

Утомленные всей этой непрекращающейся суетой, трое друзей приняли решение в ресторан не ходить, а поужинать здесь же. Педро Орсе был очень озабочен последствиями внезапной своей словоохотливости: Чего это я так язык распустил, сколько раз предупреждали меня, чтоб помалкивал, когда в Испании узнают, мне не поздоровится, но если я пробуду тут еще несколько дней, может, и позабудут. Сомнительно, отвечал на это Жозе Анайсо, весьма сомнительно, завтра же наша история появится во всех газетах, а по телевизору нас покажут еще сегодня, да и радио молчать не станет, там люди усталости не знают. Как бы то ни было, сказал Жоакин Сасса, из нас троих ты – в самом выгодном положении: всегда можешь доказать, что скворцы следуют за тобой по своей воле, ты их не подманиваешь, не подкармливаешь, а вот мы с Педро Орсе влипли всерьез, на него пялятся как на диковину, и лиссабонские ученые такого случая не упустят, да и мне мой камень дорого обойдется. Машина же есть, вспомнил Педро Орсе, садитесь да уезжайте завтра с утра пораньше, а еще лучше – сегодня, а я останусь, а спросят, где вы, скажу – понятия не имею. Поздно, чуть только меня покажут по телевизору, сейчас же на студию позвонит кто-нибудь из моих земляков, объявит, что знает меня, что я учительствую там-то и там-то, славы-то всем хочется, сказал Жозе Анайсо и добавил, нет уж, лучше нам держаться вместе, язык держать за зубами, может, тогда отстанут.

Он был совершенно прав: в последнем выпуске новостей появился подробный репортаж с кадрами, запечатлевшими всю стаю скворцов, фасад отеля и его управляющего, который делал такие вот несоответствующие действительности заявления: В нашей гостинице ничего подобного никогда прежде не происходило – и трех друзей, отвечающих на вопросы.

Как и полагается в таких случаях, репортаж сопровождался комментарием приглашенного в студию и непреложно уверенного в своей правоте эксперта, каковым на этот раз был известный специалист в весьма современной области знания – динамической психологии – который дал несколько возможных объяснений произошедшего, не исключив, между прочим, и гипотезу чистейшего шарлатанства. В исторические кризисные моменты, подобные тому, что переживаем мы ныне, сказал он, всегда отмечается появление разного рода авантюристов и проходимцев, своими россказнями обманывающих легковерных обывателей и преследующих порой вовсе не безобидные и далеко идущие политические цели – вызвать дестабилизацию в обществе, а впоследствии воспользоваться ею для захвата власти. Поздравляю вас, заметил в этом месте Жозе Анайсо, и себя тоже. А каково ваше мнение относительно этих скворцов? – осведомился ведущий. Да, это действительно загадочный факт: либо человек, за которым птицы следуют неотступно, обладает каким-то необыкновенным манком, либо перед нами случай массового гипноза. Птиц, должно быть, нелегко загипнотизировать. Напротив, даже ребенок способен с помощью кусочка мела погрузить курицу в транс. Но одно дело – курица, и совсем другое – две-три тысячи скворцов, которые под гипнозом умудряются лететь. Видите ли, стая, являющаяся совокупностью отдельных особей, сама по себе одновременно играет роль и медиума, и (…) Простите, я хотел вам напомнить, что для некоторых наших телезрителей употребляемая вами терминология может показаться слишком специальной. Хорошо, я постараюсь объяснить попроще: вся стая стремится к созданию гомогенизированного гипнотического поля. Не уверен, что нас поняли, но в любом случае – спасибо за то, что выбрали время принять участие в нашей передаче(если события получат дальнейшее развитие(в чем сомневаться не приходится(у нас будет возможность вновь вернуться к интересующему нас вопросу и обсудить его более подробно и на более глубоком уровне. Всегда рад(улыбнулся эксперт. Болван(отозвался на это Жоакин Сасса, нарушив благостную атмосферу. Похоже на то, заметил Жозе Анайсо(однако бывают моменты, когда и болванов надо слушать внимательно. Ни единого слова не понял, сказал Педро Орсе, кажется, со мной впервые такое, будто он не по-лузитански говорил, – и если воспринимать слова в их буквальном смысле, воображение живо нарисует нам, какого рода беседу мог вести к примеру, Вириат[24]24
  Вириат – пастух, в 147–139 гг. до н. э. руководивший освободительной борьбой лузитан, населявших территорию современной Португалии, против римского владычества.


[Закрыть] с Васко да Гамой, а ведь нас уверяют, что оба героя – сыновья одной отчизны. А покуда они обсуждали эти и другие важнейшие вопросы, управляющий отелем в отдаленном кабинете принимал делегацию – пришли к нему владельцы окрестных ресторанов и сделали такое предложение: Сколько запросите с нас за разрешение разложить на крыше сети, скворцам рано или поздно придется сесть туда, с деревьев мы их будем сгонять, всю обслугу бросим на это дело – эх, люди-люди, ведь это – все равно, что чужой жене ребеночка сделать, рестораторы, видимо, из тех, кто полагает, будто единственный сокровенный смысл всякого явления – в том(что нет у явления сокровенного смысла, и управляющий колеблется, но не поэтому, а потому – потому что боится: крышу повредят, но вот решается, называет сумму. Дорого, отвечают ему рестораторы, и начинается торговля.

А на следующий день, поутру явилось еще несколько важных, чинных, прекрасно одетых господ и в приличествующих случаю выражениях от имени республики и правительства оной предложили Жоакину Сассу и Педро Орсе следовать за ними, и был среди них советник посольства Испании, приветствовавший своего соотечественника с неприязнью столь явной и нескрываемой, что источником ее могло быть лишь ущемленное национальное чувство. Пояснили, что речь пойдет о небольшом и кратком допросе поверьте, это почти формальность – который, быть может, добавит новые материалы к обширному досье, собранному на Пиренейский полуостров, отделившийся от континента, судя по всему, бесповоротно и, так сказать, окончательно. Жозе Анайсо попросили не беспокоиться, усомнившись, очевидно, что он наделен даром завораживать и увлекать за собой, сравнимым лишь с талантами Гаммельнского крысолова, да и скворцов, как на грех, в это время не было видно, они в полном составе проводили рекогносцировку лиссабонских небес, а в сети, предательски разложенные на гостиничной крыше, угодили лишь четыре бродячих воробья – их должен был бы ждать иной конец, да, видать, не судьба. Как раз судьба, только вот чья? – иронически спрашивает нас некто, и нам, благодаря этому неожиданному и постороннему вмешательству, придется усвоить, что вопреки народной мудрости, гласящей: «Своей судьбы никто не минует», всегда может выпасть нам чужая судьба, в точности так, как случилось с воробьями, которых постигла участь, уготованная скворцам.

И Жозе Анайсо, оставшись в холодке поджидать своих товарищей, попросил принести ему газеты: все интервью были на первых полосах, с фотографиями и кричащими заголовками – ЗАГАДКИ СТАВЯТ НАУКУ В ТУПИК, НЕВЕДОМЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ СОЗНАНИЯ, ОПАСНАЯ ТРОИЦА, ТАЙНА ОТЕЛЯ «БРАГАНСА» – черт, как старались мы не называть отель, а газетенка взяла да выболтала – и БУДЕТ ЛИ ИСПАНЕЦ ВЫДВОРЕН НА РОДИНУ? Время шло, пора было обедать, но о Жоакине и Педро не было ни слуху ни духу, и обуянный тревожными думами – арестованы, посажены? – потерял Жозе Анайсо аппетит. Я ведь даже не знаю, куда их увезли, вот дурень, надо было хоть спросить, да нет, надо было ехать с ними, нельзя было оставлять их в такую минуту, ну, ладно, психовать не стоит, все равно бы не позволили, даже если б я и попросил, тем более, что я был очень доволен(что меня оставили в покое, я – трус, слизняк, да нет – хуже: тот хоть дергается, а я застыл на месте, и по суровости последнего высказывания можно судить, до чего дошел Жозе Анайсо, какой степени негодования против самого себя достиг он, и плохо только, что нам не дано знать, какое место занимала искренность в вихре этих противоречивых чувств и мыслей, а потому, как видно и как водится в жизни, благоразумней будет воздержаться от окончательных выводов, покамест не последует поступков. Сначала он пошел к управляющему спросить, не слышно ли чего о том, куда, хотя бы примерно, попали его товарищи, как называется, где помещается ведомство, которое могло ими заинтересоваться, но в ответ на все эти вопросы слышал лишь: Нет, сеньор, не знаю никого из этих сеньоров, никогда прежде не видал, ни наших, ни испанца из посольства, и когда прозвучало это слово, Жозе Анайсо вдруг озарило: Конечно, в посольство, в посольство надо бежать, там все знают наверняка, и тотчас же, поскольку озарения поодиночке не ходят, пришла другая блестящая мысль: И дать знать в газеты, репортеры моментально все разнюхают, выйдут на след исчезнувших.

Жозе Анайсо легким шагом поднялся к себе в номер, чтобы надеть другие башмаки и почистить зубы, и обыденность поступков вовсе не противоречит самым решительным намерениям – вспомните хоть простуженного Отелло, который, как это ни смешно, высморкался, прежде чем задушить Дездемону, а та, в свою очередь, несмотря на нехорошие предчувствия, не заперлась на ключ, но, впрочем, жена никогда не откажется принять мужа, даже если догадывается, что он идет ее убивать, а Дездемона к тому же знала, что в комнате ее – лишь три стены, и примерно в этих же декорациях чистил зубы, сплевывая в раковину, Жозе Анайсо, когда послышался стук в дверь. Кто там? – спросил он, не ожидая ничего хорошего и уж подавно не надеясь услышать произнесенное Жоакином Сассой: Это мы, давно уж вернулись, и в самом деле из-за двери отозвался голос горничной: Горничная. Одну минутку, сказал он, завершил свои гигиенические процедуры – вымыл, вытер лицо и руки и открыл. А горничная – самая обыкновенная гостиничная прислуга, и жизнь ее лишь по касательной и лишь на краткий миг, нужный для того, чтобы передать сообщение Жозе Анайсо, соприкоснется с бытием его самого и его спутников, нынешних и грядущих; такое часто случается – и в театре и в жизни не обойтись без человека, который в нужную минуту стукнет в дверь и скажет: Вас там спрашивает какая-то дама. Удивленный Жозе Анайсо облекает свое удивление в слова: Меня? – а горничная добавляет то, что считала необязательным сообщать сразу: Она хотела видеть вас троих, но поскольку тех двух сеньоров нет, и Жозе Анайсо, подумав: Журналистка, сказал: Сейчас спущусь. И горничная уходит – уходит навсегда, она канет в небытие, она нам больше не понадобится и не будет у нас никаких поводов вспоминать о ней, помнить ее, пусть и не испытав никаких чувств. Пришла, постучалась, передала что велено и что по неведомой нам причине не сообщили по телефону – быть может, оттого это случилось, что жизнь любит время от времени поддать драматизму, ведь в самом деле не сравнить телефонный звонок со стуком в дверь, а безразличное «слушаю» – со встревоженным «кто там?», которому предшествует недоуменно-невысказанное «кто бы это мог быть?» Мы-то с вами знаем, что пришла горничная, но это лишь половина ответа, а, может, и еще меньше, и потому Жозе Анайсо, спускаясь по лестнице, твердит: Кто бы это мог быть? – позабыв, что в первую минуту подумал о журналистке, есть такие мысли, которые будто для того только и созданы, чтобы на время замещать другие, более весомые, а потому и приходящие в голову с небольшим опозданием.