Текст книги "Макамы. Арабские средневековые плутовские новеллы"

Тиннисская макама
(сорок первая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

– В расцвете молодости моей был я послушен голосу пылких страстей, с красавицами прельстительными знался, щебетаньем их нежным наслаждался. Но вот на висках появились гонцы седины, предвещая конец весны. Время я стал проводить в праведных размышлениях и раскаялся в прежних заблуждениях.

Как отставший от каравана подгоняет верблюда, стал я добро творить всегда и повсюду, надеясь упущенное наверстать, пока мой срок не пришел перед Аллахом предстать. Веселых красавиц, средь которых я провел расцвет своих дней, заменило мне общество достопочтенных мужей. Раньше мой дом посещали танцовщицы и певицы, ныне – одни лишь благочестивцы. Дал я обет общаться только с людьми достойными, добродетельными и благопристойными, с теми лишь, чьи прегрешения после раскаяния преданы были забвению. А при встрече с распутником нечестивым, что, закусив удила, несется по жизни ретиво и, устав от ночных похождений, спит целый день в предвкушении новых бдений, я как можно дальше спешил от него отстраниться, чтобы он позором своим не мог со мной поделиться.

Однажды, спустившись по Нилу вниз, попал я в город Тиннис.[252]252
  Тиннис – город в Нижнем Египте


[Закрыть] В мечеть городскую, что приветливым видом манит, зашел я, гляжу: посреди проповедник стоит, окруженный плотным кольцом людей, с него не сводящих очей. А в словах проповедника твердость духа слышна и мудрость великая заключена:

– Несчастен сын Адама, сколь несчастен! Ведь над судьбой своею он не властен. Опоры твердой у него под ногами нету, пылинкою кружится он по свету. Зарезан не ножом – любовью к миру, отдал он душу ложному кумиру. Богатство копит ради похвальбы, о деньгах мысли все его и все мольбы.

Клянусь я твердь от воды отделившим, солнце и луну сотворившим, когда бы разумней был сын Адама, он бы избегнул этого срама, задумался бы над тем, что ждет впереди, и стеснилось бы сердце в его груди, он вспомнил бы о расплате неминучей и слезою бы умылся горючей.

Воистину удивления достоин тот, кто в адское пламя прямо идет, золото и серебро собирая и добром сундуки набивая. Но, право, еще удивительней тот, кто не видит, что близок расчет, кому облака седины, наплывая, закат его солнца предрекают, а он думать не хочет о спасении и прегрешений мерзостных искуплении.

И дабы подкрепить увещевание, шейх прочитал стихи в назидание:

 
Горе тому, у кого голова поседела,
Он же в плену обольщений греховных живет,
В суетном вихре кружится, не зная предела,
Хоть от бессилья уже головою трясет.
Скачет он яростно на скакуне наслажденья,
Не опасаясь нисколько, что в грязь упадет.
Не вызывают седины его уваженья,
Если, беспечный, он сам свою честь не блюдет.
Милости божьей за гробом такой не дождется —
Да и земное его пребыванье не в счет:
Ведь от него, хоть над смертью он дерзко смеется,
Как от покойника, тленом могильным несет.
Если ты жаждешь оказывать благодеянья,
Молви тому, кого бремя порока гнетет:
«Кайся всем сердцем, поверь – лишь одно покаянье
Черные пятна с плаща твоей чести сотрет».
 

Продолжал аль-Харис ибн Ханмам:

– Когда старик закончил увещевания и замолкли его причитания, вышел вперед юноша рослый, совсем уже взрослый, в лохмотьях, едва прикрывавших тело, и к собранию обратился смело:

– О люди разумные и степенные, вы послушали наставления драгоценные. Кто совету мудрому намерен внять, должен это поступками доказать в щедростью подаяния грешные искупить деяния. Клянусь я всезнающим и всепрощающим, бедность моя не требует объяснения, а назойливость заслуживает снисхождения. Неужели мой вид не вызовет жалости в ваших сердцах? Помогите мне, и вам поможет Аллах!

Нашлось тут добрых людей немало, мошна бедняги быстро полниться стала, словно родник внезапно забил и пустыню бесплодную оросил. С полной сумою гордо шагая, он ушел, Тиннис восхваляя. Вслед за юнцом восвояси старик удалился; руки вздевая, на ходу он громко молился, Аллаху всевышнему хвалу воздавал и восславить господа всех призывал.

Продолжал рассказчик:

– Мне захотелось старца догнать и все скрытое и нескрытое о нем узнать. Долго я следом за ним шагал, но увы – шейх молчания не нарушал. Лишь когда убедился, что за нами никто не следит и опасность ему не грозит, он обернулся ко мне проворно и приветствовал с радостью непритворной. Потом спросил:

– Восхитился ли ты этого газеленка умом?

Я сказал:

– Восхищаюсь я равно учителем и учеником.

Шейх промолвил:

– Этот юный ловец жемчужин не посрамит гордой славы Серуджа.

Я воскликнул:

– Да, сразу видно, твоего это дерева плод, искра огня твоего в нем живет!

Абу Зейд догадку мою подтвердил и сметливость мою похвалил, а потом спросил:

– Не зайти ли нам в какой-нибудь дом, где чашу вина мы могли бы распить вдвоем?

Я сказал:

– Горе тебе, ты людей к благочестию призываешь, а сам о нем забываешь!

В ответ он притворно усмехнулся, от меня отвернулся, прочь пошел, но потом вернулся и сказал:

– Запомни-ка на прощание еще одно назидание:

 
Душу вином омывай от печалей!
Тем же, кто станет тебя упрекать,
Ты отвечай: «Ведь потом покаяньем
Я, как и ты, буду грех свой смывать!»
 

Затем добавил:

– Что ж до меня, то я пойду, себе такой уголок найду, где можно и утром и вечером пить и никто не станет за это корить. Я вижу, компания моя тебе не годится и ты не умеешь веселиться. Нам с тобою не по пути – посторонись и дай мне пройти. Подсматривать за мной не пытайся и выслеживать меня не старайся!

Говорит аль-Харис ибн Хаммам:

– Тут он покинул меня и пошел, как видно не думая возвращаться; я же в. огорченье вздыхал: «Лучше бы вовсе нам не встречаться!»

Девичья макама
(сорок третья)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

– Зашвырнула меня разлука мучительная, занесло путешествие утомительное в такие места, где мог любой проводник заблудиться, а славный герой – от страха ума лишиться. Растерянный, одинокий, я не стал проклинать свой жребий жестокий, а старался тревоги сердца унять и верблюдицу утомленную не уставал погонять. И выигрыш и проигрыш разом мне выпадали, то надежду дарили, то ее отнимали, а моя верблюдица то как ветер неслась, то шагом плелась, пока солнце не двинулось на покой и свет не померкнул дневной. Я испугался наступления темноты, побоялся нападения войска ночной черноты и не знал, как мне ночь скоротать: то ли верблюдицу привязать, в плащ завернуться и у ног ее на ночлег растянуться, то ли страх превозмочь и наугад погрузиться в ночь.

Пока я обдумывал решение, снимая сливки разумного мнения, вдруг у подножия темной скалы – о чудо! – мне привиделась тень верблюда. Подумал я, что и хозяин верблюда тут же прилег отдохнуть, и к ним поспешно направил свой путь. Оказалось правильным мое суждение, в цель попало предположение: я увидел верблюдицу под седлом, а рядом ее владелец спал, укрывшись плащом. Я решил, что мне подождать придется, пока он от сна очнется, присел у его изголовья – и в тот же час зажглись светильники его глав. Он чужого почуял, встрепенулся, испуганно отшатнулся и спросил, приглядываясь сквозь мрак:

– Кто ты – друг или враг?

Я сказал:

– Я путник ночной, потерявший дорогу. Помоги мне – и я приду к тебе на подмогу.

Он откликнулся радостно:

– Отбрось тревоги, пусть они сердце не отягчают – ведь не только родичи нас из беды выручают!

При этих словах дружелюбных отошли от меня заботы и к глазам подкралась дремота. Но незнакомец сказал:

– Не хвали ночной переход до утра![253]253
  Пословица, аналогичная по значению таким, как «Цыплят по осени считают» и «Не говори гоп, пока не перескочишь» и т. п.


[Закрыть] Ты согласен, что нам в дорогу пора?

Я ответил:

– Согласен, ведь я из тех, которые мнение друга чтут, и буду покорней тебе, чем сандалии, в которые ты обут.

Привлекло его мое поведение, а моя покорность вызвала одобрение, и, чтобы время зря не тянуть, мы отправились в путь, ехали всю тяжелую ночь, седел не покидая, дремоту едва одолевая, пока заря свое знамя не развернула и темноту не спугнула.

Когда же утро с лица своего убрало черное покрывало, разглядел я товарища нежданного, Аллахом мне данного, – это был Абу Зейд, предел надежд и мечтаний лучших, руководитель заблудших. Мы протянули друг к другу руки, как двое любящих, что сошлись после долгой разлуки, а потом свои тайны друг другу открыли и новости сообщили.

К утру моя верблюдица от усталости громко стонала; его же верблюдица резво, как страусенок, бежала. Такая неслыханная сила очень меня удивила, стал я верблюдицу разглядывать и о ней Абу Зейда расспрашивать.

Он сказал:

– У этой верблюдицы история удивительная, красивая и поучительная. Клянусь Аллахом, подобной истории ты никогда не слыхал! Если хочешь услышать – нужно сделать привал. А если не хочешь ее узнать – я не обижусь и буду молчать.

Охваченный любопытством, я согласился сразу и сделал свой слух мишенью его рассказа. Он сказал:

– Знай, что эту верблюдицу я в Хадрамауте[254]254
  Хадрамаут – горная страна на юге Аравийского полуострова, омываемая Аравийским морем; славилась породистыми верблюдами.


[Закрыть] купил, хорошую цену за нее заплатил. Сила ее в долгих дорогах испытана, много кремней разбито ее копытами; быстро она пересекает пустыни, как пустится вскачь – пыл ее не остынет! Не знает она усталости и утомления, любую верблюдицу перегонит – людям на удивление; не нужна ей смола для того, чтоб залечивать раны; и голод и холод готова она выносить постоянно.

Своей покорностью сердце мое она всегда ублажала, но вдруг однажды от меня убежала, оставив мне только свое седло, а с нею вместе словно счастье мое ушло: горевал я, все прежние беды ничтожными мне показались, глаза мои распухли от слез и больше не открывались.

Так провел я три ночи и три дня. Силы покинули меня, не спал я, не ел, не мог подняться, готов был с жизнью расстаться. Наконец я пустился на поиски, обшаривал пастбища и дороги, обивал напрасно чужие пороги, думал – больше мне ее не видать, но никак не мог успокоиться и бросить искать. Вспоминал я, как резво она по пустыне бежала, как птиц быстрокрылых опережала, и мутили мне мысли эти воспоминания, а сердце терзали страдания.

Как-то, во время поисков, в бедуинском становище я отдыхал и громкий голос издалека вдруг услыхал:

– Эй, кто потерял хадрамаутскую, много дорог исходившую, своему владельцу верно служившую? От коросты она избавлена, клеймо у нее на коже поставлено, сбруя из ремешков на ней переплетена, горбом изогнута ее спина, всадника она украшает, по пустыне двигаться помогает, в путешествии дальнем незаменима, хозяином неизменно приближена и любима, никогда усталости не ощущает, боль никакая ей не мешает, подгонять ее палкой не нужно – всегда покорна она и послушна!

Сказал Абу Зейд:

– Приманил меня вестник, громко кричавший, радостной вестью о пропавшей. Побежал я к нему что было сил, учтиво его приветствовал, потом попросил:

– Верни поскорей пропажу мою – я большую награду тебе даю!

Он спросил:

– А что у тебя за пропажа? Скажи, и пусть за ошибку Аллах тебя не накажет.

Я ответил:

– Это верблюдица с крепкой высокой спиной, горб у нее словно холм большой, быстрый бег ее как птичий полет, ведро молока она каждый день дает. Бедуины в Йемаме[255]255
  Иемама – область в Центральной Аравии.


[Закрыть] у меня ее торговали, двадцать монет мне за нее предлагали, да за нее и этого мало: такой верблюдицы нигде не бывало!

Услышав мои слова, он от меня отошел и сказал:

– Нет, ты не хозяин той, которую я нашел.

Я за ворот схватил его и стал обвинять во лжи, кричал ему:

– Находку свою покажи!

Был готов разорвать я на нем рубаху, а он повторял спокойно, без всякого страха:

– Ты ищешь другую, послушай, не надо злиться, умерь-ка свой пыл и перестань браниться! Или вот что предложу тебе я: в этом племени есть третейский судья. Безошибочно он дела решает, каждый ему доверяет. Если тебе он находку присудит – ты ее заберешь, а если откажет – успокоишься и уйдешь.

Не увидел я иного решения и печали своей утоления; пришлось мне рискнуть и согласиться к этому судье обратиться.

Вошли мы к гаейху достойному, словно с птицей на голове,[256]256
  …словно с птицей на голове… – т. е. со спокойной, величавой осанкой.


[Закрыть] медлительному, спокойному; украшала его большая чалма, на челе виднелась печать справедливости и ума. Горько жалуясь, все я судье рассказал, а мой противник упорно молчал. Когда же опустошил я жалоб своих колчан, уверенный, что судья рассудит, где истина, где обман, достал мой спутник сандалию грубую, изношенную, владельцем забытую или брошенную, и с усмешкой сказал:

– Вот находка, которую я описал. Неужель за такую ему давали двадцать монет? Веришь ты этому или нет? Не иначе – он лжец и клеветник или недобрый шутник. Разве что этот упрямец старый имел в виду не двадцать монет, а двадцать крепких ударов, – пусть тогда он находку мою забирает и меня в обмане не обвиняет!

Судья сандалию повертел в руках, потом промолвил:

– Прости Аллах! Сандалия мне принадлежит, а твоя верблюдица в стойле моем стоит. Ступай поскорей, ее забери и впредь, сколько можешь, добро твори!

Я встал и сказал:

 
Клянусь пред вами Каабою святой
И праведных паломников толпой:
Не сыщется нигде судья такой!
Да будет славен суд прекрасный твой,
Пока верблюдов поит водопой!
 

А судья ответил без промедления, без всякого затруднения:

 
Добром тебе воздастся, братец мой!
Я не гонюсь за пышною хвалой,
Ведь люди худшие – судья дурной
И подданных палач – правитель злой,
Как псы цепные в ярости слепой!
 

Потом он распорядился – и сразу верблюдицу привели согласно его приказу. Он вернул ее мне, не потребовав за постой возмещения, вызвав этим всеобщее восхищение. Повел я верблюдицу домой, полы радости влача за собой, оглашая окрестность громкой хвалой.

Говорит аль-Харис ибн Хаммам:

– Сказал я: «Клянусь Аллахом, узор рассказа ты умело соткал, ткачом искуснейшим себя показал. Таким мастерством нельзя пренебречь! Скажи, приходилось тебе встречать человека, кто умел бы красивей построить речь?»

Он в ответ:

– Приходилось, так и знай. Слушай – и слух свой услышанным услаждай: когда я в Тихаму[257]257
  Тихама – прибрежная полоса на Аравийском полуострове, тянущаяся от Синайского полуострова до Йемена.


[Закрыть] направлялся, то жениться собрался, чтобы верную спутницу иметь и бремени одиночества в пути не терпеть. Нашли невесту, сладили дело – и вдруг сомненье мной овладело. Стал я бояться, что стрела моя промахнется и удача от меня отвернется. Провел я ночь в сердечных терзаниях, в мучительных колебаниях и решил: когда рассветет, спрошу совета у первого, кто мимо пройдет.

Когда ослабила ночь шнуры своего шатра, а звездам исчезнуть пришла пора, вышел я, словно тот, кто потерю ищет, или волк, что в степи за добычей рыщет. И попался навстречу мне мальчик, лицом прекрасный, сиял он, как месяц ясный, и его красоты сияние счел я за доброе предзнаменование. Чтобы развеять свои сомнения, я спросил у него о женитьбе мнение.

Он отозвался:

– А па ком ты хочешь жениться? На женщине зрелой или на молодой девице?

Я попросил:

– Ты и реши судьбу мою, ее поводья в руки я тебе отдаю!

Он ответил:

– Я тебе выскажу суждение, а ты уж сам принимай решение. Послушай слова мои, если слушать готов, – да погубит Аллах твоих врагов!

Девица – жемчужина несверленая и яйцо, заботливо береженное; это первый, еще не увядший плод; вино из сока невыжатого, который сам из ягод течет; свежий луг, в нетронутости хранимый, самоцвет, высоко ценимый. Никто ее не касался, ни один мужчина с пей не общался, шутник с нею шуток не шутил, развратник ее не развратил. Вид у нее стыдливый, взгляд боязливый, тихая, неречистая, душою и сердцем чистая. Для мужа она – словно кукла забавная, развлечение славное, газеленок, нежно ласкаемый, шербет, с наслажденьем вкушаемый. Ложе ее в зимний холод согреет – на нем и старик помолодеет!

А зрелая женщина что объезженная верблюдица: и днем и ночью для мужа трудится; это блюдо, без промедления подаваемое, и цель, легко достигаемая, искуснейшая кухарка, опытная лекарка, любящая подруга, спасающая от любого недуга; узел, который жениху легко развязать; дичь, которую нетрудно поймать; добыча летая для того, кто спешит в поход, кобылица наездника, которому силы недостает; ласки ее милы, узы не тяжелы, тайна ее от мужа не скрыта, венцом покорности ее голова увита.

Клянусь, что обеих я тебе верно изобразил, ничего не преувеличил и ничего не скрыл. Скажи, кто из них сердце твое привлекает и вожделение возбуждает?

Сказал Абу Зейд:

– Подумал я: «Этот камушек, если в кого попадет, голову до крови расшибет», но возразил ему:

– Ведь говорится, что у девицы любовь сильнее, повадка честнее!

Он ответил:

– Жизнью твоею клянусь – действительно, так говорят, – да люди часто болтают зря! Остерегись! Девица – кобылка норовистая и упорная, никакой узде непокорная. Из такого кремня высечь искру едва удается, крепость такая осаде с трудом поддается. Прокормить девицу – большой расход, помощь ее – невелик доход. Ее поцелуи – гром, который дождя не сулит; игривость ее притворная зря манит, руки ее неловки, ей ни в чем не хватает сноровки, общение с нею трудное, терпенье у нее скудное; с нею ночь для мужа темна, тайна ее не сразу видна, нелегко ее оседлать, с нею позора мужу не избежать. В замужестве сладости она не видит, того, кто ласкает ее, ненавидит, злобствует на веселого шутника, унижает искусного знатока. Говорит она мужу: «Я приоденусь и буду сидеть, а ты поищи, кто о доме будет радеть».

Я перебил его:

– Ну, говорун бывалый, а что ты скажешь о женщине, которая замужем побывала?

Он тут же ответил:

– Горе тебе, неужели объедки чужие тебя привлекают иль ты из тех, кто опивки из чаш допивают? Иль одежда поношенная тебе нужна? Или в старой посуде еда для тебя вкусна? Или хочешь ты лакомку, постоянно мужчин меняющую, плутовку, любого перехитряющую, бесстыдницу хочешь шумливую, жадную и ворчливую, чтоб она тебя попрекала: «Как мне вольготно за прежним мужем жилось! И какие лишения теперь испытать пришлось! Прежний муж меня уважал, не давал в обиду, не обижал – но дню вчерашнему назад не вернуться, луне до солнца не дотянуться!» Если о первом муже она постоянно тужит, если дети ее, подрастая, ей о прошлом напоминают или если ее все время к мужчинам тянет, с такой женой у тебя покоя не станет. Она – как железный ошейник, что кожу в кровь растирает, или рана, которая не заживает!

Я промолвил в растерянности и страхе:

– Что же, мне совсем не жениться и податься в монахи?

Мальчик строго взглянул – и я перед ним поник, как провинившийся ученик. Он воскликнул:

– Стыд тебе и позор! Как ты посмел заводить о монашестве разговор! Здравого смысла в тебе, видно, нету! Пропади ты пропадом с монахами и аскетами! Неужели не знаешь хадиса о том, что монашества нет в исламе?![258]258
  Изречение, неосновательно приписываемое пророку Мухаммеду, усердно распространяемое противниками аскетизма


[Закрыть] Неужели о женах пророка – да будет над ними мир! – ничего ты не слышал своими ушами?

Поверь, что подруга добрая будет домом твоим заниматься, на голос твой откликаться, от порока твой взор отвратит и доброе имя тебе сохранит. С нею сердце будет спокойно и радо; она подарит тебе сыновей – для взора усладу, и сегодня и завтра будут они для тебя утешением, жизни твоей продолжением.

Теперь же твое поведение заслуживает упрека, ибо ты отвращаешься от сунны пророка,[259]259
  Сунна пророка – букв, «путь, направление, образ жизни», мусульманское предание, касающееся преимущественно религиозных, юридических и моральных норм, возводимое к пророку Мухаммеду и его ближайшим сподвижникам; является одним из основных источников мусульманского права. Сунна состоит из множества хадисов.


[Закрыть] избегаешь примера достойных людей, ни достатка не хочешь, ни детей! Так и вся жизнь рассыплется прахом, постыдны слова твои, клянусь Аллахом!

Тут он сердито отвернулся, прочь пошел – и даже не оглянулся. Но я догнал его впопыхах, крича:

– Да погубит тебя Аллах! Неужели уйдешь ты без сожаления и покинешь меня в волнении и смущении?

Он сказал:

– Ты притворяешься смущенным искусно, чтобы предаться пороку гнусному, обойтись без женщины, калым за нее не платить, денежки свои сохранить!

Я воскликнул:

– Скорее от мыслей дурных откажись, гнева Аллаха остерегись!

Потом ушел от него, растерянный и без сил, каясь, что совета у мальчика попросил.

Говорит аль-Харис ибн Хаммам:

– Сказал я: «Клянусь владыкой лесов и гор! Признайся, ведь сам с собою ты вел этот спор!»

Абу Зейд во все горло расхохотался, надо мною как будто от души потешался. Потом сказал мне:

– Лижешь мед – так не спрашивай, из чьих он сот!

Я начал талант его хвалить, который без денег может владельца своего прокормить. А он равнодушно на меня поглядел, словно не понял, что я сказать хотел. Я же увлекся и никак не мог перестать славный клан литераторов восхвалять, пока Абу Зейд не прервал меня и не сказал:

– Помолчи! Слова красивые зря не мечи!

Потом продекламировал:

 
Считают, что лучшего нет украшенья,
Чем знанья – плоды золотые ученья.
Но только богатых плоды эти красят —
Хозяев запрета, владык разрешенья,
А бедному лучше простая лепешка,
Чем слов удивительных хитросплетенье,
Чем званье писца иль ученого шейха —
Какое в словах бедняку утешенье?
 

Затем он сказал:

– Если ты не склонен мне верить и верность слов моих хочешь проверить, то пойдем со мной поскорее – тогда моя правота будет тебе видное.

Долго мы шли, наконец привела нас дорога к деревне бедной, убогой. Мы решили в эту деревню зайти, потому что наши запасы поистощились в пути. Когда добрели до стоянки мы караванной в поисках цели желанной, маленький мальчик нам попался навстречу; вязанка хвороста ему отягчала плечи. Абу Зейд поздоровался с ним учтиво, как с мусульманином взрослым, и пожелал обратиться к нему с вопросом. А мальчик призвал на пас божию благодать и приготовился отвечать.

Спросил Абу Зейд:

– Могу ли у вас купить за стихи я финики свежие или сухие?

Мальчик сказал ему в ответ:

– Клянусь Аллахом всевышним, нет!

Абу Зейд спросил:

– А за касыду можно купить тарелку асыды?[260]260
  Асыда – густая мучная похлебка.


[Закрыть]

Мальчик сказал ему в ответ:

– Клянусь великим Аллахом, нет!

Абу Зейд спросил:

– А за сатиру – кусочек сыру?

Мальчик сказал ему в ответ:

– Где там, клянусь Аллахом, нет!

Абу Зейд спросил:

– А за песню хвалебную – лепешку хлебную?

Мальчик сказал ему в ответ:

– Аллах да простит тебя – конечно, нет!

Абу Зейд спросил:

– А за поучение – какого-нибудь печения?

Мальчик сказал ему в ответ:

– Да направит Аллах тебя – нет и нет!

Абу Зейд спросил:

– А взамен трактата ученого – гороху моченого?

Мальчик оказал ему в ответ:

– Помолчи и больше не спрашивай – нет!

Абу Зейд в вопросах своих изощрялся, разговором этим от души развлекался. А мальчик понял, что этот спор бесконечен, что противник его весьма учен и в ораторстве безупречен, тогда он сказал:

– Довольно, о шейх, показал ты свое красноречие. Хочешь – на все твои вопросы сразу отвечу я? В этой деревне ни хвалу не купят у тебя за халву, ни предсказанье судьбы за жареные бобы; здесь не продашь за оливки остроумия сливки, а рифм золотой песок – за мяса кусок. Будь ты самим Лукманом,[261]261
  Лукман – легендарный мудрец, упомянутый в Коране (сура 31), рассказы о котором были известны и в доисламскую эпоху. Ему приписывается множество пословиц и изречений.


[Закрыть] здесь за мудрость твою не купишь барана, а красноречья река не даст тебе капли кислого молока!

Нынче перевелись острословия покровители, таланта щедрые одарители, тучи, которые дождь проливают, когда мудреца на пути встречают. И где теперь найдется султан, который за звонкую хвалу поэту подымет сан?! Для них литератор ели поэт словно пастбище высохшее, где ни травинки нет; но если пастбище не орошается, то оно пропадает без пользы и в нем никто не нуждается. А знания, если богатством не подкрепляются, то они нелегко воспринимаются; их в голове у себя сохранять – словно камни большие в доме держать!

Кончив речь свою, мальчик заторопился, распрощался с нами и прочь пустился. Абу Зейд сказал мне:

– Вот видишь, знанья – товар, не имеющий сбыта, друзьями прежними давно позабытый.

Мне пришлось поневоле согласиться с его рассуждением и признать правоту его мнения. Тогда он сказал:

– Оставим, друг мой, о поэзии спор, поведем о еде разговор. Не будем касаться предмета бесплодного – ведь сравненья и рифмы не насытят голодного! Как бы искру жизни нам сохранить и пожар внутри погасить?

Я ответил:

– Поводья в твоих руках. Действуй на собственный риск и страх.

Он предложил:

– Если б твой меч мы отдали в залог – обоих он пас прокормить бы мог. Подавай-ка его сюда – через минуту будет еда!

Не подумавши ни о чем дурном, я его опоясал своим мечом. На верблюдицу он взобрался – и с честью и дружбой в тот миг распрощался. Долго пришлось мне Абу Зейда ждать; потом я пустился его догонять. Да напрасно! Поверив обманщику сгоряча, больше не видел я ни его, ни своего меча.