Текст книги "Кречет. Книга I"

ЦИЦЕРОН И АТТИЛА

Нож у Гуниллы был очень острый: через несколько мгновений Жиль и Тим были свободны, но им понадобилось еще немного времени, чтобы размять затекшие мышцы.

– Что мы станем теперь делать? – шепнул следопыт. – Как перебраться через частокол?..

– Один из столбов частокола подпилен, так что можно сдвинуть кусок… По крайней мере вам, мужчинам, это по силам, – ответила Гунилла. – Если бы я могла это сделать сама, то давно бы убежала отсюда.

– Что ж, – прервал ее Жиль. – Значит, теперь вы бежите с нами! Показывайте дорогу.

Идя цепочкой друг за другом, они бесшумно, как кошки, пересекли площадь. Впереди шел Тим, затем пленница индейцев, за ней следовал Жиль. Когда же они достигли хижин, дорога, указанная Гуниллой, привела их к жилищу вождя, и Жиль, движимый силой, более могучей, чем его собственная воля, замедлил шаги… Здесь, совсем рядом с ним, была женщина, одна мысль о которой обжигала его.

В хижине было темно. Полог из оленьих шкур скрывал вход, но закреплен был плохо, и ночной ветер легонько раскачивал шкуры, будто просил, чтобы чья-нибудь рука подняла их… Сердце Жиля забилось в груди, подобно тяжкому молоту, бьющему по наковальне, им снова овладело пламя желания, властное, непреодолимое, как и то чувство, что охватило его совсем недавно, хотя он и был привязан к столбу пыток, заставило его даже тогда позабыть обо всем, вплоть до приближающейся смерти…

Ситапаноки была тут, в двух шагах… Достаточно было поднять руку, чтобы приблизиться к ней, коснуться ее… или просто взглянуть, как она спит…

«Это безумие! – шепнул ему устрашенный его порывом голос рассудка. – Не искушай дьявола!

Беги прочь!»

Но ноги не слушались Жиля, они словно приросли к земле, налившись каменной тяжестью.

Если он сейчас уйдет, то никогда больше не увидит эту красоту, делавшую из индианки ожившую богиню Любви… Мысль об этом была ему непереносима. Увидеть ее! Увидеть ее еще раз, пусть даже ценой жизни!

Чья-то рука ухватилась за руку Жиля, пытаясь увлечь его за собой.

– Что вы делаете? – прошептала Гунилла. – Время не ждет…

– Только секунду еще… Оставьте меня…

– Оставить вас? Вы с ума сошли!

– Убирайтесь прочь! Идите к Тиму, через минуту я догоню вас. Помогите ему сдвинуть бревно и оставьте проход открытым.

Она вцепилась в него еще крепче, и он увидел, как в темноте ее глаза гневно блеснули.

– Вы что, спятили? Это же хижина вождя!

Если вы войдете в нее, то никто и ничто не спасет вас.

– Я знаю, – нетерпеливо ответил Жиль. – Идите же, говорю вам!

Он собрался уже оторвать от себя ее крепко сжатые пальцы, но она застонала от страха и сама отпустила его. Кожаная завеса приподнялась, появилась какая-то белая фигура, и Жилю, несмотря на темноту, показалось, что это само солнце.

Несколько мгновений Ситапаноки неподвижно стояла перед Жилем так близко, что он мог ощущать ветерок ее легкого дыхания. Не глядя на пленницу, индианка сделала ей знак уйти, и Гунилла исчезла в темноте.

– Чего же ты ждешь? – яростным шепотом произнесла индианка. – Почему не бежишь отсюда? Я уже давно слежу за «каменной девушкой»… Я знала, что она попытается освободить тебя. Чего же ты ждешь? Беги!

Но доводы рассудка уже не действовали на юношу. Схватив женщину за руку, он втолкнул ее в хижину, чтобы их не могли услышать. Внезапно безумная мысль возникла в его мозгу.

– Я пришел за тобой, – сказал он. – Я знаю про тебя все. Эти люди… они твои враги, так же, как и мои… Позволь мне увести тебя! Бежим со мной.

В темноте он сжал ее в объятиях, и прикосновение к ее телу пробудило в нем всех демонов ада.

Она не сопротивлялась, и он услышал ее нежный смех.

– Ты так же безрассуден, как и молод, ты, чьи глаза подобны ледникам в лунном свете. Но у меня нет желания уходить отсюда, ведь Сагоевата любит меня… а он великий вождь!

– А ты, любишь ли ты его? О, умоляю тебя, пойдем со мной! Если ты пойдешь за мной, то я сумею любить тебя так, как никогда не сможет полюбить тебя никакой другой мужчина…

– Любить меня? Ты меня любишь, однако еще вчера ты не знал обо мне…

– Я не смогу тебе объяснить! Видишь, я мог бы бежать отсюда, счастливый – ведь я ускользнул от верной смерти, – но все же мне было невозможно уйти от тебя. Мне нужно было увидеть тебя, пусть даже один-единственный раз. Я знаю: ты принимаешь меня за безумца, но ты зажгла во мне огонь, Ситапаноки…

– И тебе грозит огонь, если ты немедленно не уйдешь отсюда! Ты, который знает мое имя, – в ее голосе почувствовалось волнение, – знаешь ли ты, какие нескончаемые муки уготовил тебе Хиакин? Ты, может быть, будешь кричать от боли долгие дни, пока смерть не возьмет тебя, а я увижу, как ты медленно разрушаешься на моих глазах, и не смогу сделать пытку короче! Если бы «каменная девушка» не освободила тебя, то, клянусь Великим Духом, я сделала бы это сама…

Теперь спасайся!

– Только вместе с тобой!

И не успела красавица индианка пошевелиться, Жиль обхватил ее обеими руками и вынес из хижины. Этот поступок был вне всякой логики, вне всякого разумения. В нем властно заговорила Древняя кровь его предков, унаследованная страсть к насилию потребовала своего! Какова бы ни была опасность, он страстно желал эту женщину и не мог более снести мысль, что ему придется с ней расстаться.

Ситапаноки не закричала, не издала ни звука, ни вздоха, но случилось то, что и должно было случиться. Жиль не сделал и трех шагов, как высокая фигура преградила ему дорогу. Появился факел, затем другой, третий. Жиль не видел, откуда они возникли… Внезапно вернувшись к действительности, он очутился прямо перед Хиакином и тремя воинами. Гибким змеиным движением индианка выскользнула из его объятий и исчезла в темноте.

– Раз ты смог освободиться, то, должно быть, духи тьмы – твои друзья, – проворчал колдун. – И ты еще осмелился похитить одну из наших женщин! Но теперь ты не сможешь избежать уготованной тебе судьбы. Смотри: занимается заря…

Действительно, на востоке над горными вершинами, небо посветлело, где-то пропел петух, и вдруг все обитатели лагеря высыпали из хижин будто пчелы из потревоженного улья. Десятки рук схватили Жиля, поволокли, сорвали одежду, и он, совершенно голый, снова встал у столба, а женщины принялись подносить сухие ветки, чтобы разжечь новый костер.

Скрестив руки на груди, Хиакин разглядывал своего пленника с выражением жестокой радости.

– Твой брат, человек с красными волосами, убежал. Но тем хуже для тебя: ты будешь мучиться за двоих.

Хиакин с нескрываемым удовольствием стал во всех подробностях описывать испытания, что придется перенести Жилю с того момента, как первые лучи солнца падут на деревню. Его тело будут медленно прижигать с помощью раскаленных орудий, которые женщины станут во множестве подносить к огню, жечь до тех пор, пока все его тело не станет одной сплошной раной, изуродуют лицо до неузнаваемости, сдерут кожу с черепа и заменят ее раскаленными угольями, раздробят все кости одну за другой…

Слушая изливающийся на него поток ужасов, Жиль смотрел широко открытыми глазами на вершины гор, силясь не слышать Хиакина. Он старался сосредоточиться на единственной мысли, оставшейся ему в утешение: Тим был невредим, Тим был вне досягаемости этих жестоких людей. Хорошо бы, ему удалось украсть мушкет и выстрелом издалека положить конец страданиям своего друга…

Два воина подошли к приговоренному с горшками, полными черной и красной краски, и стали раскрашивать его тело, как этого требовали обычаи ирокезов.

Костер уже пылал, распространяя густой дым.

Топоры, железные шила и прутья, положенные в него, постепенно накалялись докрасна. Хиакин язвительно рассмеялся:

– Ты не пытаешься пробудить нашу жалость?

Чего же ты ждешь? Проси, умоляй…

– Разве люди твоего племени, которых ты пытаешь, просят тебя пощадить их? -

презрительно бросил ему Жиль.

– Индейцы – храбры, из какого бы племени они ни были. Они не плачут, нет, они поют при виде приготовлений к пыткам, а самые храбрые поют даже тогда, когда их пытают.

– Поют?…

С энергией отчаяния Жиль набрал в легкие побольше воздуха. С его губ сами собою слетели слова песни, которую в ньюпортском лагере часто вечерами пели солдаты Сентонжского полка:

В саду моего отца

Расцвела сирень,

В саду моего отца

Расцвела сирень.

Птицы, со всего света

Вьют там свои гнезда.

Рядом с моей любимой

Как хорошо, как хорошо!

Рядом с моей любимой

Как хорошо лежать…

Гомон индейского поселка неожиданно сменился глубокой тишиной. Женщины и старики, спешившие к огню с орудиями пытки, замедлили шаг. Ненависти в их взглядах стало меньше, появилось даже что-то, похожее на уважение: пленник пел!.. Во всеобщем молчании его голос звучал подобно победному кличу, и вдруг на пороге большой хижины Жиль увидел белую фигуру.

Сердце его забилось сильнее, песня оборвалась на полуслове. Что-то перехватило горло Жилю, и он умолк: это был ангел смерти, явившийся его взору в облике женщины, из-за которой он потерял голову!..

Внезапно солнце как бы выпрыгнуло в небо словно огненный шар, и вся долина осветилась.

Это был сигнал… Старик, на голове которого почти не было волос, если не считать жидкой седой пряди, свисающей с черепа, схватил длинный железный прут, раскалившийся на конце докрасна, и подошел к столбу пыток. Исполненный ярости отчаяния. Жиль снова запел:

– Перепелка, горлица и куропатка

И моя голубка… что день и ночь поет…

С последним словом его пронзила жесточайшая боль. Раскаленный конец железного прута вонзился в бедро… В одну секунду Жиль весь облился потом. Боль была жестокой, она становилась все нестерпимее, тяжкими толчками пронизывая тело; в воздухе разнесся отвратительный запах горящей плоти. Жиль стиснул зубы, с трудом перевел дыхание, и ему понадобилась вся его воля, чтобы продолжить песню. Теперь он видел приближающуюся к нему старуху с раскаленной, изогнутой как коготь иглой…

Он снова запел:

– Поет… для… всех девушек…

Что… не имеют мужа…

Старуха улыбалась улыбкой черепа и размахивала перед носом пленника своим ужасным орудием. Жиль уже чувствовал жар. И вдруг раздался громкий крик. С одного из постов, с какого наблюдали за рекой, что-то громко кричал караульный, размахивая руками… Ему ответил голос женщины: это была Ситапаноки.

– Сагоевата!.. Он возвращается!..

В тот же миг толпа отвернулась от столба пыток, и взоры всех обратились к реке. Сквозь проход в частоколе Жиль увидел изгиб реки, где показалось множество пирог, наполненных индейскими воинами. На носу головной пироги стоял человек, увенчанный убором из перьев орла, высокий, худой, с величественной внешностью. Человек этот стоял прямо, скрестив руки на груди.

Он походил на варварское речное божество, и в клубах тумана, плававших над водой, возвышался, словно статуя, вылитая из меди.

Весь лагерь разразился громкими криками.

Некоторые женщины срывали платья и бросались в реку голыми, чтобы плыть навстречу прибывшим. Зарокотали барабаны.

Все еще привязанный к столбу, Жиль старался не дать надежде завладеть им… Конечно, Тим говорил, что только Сагоевата может спасти их, но как индеец поведет себя с человеком, который совсем недавно пытался похитить его жену?

Пироги коснулись земли. Обнаженные женщины стали выходить на берег. Некоторые из них несли военные трофеи, добытые их мужьями, – отрезанные головы врагов, которые они держали зубами за волосы, чтобы плыть без помех. Женщины, не имевшие подобных трофеев, глядели на своих подруг с внушающей отвращение завистью. Жиль зажмурился, содрогнувшись в приступе тошноты, которая, к счастью, быстро прошла. Окровавленные головы были головами белых людей…

Когда Жиль снова открыл глаза, вождь уже ступил на берег и прошел в ворота, сделанные в окружавшем деревню частоколе. С внезапной радостью и признательностью Жиль вдруг понял, почему Сагоевата возвратился так вовремя: рука вождя опиралась на плечо мальчика и этот мальчик был Играк! Очевидно, отчаявшись убедить Хиакина, чтобы тот отпустил своих новых друзей, он тайком покинул лагерь ночью в надежде разыскать своего брата. К счастью, вождь сенека оказался не слишком далеко, но это объясняло и то, почему Хиакин так спешил расправиться с непрошеными гостями.

Следуя за Играком, Сагоевата направился прямо к пленнику, царственным жестом отмахнувшись от многословных объяснений, которые пытался дать ему Лицо Медведя – Хиакин. Когда их взгляды встретились. Жиль подумал, что не часто увидишь более гордое лицо, чем у этого индейца. Орлиный нос и тонкие, высокомерно изогнутые губы придавали ему некоторое сходство с птицей, чьи перья он носил, и делали его несколько старше на вид, но гладкая медь кожи, мрачный блеск глубоко сидящих глаз, легкость сухого тела с длинными сильными мышцами выдавали молодость. В глазах вождя не было гнева, напротив, его взгляд выражал любопытство.

– Мой брат, Птица-которая-никогда-не-спит, сказал мне, что ко мне пришли двое гостей… Где же твой спутник, человек соли?

– Он сбежал этой ночью. Извини его за то, что он не соблазнился гостеприимством твоего народа, – ответил Жиль, пытаясь улыбнуться.

– Наше гостеприимство было бы более чем щедрым к тому великодушному воину, который мог бы удержать моего брата как заложника, однако взял на себя труд вернуть его нам. Но ты нарушил самые священные законы, убив белую птицу, ударяющую, как молния. К тому же ты хотел сбежать… и похитить при этом одну из наших женщин.

«Одну из наших женщин?» Неужели в темноте Хиакин не узнал Ситапаноки? В таком случае удача все еще на стороне посланников Вашингтона… С великолепным презрением, но и с некоторым трудом из-за все еще сдавливающих его ремней. Жиль пожал плечами.

– Да, признаю это! Генерал Вашингтон доверил нам, Тиму Токеру и мне, передать тебе поручение от него. Моя опрометчивость и ярость твоего народа помешали выполнить данное нам поручение, и я думал, что если возьму заложника, то это вынудит тебя вступить со мной в переговоры.

Объяснение было несколько притянуто за уши, но Сагоевату оно, казалось, удовлетворило. Его серьезный взгляд на мгновение задержался на спокойном лице пленника, и то, что он прочел в нем, ему явно понравилось. Тело пленника уже испытало мучения, о чем свидетельствовал глубокий ожог на бедре, но вождь слышал, как он при этом пел. Бледно-голубые глаза пленника, холодные, цвета зимнего неба, смотрели прямо, гордо, но без высокомерия. Сагоевата покачал головой.

– Великий Дух – наш отец, но Земля – наша мать и мать людей с белой кожей, которые, как и мы, просят у нее пищу, но белые люди не знают Великого Духа и думают, что все, что живет на Земле, создано для их нужд. Они не знают, что белая птица – существо божественное…

Жиль слушал вождя как зачарованный. Голос индейца звучал колдовской музыкой, он был похож на темный и теплый бархат, по которому слова вышивали удивительные, причудливые узоры. Юноша понял, почему этот молодой еще человек обладает достаточным престижем для того, чтобы высокомерный Вашингтон пожелал привлечь его на свою сторону. Однако Жиль сделал попытку освободиться от наваждения.

– Даже если бы я и знал ваши законы, то все равно бы выстрелил! – объявил он дерзко. – Твоя божественная птица собиралась убить женщину…

– Это была рабыня!

– Моя кожа того же цвета, что и кожа этой рабыни. Позволил бы ты, Сагоевата, умереть женщине твоего народа, если бы птица напала на нее?

– Может быть! Когда Великий Дух выбирает себе жертву, мы никогда не противимся его воле.

Но тебе этого не понять… поэтому я отпускаю тебя.

Вытащив длинный нож, висевший у пояса, вождь быстро перерезал ремни, привязывавшие Жиля к столбу, но тут оказалось, что они и поддерживали его, ибо в тот миг, когда юноша хотел уже сделать шаг вперед, у него закружилась голова: со вчерашнего утра он ничего не ел и не пил и обессилел после мучительной ночи. Жиль покачнулся, взмахнул рукой, ища на что бы опереться. Играк бросился к нему, поддержал и что-то крикнул брату. Сагоевата улыбнулся:

– Мальчик прав: ты нуждаешься в пище и отдыхе. Поскольку ты принес слова Великого Белого Вождя – с этой минуты ты мой гость…

Он сделал повелительный жест, и двое воинов, которые еще секунду назад были готовы разорвать белого человека на куски, насладившись его криками как наинежнейшей музыкой, заботливо отнесли его в хижину, соседствующую с хижиной вождя.

Некоторое время спустя Жиль был накормлен вареным маисом и жаренной на угольях рыбой, к его ране приложили компресс из целебных трав, закутали в теплое одеяло, и он погрузился в глубочайший сон, который должен был помочь ему восстановить силы, израсходованные за последние часы, самые мучительные в его жизни…

Когда он проснулся, то по сторонам своей постели увидел двух женщин, являвших между собою разительный контраст. Свет маленького костра усиливал красоту Ситапаноки и подчеркивал дряхлость другой женщины, похожей на высохшую мумию. Старуха курила трубку с торжественностью старого пирата, сидящего на юте своего корабля. Жиль поспешно отвернулся от нее.

Приподнявшись на локте, он улыбнулся молодой индианке.

– Если твой супруг сделает тебя моим стражем, то я буду счастливейшим человеком в мире! – прошептал бывший ученик коллежа Св.Ива в Ванне, инстинктивно найдя слова, подсказанные ему истинно французской галантностью. – Эта женщина куда менее приятна, – добавил он, указав кивком головы на старуху с трубкой. – Я бы охотно обошелся без нее…

– Сагоевата слишком мудр, чтобы не знать, что в сосновом лесу, высушенном летним зноем, никогда не зажигают костра. Эта женщина сторожит вовсе не тебя, она сторожит меня, потому что это моя свекровь. Ее зовут Немисса. Земли, на которых мы сейчас находимся, по обычаю ирокезов принадлежат ей.

Эти слова произвели впечатление на Жиля, и он слегка поклонился старой женщине; та ответила ему ледяным взглядом и снова принялась пускать дым из своей трубки, будто его здесь вовсе не было.

– Похоже, я ей совсем не нравлюсь, – вздохнул Жиль. – Во всяком случае, пора вставать.

Я должен увидеться с твоим супругом.

Он было отбросил одеяло, но вовремя вспомнил, что на нем нет никакой одежды, если не считать толстого слоя краски, которым его покрыли перед пыткой, и снова закутался в грубую ткань.

Тотчас же старая Немисса вскочила со своего места и преградила ему дорогу, произнеся при этом какие-то слова.

– Ты не должен выходить, – перевела Ситапаноки. – Мы здесь как раз для того, чтобы помешать тебе покинуть хижину. Сагоевата сейчас принимает другого вождя у Костра совета и не хочет, чтобы тот прознал о твоем присутствии.

– Кто он, этот «другой вождь»?

– Корнплэнтер, тот, кого называют Сажающий Маис…

– Я слыхал о Корнплэнтере, – сказал Жиль, без удовольствия вспомнив о странном поручении Вашингтона. – Говорят, что он завидует твоему супругу и хочет заполучить тебя. Что он здесь делает?

– Ты слышал правдивые слова… Вот уже дважды я избежала попытки похищения, которые мог организовать только этот человек, но Сагоевата отказывается в это поверить, потому что сам он благороден и не ходит кривыми тропами.

– Разве ирокезы не уважают жен своих братьев?

– Уважают, когда те из их племени. Я же происхожу из племени врагов, я здесь что-то вроде пленницы. Похитить пленницу – не преступление… Но я думаю, что Корнплэнтер прибыл сюда в надежде увлечь Сагоевату в набег на колонистов в Шохари. Это вверх по реке, в долине…

Жиль встал и, кутаясь в одеяло, шагнул к выходу из хижины, но Немисса стала перед ним со скрещенными на груди руками, суровая и непреклонная… Мягким, но решительным движением Жиль отстранил старуху со своего пути.

– Скажи ей, что я не выйду отсюда. Я просто хочу взглянуть на Корнплэнтера: мне нужно знать, как он выглядит…

Ему не пришлось далеко отодвигать шкуры, закрывающие вход: Большой совет племени сенека собрался совсем близко от хижины. В ночной темноте, освещенные пламенем костров, фигуры индейцев были отчетливо видны. Жилю показалось, что их здесь множество.

Большинство из них были молодые, сильные воины, раскрашенные яркими красками, что придавало им весьма устрашающий и грозный облик. Жиль увидел Сагоевату все еще с убором из орлиных перьев на голове, но на этот раз на вожде был надет – конечно, из-за важности происходящей встречи – великолепный красный мундир английского офицера, и юноша подумал, что в этом наряде вождь имеет довольно странный вид. Наконец, он разглядел стоящего напротив Сагоеваты в позе бойцового петуха могучего человека с медной, но более светлой, чем у Сагоеваты, кожей, на чьем выбритом черепе красовалось нечто вроде серебряной диадемы. Свисавшая с головы длинная черная коса была утыкана разноцветными перьями, тяжелые серебряные украшения оттягивали мочки ушей и были вставлены даже в нос. Его глаза пылали, а с презрительно искривленных губ слетали гневные слова…

– Он говорит, что никогда еще урожай не был так обилен на полях Шохари, – шепнула Ситапаноки, – что наступил день отмщения и пора напомнить людям из долины, что ирокезы не позабыли своих братьев, убитых генералом Салливаном, и что они все еще здесь и хотят отомстить… Он хочет сжечь всю долину.

– А что говорит твой супруг?

– Он говорит, что плоды нашей матери-Земли должны быть почитаемы, что скоро придет зима, а с нею – голод, что, в конце концов, хорошо нападать на солдат, но ведь среди крестьян в Шохари мало воинов. Корнплэнтер же смотрит на это как на пустую болтовню: он любит лишь кровь и крики жертв. Ирокезы жестоки, но он худший из всех! Я слыхала, что в его жилах есть кровь белых людей, и именно в этом причина той лютой ненависти к людям твоего племени.

Спор у костра продолжался довольно долго:

Корнплэнтер, которого поддерживал Хиакин, призывал к огню и убийствам, а Сагоевата противопоставлял им все доводы, подсказываемые благоразумием. Затем голоса внезапно стали тише, и уже ничего нельзя было расслышать, пока, наконец, Сагоевата не произнес громким голосом несколько слов.

– Мой супруг желает поразмыслить сегодняшней ночью, – перевела Ситапаноки. – Корнплэнтер удалится в свой лагерь, а завтра придет за ответом… Но я боюсь, что он возьмет верх над моим мужем: кому приятно, когда его называют трусом. Я, однако, не понимаю настойчивости Корнплэнтера, никогда еще он не сражался вместе с Сагоеватой, и у него достаточно много воинов, чтобы захватить Шохари без участия наших…

Жиль вздрогнул: эти слова напомнили ему, что Вашингтон послал их, его и Тима, чтобы предостеречь вождя клана Волков. Если только Сагоевата поддастся на уговоры Корнплэнтера, хозяином в деревне снова станет Хиакин, как это было, когда их захватили в плен… Хиакин, который, похоже, был всецело на стороне Корнплэнтера, Хиакин, ненавидящий Ситапаноки.

Старая Немисса взяла молодую индианку за руку и повелительным жестом указала в сторону выхода.

Вскоре воины разошлись. Один только Сагоевата остался стоять у костра, задумчиво глядя на раскаленные угли.

– Я должна идти к моему супругу, – прошептала Ситапаноки. – Немисса останется с тобой, пока ее не сменит воин. Мне жаль… – прибавила она, чуть заметно улыбнувшись.

– Но не так, как мне! – проворчал Жиль. – Прошу тебя, скажи своему мужу, что я хочу с ним говорить сегодня же ночью. Он должен выслушать меня прежде, чем примет решение.

Огромные золотистые глаза женщины на мгновение задержались на помрачневшем лице юноши. Жиль понял, что, хотя ей и не ясен истинный смысл его слов, она встревожена. Тогда Жиль улыбнулся ей.

– Прошу тебя, Ситапаноки, скажи ему, что мне нужно увидеть его, это очень важно… для всех нас!..

Он не стал больше ничего объяснять, посчитав, что не стоит пугать ее своими мыслями и все возрастающими подозрениями: третья попытка похищения может и удаться, когда Корнплэнтер будет знать, что в лагере нет воинов и всем заправляет Хиакин…

Обо всем этом Жиль и рассказал сахему сенека, когда тот, уже без красного мундира, пришел в хижину, откуда тотчас же испарилась Немисса.

– Корнплэнтер хочет увести тебя с собой лишь для того, чтобы удалить от твоего лагеря, – смело объявил он. – Ты будешь рядом с ним, у него на глазах. Тогда он сможет отправить нескольких воинов в твою деревню, в которой останутся лишь женщины и старики, чтобы взять там то, чего он желает заполучить больше всего на свете.

Ты должен опасаться его, Сагоевата, потому что он завистлив и ненавидит тебя.

Невозмутимое лицо вождя сенека нисколько не отразило мыслей, бушевавших в его мозгу.

Правда, Жиль своим острым взглядом заметил, что кулаки индейца непроизвольно сжались…

Однако прекрасный низкий голос Сагоеваты ничуть не изменился, когда тот проговорил тихо, тоном почти небрежным:

– Так вот что тебе поручил сказать мне генерал Вашингтон? Разве для него важны собственность и честь его врагов? Я индеец, а он виргинский дворянин…

– Можно уважать врага, даже восхищаться им, когда вы оба равны по благородству. Генерал опечален тем, что ты и твои люди сражаетесь на стороне его противников, против него, а ведь он борется за свободу земли, на которой родились вы оба. Для меня, приехавшего сюда из страны, врагом коей издавна является Англия, трудно понять эту рознь между американцами, каков бы ни был цвет их кожи. Так почему же ты принял сторону англичан… и даже носишь их мундир?

– Красные Мундиры обращаются с нами как с союзниками, равными себе. Люди, которых называют колонистами, считают нас дикими зверьми! Однако, когда их предки переплыли большую воду, чтобы ступить на эту землю, они нашли в нас друзей, а не врагов. Они сказали, что покинули родину, попавшую в руки плохих людей, чтобы, приехав сюда, без помех исповедовать свою веру. Мы сжалились над ними, дали им все, что они хотели, и усадили среди нас. Мы дали им маис и мясо… взамен они дали нам яд… огненную воду, которая обжигает и превращает в скотов.

Когда ты вернешься к своим… если я дам тебе свободу… скажи своему генералу, что Сагоевата не нуждается в его советах, что он сам умеет беречься, а кроме того, он презирает те слащавые голоса, что исподтишка нашептывают ему в уши клевету, чтобы рассорить брата с братом.

– Значит, ты решился последовать за Корнплэнтером?

– Ты слышал: он мой брат…

– Это не правда! К тому же он не настоящий индеец. Знаешь ли ты, что он рожден от колониста? Знаешь ли ты, что его отец все еще живет в Форт-Плэйне, его зовут Джон О'Бэйл? Если ты не знаешь этого, то генерал знает, потому-то он и послал меня к тебе, чтобы сказать: «Великий Вождь, берегись человека, про которого ты думаешь, что он одной с тобой крови, а ведь он индеец лишь наполовину, берегись, потому что, хотя он и не имеет на это никаких прав, он мечтает главенствовать в Союзе Шести племен ирокезов.

Чтобы достичь своей цели, он готов уничтожить всех других вождей: ты – первый!»

Во взгляде Сагоеваты вспыхнуло пламя гнева, и голос его впервые дрогнул.

– Твой язык шипит, подобно языку змеи! Как бы ни был честолюбив Корнплэнтер, он не может надеяться победить самого великого из нас, вождя мохоков Тайенданегу! Что же ему делить со мной, если я менее могуч, чем он?

– Обладает ли твой вождь мохоков красивейшей из жен?

Секунду Жиль думал, что Сагоевата вцепится ему в горло, но самообладание этого человека было сверхъестественным! Подобно тому как это случилось совсем недавно у столба пыток, взгляды черных глаз и синих глаз скрестились… затем, презрительно пожав плечами, индеец отвернулся.

– Слова, сказанные нами, унесет ветер, который развеет армию колонистов. Измена вползает туда, а когда она сделает свое дело, то долго еще их вождь не сможет предложить свою дружбу кому бы то ни было, даже самому жалкому из нас. Что до тебя, то я решу завтра: жить тебе или умереть…

Хладнокровно выслушав угрозу. Жиль обратил внимание на одно лишь слово из тех, что сказал Сагоевата.

– Измена? Что ты хочешь сказать?

Ничего не ответив ему, вождь покинул хижину. Жиль бросился было за ним, но перед его носом скрестились два копья, и Жиль понял, что его положение в индейском лагере опять переменилось. Из кандидата в мученики он превратился в гостя, а теперь по неведомой ему причине снова стал пленником.

Если у него еще и были какие-то сомнения, то очень скоро они развеялись: два воина вошли в хижину, один нес миску, полную маисовой каши с кусками рыбы, и кувшин с водой, другой – колышки, веревки и деревянную колотушку. Они жестами дали понять Жилю, что он должен быстро поесть, и юноша заставил себя проглотить неаппетитное индейское рагу, единственно для того, чтобы поддержать свои силы. Индейцы наблюдали за ним с невозмутимым видом, а затем, увидев, что юноша проглотил последний кусок, набросились на него. Жиль оказался распростертым на земляном полу с разведенными в стороны ногами и руками, лодыжки и запястья его были привязаны к четырем колышкам, крепко вбитым в землю. На яростные протесты Жиля индейцы не обратили ни малейшего внимания. По всей вероятности, Сагоевата не очень полагался на прочность жилищ своего народа и хотел быть уверенным, что его гость не воспользуется ночной темнотой, чтобы проделать дыру в стене и сбежать, а ведь именно это и намеревался сделать Жиль.

Не имея возможности двинуть ни рукой, ни ногой, разъяренный и униженный, юноша провел тревожную и утомительную ночь. Ему мешала уснуть крайне неудобная поза, в которой его оставили индейцы, но еще сильнее его терзали теснившиеся в мозгу мысли… Что Корнплэнтер сказал Сагоевате? Что это за измена, угрожающая Вашингтону? Кто обречет его на бесславное поражение? Куда, черт возьми, могли подеваться Тим и Гунилла?

Под утро ему все же удалось задремать, но страшный шум, раздавшийся с первыми лучами солнца, прервал его краткий отдых. Жиль попытался пошевелиться, но застонал от боли и тут же стал ругаться, как старый солдат. Его тело одеревенело, во рту пересохло, и ему казалось, что от него пахнет так же дурно, как от всего лагеря. К тому же тело под слоем покрывающей его краски начало сильно чесаться…

Несмотря на боль, юноша попытался приподняться, чтобы лучше слышать. Сомнений быть не могло: воины племени сенека снова покидали свою деревню, чтобы последовать за Корнплэнтером в смертоносный набег на мирных поселенцев Шохари. Скоро краснокожие дьяволы обрушатся, подобно молнии, на мирное поселение, где созревшие хлеба золотятся под летним солнцем, чтобы предать все огню и упиться кровью, оставляя за собою лишь пепел и трупы без скальпов.

Никто и ничто не сможет помешать драме свершиться…

Он еще надеялся убедить Сагоевату, когда тот придет известить его о принятом решении, но и эта слабая надежда улетучилась, когда огромная тень заслонила солнце, проникавшее в хижину через вход с откинутыми шкурами, заменяющими дверь. По короне из жесткого оленьего меха юноша узнал Хиакина и вверил свою душу Господу. Если уж колдун сам пришел к нему, то это означало самые скверные новости… Жиль был совершенно уверен, что его сейчас снова отведут к столбу пыток, чтобы продолжить обычные здешние развлечения с того места, где они были прерваны.