Текст книги "Толкование сновидений. Полное издание"

Глава IV. Искажение реальности в сновидениях

Если я продолжу утверждать, что абсолютно в каждом сне фигурирует осуществление какого-то желания, то есть что не бывает никаких других снов, кроме тех, в которых обязательно сбывается какая-то мечта, то предчувствую, что эта мысль вызовет самые решительные возражения.

Мне скажут: «Нет ничего нового в том, что в некоторых снах сбываются желания, на это уже давно указывали многие авторы». (См. Radestock (1879), Volkelt (1875), Purkikie (1846), Tissié (1890), Simon (1888) – описание снов барона Тренка, страдавшего от голода в заточении, а также у Гризингера (Griesinger, 1845)[85]85
  Уже античный автор неоплатоник Плотин (цитата Дю Преля (Du Prel, 1885)) отмечает: «Когда в нас пробуждаются желания, тогда просыпается и фантазия, и, так сказать, предлагает нам объекты, на которые направлены эти желания» (Ennead, IV, 4).


[Закрыть].) Но утверждать, что не существует никаких иных сновидений, кроме тех, в которых осуществляются желания, – это всего лишь одно из необоснованных обобщений, которое, к счастью, легко опровергнуть. В конце концов, встречается множество пренеприятнейших сновидений, в которых нет и намека на осуществление желаний. Эдвард фон Гартман, представитель философии пессимизма, занимает позицию, которая полностью противоречит концепции сновидения как воплощения сбывшихся желаний. В своей «Философии бессознательного» («Philosophie des Undewussten» (1890) он выражает свое мнение на этот счет: «Когда речь заходит о снах, то в них мы сталкиваемся со всеми неудовольствиями, которые из состояния бодрствования перенеслись в мир снов; единственное, чего там недостает, это радости науки и искусств, которые, до некоторой степени, в состоянии примирить образованного человека с этой жизнью…» Но и менее пессимистично настроенные наблюдатели настаивали на том, что в сновидениях мы чаще всего сталкиваемся с болью или чем-то неприятным, а не с чем-то таким, что нас радует. Об этом упоминают такие авторы, как Scholz (1893), Volkelt (1875) и другие. Две исследовательницы, Флоренс Халлам и Сара Вид (Florence Hallam, Sarah Weed), произвели статистический учет своих собственных сновидений и пришли к выводу, что в этих снах превалирует неприятное содержание. Они выяснили, что 57,2 % сновидений можно было квалифицировать как «неприятные» и лишь 28,6 % – как безусловно «приятные». Кроме тех сновидений, в которых воспроизводятся различные неприятные ощущения, пережитые человеком в состоянии бодрствования, бывают еще и сны, в которых человек испытывает беспокойство, и самые ужасные и неприятные чувства, которые при этом человек переживает, надолго сохраняются в его памяти после пробуждения. Чаще всего именно дети[86]86
  См. работу Дебакера (Debacker, 1881) o pavor nocturnus — ночных страхах.


[Закрыть] страдают от подобных сновидений, хотя именно их снам мы приписали исполнение самых заветных желаний.

В сущности, действительно создается впечатление, что существование беспокойных кошмарных снов ставит под вопрос тезис (который я развивал в предыдущей главе) о том, что сновидения – это воплощение сбывшихся желаний; безусловно, такие неприятные сны заставляют считать подобный тезис абсурдным.

Тем не менее эти возражения, на первый взгляд обоснованные, несложно опровергнуть. Достаточно обратить внимание на то, что моя теория основана не на рассмотрении доступного непосредственному наблюдению содержания сновидений, а представляет собой размышления в связи с интерпретацией их скрытого содержания. Нам необходимо противопоставить явное и глубинное содержание сновидения. Очевидно, что содержание многих сновидений может быть весьма неприятным. Но кто прежде предпринимал попытки их интерпретации? Вскрывал их глубинное содержание? Если этого не было, то эти два возражения сразу же оказываются несостоятельными: ведь вполне возможно, что и неприятные, и беспокойные сновидения после интерпретации могут стать примером осуществления желаний[87]87
  Совершенно непонятно то упорство, с которым читатели и критики этой книги не желают этого учитывать и пренебрегают существенным различием между явным и скрытым содержанием сновидений. Точку зрения, наиболее близкую к моей гипотезе, выразил Джеймс Салли в своем эссе «Сон как откровение», цитату из которого я с таким запозданием привожу вовсе не потому, что недостаточно оценил ее (James Sally «The Dream as a Revelation» (1893)): «В конечном счете становится понятно, что сны – это не полная бессмыслица, хотя так считают такие уважаемые люди, как Чосер, Шекспир и Мильтон. В хаотическом нагромождении ночных фантазий есть смысл, из них мы узнаем нечто новое. Словно обрывки писем, эти "послания сновидений" при более пристальном изучении больше не кажутся бессмысленным бредом, и в них можно усмотреть важное, отчетливое послание. Или, употребив более изысканное сравнение, можно сказать, что сон, словно древний пергамент, при бережном изучении открывает написанное на древнем языке бесценное послание». (Фрейд выделили при печати последние два предложения более крупным шрифтом.)


[Закрыть].

Когда в ходе научного исследования мы сталкиваемся с трудноразрешимой проблемой, бывает полезно приняться при этом за разрешение еще какой-то проблемы – ведь проще расколоть одним ударом не один орех, а два. Итак, нам предстоит теперь ответить не только на вопрос «Каким образом сбываются желания в неприятных или беспокойных снах?», но ход наших размышлений приведет нас еще и ко второму вопросу: «Отчего в нейтральном содержании сновидений, в которых после интерпретации выявляется исполнение какого-то желания, это не просматривается в явной форме?» Например, сновидение про Ирму, которое я подверг столь подробному анализу. В нем нет ничего неприятного, а его толкование демонстрирует, что в этом сновидении сбылось некое желание. Но для чего тогда требуется интерпретация? Почему бы в сновидении прямо ни указывалось, что именно оно обозначает? На первый взгляд в сновидении про Ирму нет указаний на то, что оно изображает, как сбылось какое-то желание спящего. Читатели тоже так подумают, такое же мнение складывалось и у меня, пока я не произвел анализ сновидения. Предлагаю обозначить такой ход сновидений, который заставляет нас толковать их, «феноменом искажения реальности в сновидениях». Итак, вот вторая проблема, которая стоит перед нами: каковы источники искажения реальности в сновидениях?

Существует множество ответов на этот вопрос: например, что во сне человек не в состоянии непосредственно выразить собственные мысли. Но в ходе анализа некоторых сновидений находится другое объяснение причин искажения реальности в сновидении. Я приведу примеры этого в ходе интерпретации второго моего сновидения. Мне снова придется откровенно рассказать о некоторых интимных деталях моей жизни; но я приношу себя в жертву ради научной интерпретации этой проблемы.

Преамбула. Весной 1897 г. два профессора нашего университета внесли предложение о присвоении мне статуса professor extraordinarius (внештатного профессора)[88]88
  Приблизительно соответствует должности доцента. Подобные назначения в Австрии совершались согласно приказу министра образования. Об этом событии Фрейд упоминает в письме к Флиссу от 15 марта 1897 г. (Freud, 1950a), а сам сон датируется 15 марта 1897 г. (там же). Упомянутое далее «вероисповедание» относится, без сомнения, к антисемитизму, который процветал в Вене в последние годы XIX в. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Эта новость обрадовала меня, поскольку это свидетельствовало об уважительном и беспристрастном отношении ко мне двух выдающихся ученых. Но я решил не слишком радоваться этому раньше времени. За последние несколько лет Министерство образования отклонило ряд подобных ходатайств, и несколько моих старших коллег, чьи заслуги были ничуть не меньше моих, за долгое время так и не дождались назначения. Я не надеялся, что мне повезет больше, и решил особенно ни на что не рассчитывать. Я знаю, что не отличаюсь особым честолюбием; моя успешная врачебная практика приносила мне удовлетворение без всяких громких званий. Но, «зелен был виноград или нет», все равно он висел слишком высоко для меня.

Однажды вечером меня навестил мой коллега, один из тех, чья участь заставила меня отказаться от надежд на назначение профессором. Он уже долгое время состоит кандидатом в профессора, должность, которая заставляет пациентов считать врача почти полубогом; он менее скромен, чем я, и временами посещает министерство, стараясь ускорить свое назначение. После одного из таких посещений он и явился ко мне. Он сообщил, что на этот раз ему удалось загнать в угол одного чиновника очень высокого ранга и спросить у него, правда ли, что его назначению препятствует исключительно его «вероисповедание». Тот стал что-то бормотать невнятное про теперешнее настроение его превосходительства, про его занятость и т. д. «Теперь мне, по крайней мере, понятно, в чем дело», – закончил мой друг свой рассказ. Меня это не удивило, хотя мне это было и неприятно, поскольку проблема с пресловутым «вероисповеданием» касалась и меня.

Наутро после этого посещения мне приснился этот сон, чрезвычайно интересный и по форме; он состоял из двух мыслей и двух образов, так что одна мысль и один образ заменяли друг друга. Я привожу здесь, однако, лишь его первую половину, так как другая не имеет ничего общего с той целью, ради которой я рассказываю здесь о своем сновидении.

I. …Во сне выяснилось, что мой друг Р. – это мой дядя. Я испытываю к нему очень теплые чувства.

II. Его лицо возникает передо мной, и что-то в его внешности изменилось, словно его вытянули снизу вверх. Особенно бросается в глаза его светло-рыжая борода.

Следующие два фрагмента сна я не буду упоминать – там еще была одна мысль, которая возникла вслед за образом в сновидении.

Вот мое толкование этого сновидения.

Когда, проснувшись наутро, я вспомнил про этот сон, то лишь рассмеялся и подумал: «Что за ерунда приснилась!» Но воспоминания об этом сновидении неотступно преследовали меня весь день, пока вечером я не подумал с упреком: «Если бы кто-нибудь из твоих пациентов назвал сон бессмысленным, ты бы, наверное, рассердился на него или подумал, что за этим скрывается какая-то неприятная мысль, которую он гонит от себя. Отнесись к себе как к своим пациентам. Ты считаешь сон дурацким лишь потому, что в тебе что-то восстает против его интерпретации. Не раскисай». Я приступил к толкованию этого сна.

«Друг и коллега Р. – это мой дядя». Что бы это значило? Дядя у меня только один – это дядя Иосиф[89]89
  Удивительно было наблюдать за тем, как моя память – память в состоянии бодрствования – в этот момент сузилась. Вообще-то, у меня был не один дядя, а пять, и я был с ними знаком, любил и почитал их. Но в тот момент, когда я преодолел собственное внутреннее сопротивление и приступил к интерпретации этого сновидения, я сказал себе, что никакого другого дяди у меня нет – лишь тот, из сна.


[Закрыть]. С ним произошла печальная история. Однажды – уже больше тридцати лет назад – он, поддавшись корыстным соображениям, совершил серьезное правонарушение и за это был наказан по закону. Мой отец тогда за несколько дней поседел от горя и потом часто говорил, что дядя Иосиф не плохой человек, а простофиля, так он его называл. Но что же это за длинное лицо с мужественной рыжеватой бородой, которое мне приснилось? Мой друг и коллега Р. был темноволосым, но когда брюнеты начинают седеть, то утрачивают яркую внешность времен своей молодости. Волосок за волоском, их темные бороды меняют цвет самым неприятным образом: сначала становятся рыжевато-каштановыми, потом желтовато-русыми, а затем уж совершенно седыми. Это происходит и с моим другом Р., да, кстати, и со мной тоже, к большому моему сожалению. Мне приснилось одновременно и лицо моего друга Р., и лицо моего дяди. Что-то вроде совмещенного изображения нескольких лиц на фотографии Гальтона, который велел сфотографировать несколько лиц на одной и той же пластинке, чтобы установить черты семейного сходства (Galton, 1907). Нет никаких сомнений: я действительно придерживался мнения, что мой друг Р. – простак, как и мой дядя Иосиф.

Я все еще не понимал, зачем я произвел во сне такое сравнение, против которого все во мне восставало. Оно было весьма поверхностно, так как мой дядя был преступником, а мой друг Р. никогда не преступал закон, хотя однажды его привлекали к суду за то, что он сбил велосипедом какого-то мальчика. Может быть, дело в этом эпизоде? Но что же это тогда было бы за сравнение? В этот момент мне вдруг вспомнился разговор, за несколько дней до этого сновидения, с другим моим знакомым, коллегой Н., который, как я теперь понимаю, имел к этому сну самое непосредственное отношение. Я встретил Н. на улице. Ему тоже предлагали присудить звание профессора; он узнал о сделанном мне предложении и поздравил меня, но я решительно отклонил его поздравление. «Уж вам-то не следовало бы так шутить, – сказал я. – Вы же знаете цену этим рекомендациям по своему собственному опыту». Он ответил, по-видимому, не очень серьезно: «А откуда мне знать?» – сказал он с шутливым видом. «Против моей кандидатуры ведь есть серьезное возражение. Разве вы не знаете, что одна дама когда-то подавала на меня в суд? Понятно, что дело развалилось. Это была самая мерзкая попытка шантажа, мне потом пришлось самому спасать обвинительницу от встречного иска в недобросовестном обвинении. Но, быть может, в министерстве знают об этом и это как-то повлияло на их решение. А ваша репутация безупречна». Вот преступник и нашелся, и сновидение открылось для толкования, при этом, стала понятной и его цель. Мой дядя Иосиф символизирует двух коллег, которых выдвигали на должность профессора, один – простофиля, а другой – преступник. Теперь понятно, отчего они совместились именно таким образом. Если моим коллегам Р. и Н. должность не дали из-за их «вероисповедания», то и на мое назначение надеяться нечего; если же обоих не утвердили по другим причинам, не имеющим ко мне никакого отношения, то для меня еще не все потеряно. В моем сновидении один из них, Р., предстает в образе простофили, а другой, Н., в роли преступника; а я — ни тот ни другой; итак, у нас нет ничего общего; я могу радоваться своему выдвижению на профессорскую должность и могу избежать огорчительного вывода, что вердикт начальства в отношении Р. может касаться и меня.

Но я чувствовал, что необходимо продолжить интерпретацию этого сновидения; я еще не совсем в нем разобрался. Меня тревожит собственное поверхностное и унизительное отношение к моим двум столь уважаемым коллегам, которые предстали во сне хуже чем есть, лишь бы дать мне надежду на получение профессорской должности. Но я стал относиться к собственному поведению менее критично, как только понял, что именно оно обозначает. Я абсолютно не считал коллегу и друга Р. простофилей и не верил в грязные обвинения в адрес коллеги Н. Я же не верил в то опасное заболевание Ирмы из-за инъекции препаратом пропила, которую сделал Отто; и здесь, и там, мое сновидение лишь отражает мое желание, чтобы дело действительно обстояло именно так. Утверждение о моем сбывшемся желании во втором сновидении представляется более абсурдным, чем в первом; реальные факты в процессе их становления вплетаются в него более разумно, напоминая удачно выполненный макет, который кажется людям реальным предметом. Дело в том, что один из профессоров на своем собственном факультете голосовал против моего друга Р., и это был не кто иной, как мой коллега Н., который сам нечаянно предоставил мне материал для моих догадок. Тем не менее я снова утверждаю, что это сновидение нуждается в дальнейшем толковании.

И мне тогда пришло в голову, что в этом сновидении был еще один фрагмент, который не был мной проанализирован. Во сне, после того как я понял, что Р. – это мой дядя, я испытал к нему теплые чувства. Как это могло быть? К своему дяде Иосифу я, естественно, никогда не испытывал теплых чувств. С моим коллегой Р. я давно дружил и искренне уважал его, но если бы я подошел к нему и выразил словами свои теплые чувства, которые испытывал во сне, вот бы он удивился! Мои теплые чувства по отношению к нему показались мне неискренними и преувеличенными, как и мое мнение о его умственных способностях, причем я думал о нем хуже, а не лучше, поскольку образ в моем сновидении слился с образом моего дяди. И тут меня осенило, что именно происходит. Нежные чувства в сновидении относятся не к непосредственно наблюдаемому содержанию сна, а к мыслям, которые лежат в его основе; они противоречат этому содержанию, скрывая подлинный смысл сновидения. И вот в этом-то и заключался его смысл. Я вспоминаю, как мне не хотелось интерпретировать это сновидение, как я откладывал его толкование и думал, что мое сновидение абсолютно лишено смысла. Проводя психоанализ, я осознал, как следует интерпретировать такого рода сопротивление: оно ничего не говорило о суждениях человека, но было простым проявлением эмоций. Если моя маленькая дочь отказывается от яблока, которым ее угощают, то она говорит, что оно кислое, даже не попробовав его. Когда мои пациенты ведут себя совсем как моя маленькая дочь, то я знаю, что их беспокоит мысль, которую они хотели бы подавить. То же самое касается и моего сна. Я не хотел его интерпретировать, поскольку это толкование могло выявить нечто такое, чего я не хотел признавать. Проведя интерпретацию этого сновидения, я понял это мое утверждение, что мой друг и коллега Р. – «простофиля». Теплые чувства, которые я питаю к коллеге Р., относились не к лежащему на поверхности содержанию сновидения, а выросли из моей внутренней борьбы с самим собой. Если в этом смысле содержание моего сновидения подверглось искажению – и содержание сна превратилось в нечто ему противоположное, – то теплые чувства, которые я испытал в этом сне, были средством подобного искажения. Иными словами, искажение содержания сновидения было умышленным и служило средством диссимуляции. Мои мысли во сне были унизительными для Р., и я, для того чтобы скрыть это, испытал во сне нечто противоположное – то есть теплые чувства.

Похоже, что здесь прослеживается некая общая закономерность. Примеры в главе III доказывают, что существуют сновидения, которые явно и недвусмысленно изображают осуществление какого-то желания. Но в тех случаях, когда трудно понять, какое именно желание сбывается и что именно подверглось искажению, должна проявиться склонность спящего защититься от этого желания, и потому картина его осуществления представляется в искаженном виде. Я хотел бы найти параллели с этой ситуацией в области правил общения людей друг с другом. Где в общении можно найти похожее искажение психического акта? Лишь там, где речь идет о двух людях, из которых один обладает определенной властью, а другой вынужден это учитывать. В этом случае второй человек будет искажать свои психические акты таким образом, или, как мы бы назвали это, диссимулировать их. Моя вежливость, которую я проявляю каждый день, – следствие именно такой диссимуляции; и в тех случаях, когда я интерпретирую сны для моих читателей, я также должен прибегнуть к подобной диссимуляции. Поэт сожалеет о том, что приходится прибегать к подобным искажениям:

 
Das Beste, was du wissen kannst,
Darfst du den Buden doch nicht sagen.
 

 
Все лучшие слова, какие только знаешь,
Мальчишкам ты не можешь преподнесть[90]90
  Перевод Н. Холодковского. Мефистофель в «Фаусте» Гете, часть 1, сцена 4 – это были любимые строки Фрейда.


[Закрыть].
 

С подобной трудностью сталкивается и какой-нибудь автор статей на политические темы, когда ему приходится говорить нелицеприятную правду тем, кто наделен властью. Если он прямо говорит то, что думает, и собирается выступить с речью, то власти наложат на нее запрет, если он выразит свое мнение в устном выступлении, или запретят их публикацию. Автор должен понимать, что существует цензура,[91]91
  Подобная аналогия впервые возникает в этом абзаце в связи с рассуждениями о сновидениях, но она также применялась Фрейдом при обсуждении паранойи, в конце его второй работы, посвященной защитным нейропсихозам (1896b), а более детально обсуждается в разделе 2 главы, посвященной психотерапии, в его работе «Исследование истерии» (Breuer and Freud, 1895).


[Закрыть] и поэтому он должен будет выражать свое мнение в завуалированном и искаженном виде. В зависимости от того, насколько жесткой является такая цензура, ему придется или совершенно воздержаться от каких-то нападок на власти, или говорить намеками, вместо того чтобы называть вещи своими именами, или найти невинный способ замаскировать свои мнения, противоречащие общепринятым: например, он придумает историю о споре двух китайских чиновников-мандаринов в Поднебесной, намекая на чиновников своей собственной страны. Чем жестче цензура, тем изысканнее будет эта маскировка и тем изобретательнее будут способы, с помощью которых автор постарается донести до читателя подлинный смысл своего послания[92]92
  Фрау доктор X. фон Хуг-Гельмут (Dr. P. von Hug-Hellmuh, 1915) записала содержание сна, который лучше всего поясняет те понятия, которые я здесь использую. В этом примере искажение в сновидении напоминало те же методы, которыми пользуются на почте, если замечают сомнительные письма, которые должны быть подвергнуты цензуре. В этой ситуации в почтовых сообщениях вымарываются некоторые части предложений; цензура сновидений превращает такие фрагменты в непонятную для человека белиберду.
  Для того чтобы сон снова стал понятным, я должен объяснить, что он приснился высокообразованной и достойной даме пятидесяти лет. Это была вдова офицера высокого ранга, который умер уже двадцать лет тому назад, мать взрослых сыновей, один из которых был в то время на войне.
  Вот ее сон – об «интимных услугах» в военное время. (В немецком оригинале используется термин «Liebesdienste» – «любовные услуги», первоначальный смысл которого обозначает «благотворительность», но во сне у этого выражения явно другой смысл.) Эта пациентка в своем сне приходит в гарнизонный госпиталь № 1 и говорит дежурному офицеру на воротах, что должна переговорить с главным врачом… (при этом называет фамилию неизвестного ей человека), поскольку хочет предложить госпиталю свои услуги. При этом она недвусмысленно дает ему понять, о каких именно «любовных услугах» идет речь. Из уважения к ее преклонным годам офицер, немного посомневавшись, разрешает ее войти в госпиталь. Но, вместо того чтобы пойти к главному врачу, она заходит в большую мрачную комнату, где за длинным столом сидят офицеры и военные врачи, кто-то из них стоит неподалеку. Она обращается со своим предложением к одному штабному врачу, который сразу же понимает цель ее визита. Во сне она говорит следующее: «Я и многие другие женщины и молодые девушки Вены готовы… – потом что-то невнятно бормочет: – Подряд всем офицерам и другим военным». По смущенным и хитрым лицам военных, которые там присутствовали, она понимает, что они догадались, что именно она предлагает. Дальше эта почтенная женщина говорит: «Я знаю, что наше предложение звучит довольно странно, но оно сделано от души. Ведь на войне солдата посылают на смерть, не спрашивая, готов он к этому или нет». Наступает неловкая пауза. Хирург, работающий в этом госпитале, потом обнимает ее и говорит: «Предположим, мадам, если и правда…» (бормотанье). Она отпрянула при этих словах и подумала: «И этот туда же…», а потом отвечает ему: «Боже мой, я-то старая женщина и, может быть, уже для этого не гожусь. Хотя можно, при условии, чтобы более пожилая женщина и совсем еще мальчик… (бормотанье). Это уж было бы совсем недопустимо». «Прекрасно понимаю вас», – говорит этот хирург. Некоторые офицеры, один из которых ухаживал за ней в молодости, громко смеются. Затем даму просят пройти к главному врачу, чтобы все прояснить; но тут она, к своему стыду, вспоминает, что не помнит его фамилии. Но хирург изысканно и уважительно называет его фамилию и указывает ей путь на второй этаж по узкой железной винтовой лестнице, которая ведет из этой комнаты наверх. Пока она поднимается вверх по ступенькам, то слышит, как ей вслед говорит кто-то из офицеров: «Вот так решение – неважно, молодой или старый! Какая молодчина!» С чувством, что она исполняет свой долг, она все идет и идет вверх по бесконечной лестнице. Этот сон дважды повторился на протяжении двух недель с какими-то, как она сама считает, незначительными изменениями.
  Дальнейшие комментарии по поводу этого сна можно найти во «Введении в психоанализ» Фрейда (лекции 1916–1917 гг., лекция IX).


[Закрыть].

Такие явления, как цензура и искажение, в сновидении совпадают до мельчайших деталей, и это дает нам основания предполагать, что они обусловлены одними и теми же факторами. Поэтому мы рискнем предположить, что сны обретают свою форму для каждого конкретного человека под воздействием двух движущих психологических сил (потоков сознания или систем) и что одна из них конструирует желание, которое проявляется во сне, а другая сила осуществляет цензуру этого выраженного во сне желания и, посредством такой цензуры, насильственно искажает то, как это желание выражается во сне. Когда мы осознаем, что доступные непосредственному наблюдению мысли не осознаются человеком, пока не будет произведен их анализ, или человек не сможет осознать содержания этого сна, то кажется вполне вероятным, что вторая действующая сила позволяет мыслям вторгнуться в сознание человека. Похоже, что ни одно из явлений, связанных с первой, формирующей выражение во сне желаний силой, не может пройти незамеченным со стороны второй силы, которая проявляет свою власть и производит такие изменения, которые полагает уместными в отношении мыслей, стремящихся получить доступ к сознанию спящего. Между прочим, именно поэтому мы можем сформировать вполне законченный взгляд на «сущность» сознания: мы видим процесс превращения вещей в специфический психический акт, который отличается от процесса формирования идеи или ее появления перед нашим мысленным взором, и мы рассматриваем сознание как орган чувств, который воспринимает новые данные, которые доступны ему. Можно показать, насколько все эти базовые утверждения важны для психопатологии. Но пока мы отложим их обсуждение и вернемся к нему позднее [см. главу VII, в особенности раздел Е].

Если согласиться с тем, что существует две такие психические движущие силы, и принять нашу трактовку того, что представляет собой сознание, то можно провести полную аналогию между событиями в области политической жизни и теми теплыми чувствами, которые я испытывал в сновидении к моему другу и коллеге Р., чьи качества получили такую презрительную оценку при толковании того сновидения с его участием. Давайте представим себе общество, во главе которого стоит правитель, ревниво относящийся к своей власти и в котором общественное мнение не дремлет. И тут народ восстает против какого-то непопулярного представителя власти и требует его отставки. Правитель, чтобы не создалось впечатления, что он пошел на поводу у народных масс, в этот же самый момент решает поощрить этого непопулярного представителя власти, хотя для этого нет ни малейших оснований. Точно так же и вторая моя движущая психическая сила, которая охраняет подступы к моему сознанию, приписывает мне какие-то теплые чувства к моему другу и коллеге Р., просто оттого, что импульсы, связанные с желаниями, исходящими от первой психической силы, в данный момент, стремятся заклеймить его как простофилю[93]93
  Такие лицемерные сны нередко посещали и меня, и других людей. Работая над одной научной проблемой, я на протяжении нескольких ночей видел тревожные, путаные сны о том, как восстанавливаю отношения с одним другом, с которым я разругался за несколько лет до того. После того как этот сон повторился в четвертый или в пятый раз, я наконец-то понял, что именно он обозначал. Этот сон подталкивал меня к тому, чтобы полностью изгнать всяческие воспоминания об этом человеке и полностью освободиться от них, а потом лицемерно представлял его в прямо противоположном виде. Я уже рассказывал о «лицемерном Эдиповом сновидении», которое посетило одного мужчину и где враждебные импульсы и пожелания смерти близкому человеку во сне предстали в прямо противоположной форме – где он ощущал к этому человеку глубокую симпатию. Еще один вид лицемерного сновидения будет далее рассматриваться в главе VI. Друг, о котором здесь упоминается, скорее всего, Флисс (см. раздел IV вступления Крисса к переписке Фрейда с Флиссом (Freud, 1950a)).


[Закрыть].

Все эти соображения могут навести нас на мысль о том, что с помощью интерпретации сновидений мы можем многое узнать о том, как работает наше сознание, вопрос, на который не смогли ответить философы. Но я не предлагаю продолжить этот ход мыслей (к этой теме мы вернемся в главе VII); зато, выяснив проблему искажения в сновидениях, я собираюсь вернуться к проблеме, с которой мы начали наши рассуждения. Нас интересовал вопрос о том, каким образом неприятные сны могут квалифицироваться как сновидения об осуществлении какого-то желания. Теперь мы убедились, что это возможно, если произошло искажение в сновидении и если его неприятное содержание просто маскирует то, к чему человек стремится. Учитывая наше утверждение о двух движущих психических силах, мы можем утверждать, что в неприятных снах, в сущности, нет ничего неприятного с позиций второй движущей психической силы, но при этом нечто выражает то желание, которое вписывается в действие первой движущей силы. Сны связаны с осуществлением желания человека, поскольку каждый сон возникает в результате воздействия первой силы, а вторая сила выполняет защитную, а не творческую функцию[94]94
  Позднее мы также рассмотрим те случаи, когда, наоборот, в сновидении выражается некоторое желание, спровоцированное второй движущей силой.


[Закрыть]. Если бы мы рассматривали лишь результаты воздействия на сновидения второй движущей силы, то мы бы никогда не смогли разобраться в них, поскольку вся та путаница, которую наблюдали в сновидениях авторитетные исследователи, так и останется неразрешимой загадкой.

В каждом конкретном случае анализа сновидения можно без труда доказать, что у снов действительно есть тайное значение, в котором воплощаются исполнения какого-то желания. Поэтому я выберу несколько примеров неприятных сновидений и попытаюсь проанализировать их. Некоторые – это сновидения пациентов, страдавших истерией, и необходимы подробные преамбулы и экскурсы в обстоятельства происходящего, чтобы дать характеристику психическим процессам при истерии. Но я не могу уклониться от этих сложностей, представляя вашему вниманию мои аргументы.

Как я уже объяснял, когда я провожу лечение с помощью анализа психоневротика, его сновидения обязательно становятся предметом нашего обсуждения. Во время этих обсуждений я вынужден предоставить ему все психологические объяснения, которые помогли мне понять суть симптомов его болезни. Этим я постоянно навлекаю на себя критику, весьма суровую, чего и следовало ожидать от представителей моей профессии. А все мои пациенты неизменно противоречат моему утверждению, что все мечты – это иллюстрация осуществления какого-то желания. Вот некоторые примеры фрагментов сновидений, которые стали основаниями для критики в мой адрес, но сами убеждают в противоположном.

«Вот вы всегда утверждаете, что сновидение – это осуществление какого-то желания», – спорит моя интеллектуальная пациентка. «Я расскажу вам сейчас про одно сновидение, которое, наоборот, доказывает, что мое желание не сбылось. Как вы впишете его в свою теорию? А приснилось мне вот что:

Я хочу устроить званый ужин, но у меня в доме нет ничего, кроме копченого лосося. Я хотела пойти купить что-нибудь из еды, но вспоминаю, что сегодня воскресенье и все магазины будут закрыты. Я попыталась обратиться по телефону к организаторам обедов, но телефон не работал. Вот и не состоялся мой званый ужин».

Я, конечно, ответил ей, что подлинный смысл этого сна можно выявить лишь с помощью анализа, хотя признаю, что сновидение это на первый взгляд вполне логично и связно и на первый взгляд действительно, не вписывается в теорию сновидений как иллюстрацию осуществления желаний. «Откуда же сновидение взялось? Вы же знаете, что повод к сновидению – это события, которые произошли накануне».

Анализ. Муж пациентки, добросовестный и пожилой оптовый торговец мясом, заявил ей накануне, что он слишком располнел и хочет начать бороться с лишним весом. Он будет рано вставать, делать зарядку, соблюдать строгую диету и, прежде всего, не будет никогда принимать приглашений на званые ужины. Дальше она со смехом рассказывает, что ее муж в своем излюбленном заведении, где он всегда обедает, познакомился с одним художником, который уговорил его позировать для портрета, поскольку он еще никогда не видел таких выразительных черт лица. Но ее муж, что ему свойственно, довольно категорично, хотя и вежливо, отказал ему, сказав, что филейная часть юной красавицы будет лучшей натурой для художника, чем его лицо[95]95
  Сравним выражение «сидеть и позировать» и строки Гете: «Und wenn er keinen Hintern hat, wie kann der Edie sitzen?» (Goethe, «Totalitat», 1814–1815) – «Коль зада нет / То как сидеть?».


[Закрыть]. Моя пациентка была очень влюблена в своего мужа и часто поддразнивала его и просила, чтобы тот не угощал ее икрой.

Я попросил ее объяснить, что она имела в виду, и она рассказала, что ей уже давно хотелось есть по утрам бутерброды с икрой, но это дорого. Конечно, муж тотчас же купил бы ей икры, если бы она его об этом попросила. Но ведь она просила икры не покупать, чтобы потом поддразнивать его из-за этого.

Меня такое объяснение не убедило. Такие несостоятельные объяснения обычно маскируют мотивы, в которых человек не хочет сознаваться. Вспомним пациентов, которых Беренгейн погружал в состояние гипноза. Когда они выполняли инструкции, которые получили под гипнозом, и их спрашивали о мотивах этих поступков, они не говорили: «Я не знаю, почему я так поступил», а придумывали весьма неправдоподобные объяснения. Вот и в рассказе моей пациентки про с икру, похоже, дело обстоит именно так. Я замечаю, что ей пришлось придумывать для себя неосуществленное желание в реальной жизни; а во сне этот отказ от желания сбылся. Но зачем ей понадобилось такое несбывшееся желание?

Ассоциаций, о которых она рассказала, для толкования сновидения недостаточно. Я настоятельно попросил ее рассказать мне больше. Она помолчала немного, словно боролась с собой, и рассказала, что вчера ходила в гости к одной своей подруге, которую ревнует к своему мужу: он постоянно делает ей комплименты. К счастью, подруга эта худая и костлявая, а ее мужу нравятся пышечки. Я стал расспрашивать, о чем же они разговаривали с этой подругой? Та, естественно, хотела бы немного пополнеть и спросила у моей пациентки: «Когда вы нас пригласите к себе? У вас все всегда так вкусно».

Вот и стал понятен смысл ее сновидения, и я сообщил пациентке: «Вы словно сказали своей подруге: «"Ишь, какая! Я тебя в гости позову, ты у нас отобедаешь, располнеешь и станешь моего мужа завлекать! Да лучше я вообще никогда не буду устраивать званых обедов". Ваш сон говорит о том, что вы больше не можете устраивать званых обедов, и так сбывалось ваше желание не помогать подруге располнеть. Вы решили поддержать решение мужа и не принимать больше таких приглашений, чтобы он смог похудеть». Теперь надо выяснить смысл одного совпадения. Мы не поняли, при чем тут копченая лососина. «Почему вам приснилась именно лососина?» – спросил я у нее. «Копченую лососину обожает эта моя подруга», – отвечает она. Я действительно знаком с этой ее подругой, и могу подтвердить, что она так же любит лососину, как моя пациентка – икру.

В этом же сне есть основа для еще одного, более деликатного направления толкования, от которого никуда не денешься, если мы примем во внимание еще одну важную мелочь. (Эти две интерпретации не противоречат друг другу, у них одна и та же основа, и они подтверждают то обстоятельство, что мечты, как и любые другие психопатологические явления, часто бывают многозначны.) Нужно помнить о том, что эта моя пациентка, которая во сне отказалась от исполнения определенного желания, и в реальной жизни отказывалась от реализации другого своего желания (поесть икры). Ее подруга тоже отказала себе в желании – пополнеть, – и будет неудивительно, если моей пациентке вдруг приснится, что мечта ее подруги (набрать вес) тоже не сбылась. Поэтому у сна будет иная интерпретация, если мы предположим, что во сне моя пациентка увидела не саму себя, а свою подругу, оказавшись на ее месте, или, так сказать, «идентифицировала» себя с ней. Я убежден, что она так и поступила: и то, что в реальной жизни она отказалась от исполнения своего желания, только подкрепляет эту идентификацию.

В чем же заключается смысл истерической идентификации? Для этого необходимо обстоятельное объяснение. Идентификация – это чрезвычайно важный фактор для механизма формирования истерических симптомов. С помощью своих симптомов пациенты выражают не только то, что с ними происходит, но и то, что происходит с окружающими: они, так сказать, хотят выстрадать и за себя, и за других, все роли в этой пьесе – и сделать это единолично. Мне возразят, что это – всего лишь знакомое всем явление истерической имитации, в которой проявляется способность людей, страдающих истерией, имитировать все симптомы, которые они наблюдают у других людей, и так проявляется их сострадание к окружающим, – сострадание, которое, так сказать, разрастается до степени воспроизводства этих симптомов. Но это всего лишь указывает нам путь, по которому следует психический процесс истерической имитации, и он несколько отличается от мыслительного акта, который его сопровождает и который несколько сложнее обычной имитации пациентов, страдающих истерией. При этом человек бессознательно приходит к какому-то выводу, как мы увидим на примере. Предположим, что терапевт проводит лечение пациентки от каких-то спазмов в больничной палате, где кроме нее есть и другие пациенты. Его не удивит, если однажды утром он узнает о том, что этот симптом имитируют и некоторые другие пациенты. Он просто заметит: «Другие пациенты стали свидетелями этих симптомов и стали их имитировать; это явный случай психического заражения». Верно, но психическое заражение распространяется примерно по такому принципу: пациенты обычно больше знают друг о друге, чем врач про каждого из них по отдельности, и они весьма интересуются болезнями друг друга после окончания обхода. Представьте, что у одной из пациенток произошел приступ и другие скоро узнают, что это произошло после того, как она получила письмо из дома, или оттого, что она оказалась снова вовлечена в травмирующие ее любовные переживания. Они станут ей еще больше сочувствовать и придут к следующему выводу, хотя он может и не осознаваться ими: «Если подобная причина может вызвать подобный приступ, то и у меня он может произойти, поскольку у меня для этого есть те же самые причины». Если подобный вывод будет осознаваться, то он может спровоцировать страх у другого человека, который решит, что и с ним может произойти нечто подобное. Поэтому идентификация – это не просто имитация чего-то, а ассимиляция, которая происходит на основе этиологических притязаний; в ней выражается сходство с неким общим элементом и обусловлено им, что остается в области бессознательного.