Текст книги "Макамы. Арабские средневековые плутовские новеллы"

Мааррийская макама
(восьмая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

– Раз в аль-Маарре[56]56
  Аль-Майрра (Мааррат ан-Номан) – город в Северной Сирии Полное название дано по имени основателя города Номана ибн Башира, правителя Химса и Куфы (VII в.).


[Закрыть] слышал я удивительный спор: явились двое к судье во двор – беззубый старик, что с утехами плоти, как видно, давно распрощался, и томный юнец, чей стан, как нежная ветвь, изгибался. Старик сказал:

– Аллах да умножит силы мудрого кади,[57]57
  Кади – судья в мусульманском суде.


[Закрыть] чтобы тот, кто прав, у него не остался в накладе. Рассуди нас: была у меня невольница – и трудолюбица, и угодница, с боками тонкими и прямою спиной, с телом, прохладным даже в июльский зной. Она то в своем уголке ютится, то скачет, как резвая кобылица. Но умерена резвость ее крепкой уздой и узлом, что тянет она за собой. У кого в ней нужда – тот покрепче ее обоймет и в платье со шлейфом гулять поведет, но не всем управиться с ней легко – иного ранит она глубоко: хоть рот без зубов, да остер язык, что неловкие пальцы жалить привык. А если она в искусных руках окажется – словно дразнит: то спрячется, то покажется.

Дело полезное моя невольница знала: что разъято – прочно соединяла. Была ловка она, и в работе проворна, и при скудости и при достатке покорна. И по шелку бегала, и по дерюге – было ей все равно; потом поили ее, не сладким вином. Верой и правдой служила, хозяевам угождала, а уж если сердилась – как огнем обжигала!

Этот юноша выпросил у меня невольницу для неких дел. Я уступил ее на время и брать за это ничего не хотел: пусть, мол, пользуется – об одном лишь просил я: работы ей не давать непосильной. А он пожелал извлечь для себя побольше проку и стал наслаждаться ею без отдыха и без сроку, так что вернул ее порченую, истерзанную, ни на что уж более не полезную. В залог же он мне оставил, признаюсь, то, в чем я вовсе не нуждаюсь.

Ответил юноша:

– Старик не солгал ни слова, но я искалечил ее случайно, без умысла злого. А за эту невольницу я в залог ему предложил невольника черного, которым особенно дорожил, слугу покорного и исправного, в украшении и лечении помощника славного, чистого, стройного станом, свободного от любого изъяна. Красотой своей он для других не скупится, тем, что имеет, всегда готов поделиться. Быстро он поднимается на щедрости зов, если нужно добавить – он и добавить готов. Каждый, кто помощи у него попросит, его и хвалит и превозносит. В доме ему никогда не сидится; сразу двух жен он берет, если захочет жениться, их приласкает и разукрасит своею рукой, а потом отправится на покой.

Тут судья им строго велел:

– Или намеки свои разъясните – или прочь уходите!

И юноша снова заговорил:

 
Он дал мне иголку – лохмотья зашить,
Истертую, ржавую – где уж в ней прыть!
А я ту иголку случайно сломал —
Тянул я за ней слишком длинную нить.
Но требует выкупа жадный старик,
Оплошность мою он не хочет простить.
«Отдай мне иглу! – он все время твердит. —
Иль денег давай, чтоб ущерб возместить!»
Взял миль он в залог – сурьмяной карандаш,
Которым привык я глаза подводить.
Я с белыми веками так и хожу…
Подобный позор я могу ль пережить?!
Прошу тебя сжалиться, мудрый судья,
И, как справедливость велит, рассудить!
 

Тут к старику повернулся судья:

– Ну, отвечай без обмана, очередь наступила твоя!

И старик сказал:

 
Клянусь я камнями святых городов,[58]58
  Клянусь я камнями святых городов… – т. е, Мекки и Медины.


[Закрыть]
Куда нас влечет благочестия зов:
Не стал бы в залог я и брать этот миль,
Живи я в достатке, будь сыт и здоров.
Не стал бы я требовать денег с него,
Любую оплошность простил бы без слов.
Но рок натянул свой безжалостный лук
И в сердце стрелу мне направить готов.
Убог я и голоден, бледен и худ,
Я узник уныния тяжких оков.
Судьба нас сравняла, и злая нужда
Обоим раскинула мрачный покров.
Лишился он миля и плачет о нем,
Но я непреклонен, я буду суров:
Ведь слишком я беден, чтоб людям прощать
Ущербы в имуществе – я не таков!
Суди нас по правде, о мудрый судья,
И щедрой рукой одари бедняков!
 

Судья наконец уловил их намеки и не захотел показаться жестоким. Достал он динар и сказал:

– Меж собой его поделите и тяжбу свою прекратите!

Оглянуться никто не успел, как руку старик протянул – и динар исчез у него в кулаке, едва пред глазами мелькнул. А при этом старик сказал:

– Половина динара – доля моя в подаренье, а твоя половина – мне за иглу возмещенье! Но я не хочу бесчестным слыть – забирай свой миль, так уж и быть!

Ускользнувших денет юноше стало жаль, охватила его печаль, на лицо опустилась туча тревожная: понял он, что динар вернуть невозможно. Но судья и его ублаготворил: пару дирхемов дать соблаговолил и сказал:

– Вашему спору давно пора прекратиться, больше ко мне не приходите судиться: бездонных нет у меня карманов для пополнения ваших изъянов!

Спорщики вышли, радуясь и сияя, красноречиво судью восхваляя. А в сердце судьи не угасала досада: пенял он себе, что мужу разумному так поступать не надо; расточительность, дескать, разум его источила и камень руки его увлажнила. Сказал он своим приближенным:

– Охватило меня сомненье, и подсказывает мне подозренье, что это вовсе не спорщики были, а два плута, что нас перехитрили. Мне бы хотелось их испытать и тайну их разузнать.

А был у судьи помощник – человеческих душ знаток, в букете его приближенных лучший цветок. Он посоветовал:

– Надо их воротить и, если мы тайну хотим раскрыть, обоих как следует допросить.

Судья поскорее послал слугу, любопытством томим, в, когда оба спорщика вновь предстали пред ним, он строго сказал:

– Если правдивые услышу признанья, за проделку не будет вам наказанья.

Засмущался юноша, потупил глаза, старик же вышел вперед и такие стихи сказал:

 
Недаром часто говорит молва:
У львенка зубы остры, как у льва.
Я серуджиец родом, он – мой сын,
Из наших уст рекой текут слова.
У нас ни миля нету, ни иглы,
Зато полна уловок голова!
Однако наша участь нелегка:
Коварная судьбина такова,
Что гонит нас насущный хлеб просить
У всех, в ком капля щедрости жива.
Где скажем в шутку слово, где всерьез —
Ведь бедность в ухищрениях права:
Нас смерть давно в засаде стережет,
Засучивая злобно рукава!
 

Судья воскликнул:

– Умеешь ты говорить красиво и рьяно! О, как ты был бы хорош, если б действовал без обмана! Хочу я дать тебе добрый совет: судей вводить в заблужденье не след. Могучих правителей остерегайся, на глаза им лучше не попадайся: ведь не всякий одобрит твое шутовство и не всякий простит тебе плутовство!

Старик обещал полезный совет принять и такую личину больше не надевать. Ушел от судьи он с видом смиренным, но лукавство сверкнуло в его глазах откровенно.

Говорит аль-Харис ибн Хаммам:

– Ничего удивительнее этого случая мною в превратностях странствий не видано, ничего подобного в мудрых книгах не читано.

Александрийская макама
(девятая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

– Молодому дома не сидится – жаждет молодой купец нажиться. Так изведал я дороги Магриба и узнал пути Машрика.[59]59
  Машрик – Восток, Магриб – Запад. Этими названиями обозначались также восточная и западная части арабского мира.


[Закрыть] Не раз я в жизни рисковал, но состояние сковал. Внимал я заветам мудрецов и советам умных купцов. Вот один из них – не хуже, не лучше других: «Вступая в незнакомый град, ты разузнай у самых врат, чем городской судья богат и чему он будет рад». Учтивостью я кади покорял, благоразумием к себе располагал, чтоб у меня была опора, если возникнет с кем-нибудь ссора. Старался я дружбу с кади вести, дабы свои интересы блюсти. И дружба та была неразрывна, как смесь вина с водой неразливна. Сильный дух укрепляет тело, а знакомый судья – торговое дело.

В Александрии[60]60
  Александрия – город в Нижнем Египте на побережье Средиземного моря.


[Закрыть] у кади однажды я был. Дул ветер холодный, и ливень лил. Неимущих просьбы судья разбирал, даянья богатых он им раздавал. Вдруг моложавая женщина входит к судье, невзрачный старик за ней – как на узде. Сказала красавица:

– Да будет Аллах для судьи советчиком, чтобы довольны были истцы и ответчики! О судья, я – из знатного рода, и вся родня моя благородна. Я – женщина скромная, честная, целомудрием известная. Меж мной и соседками разница есть: моих добродетелей не перечесть! Когда меня сватали мужи именитые и богачи знаменитые, мой отец насмешкой им рот затыкал и без разговоров со двора прогонял: не хотел он с ними родниться, не желал о подарки их оскверниться. Он Аллаху поклялся, что будущий зять ремесло из ремесел будет знать. Но решила злая судьба моя, что женой обманщика стала я – вот этот злодей к отцу явился, клятвы давал, мастерством хвалился: «Пару жемчужин я так подберу, что пятьсот динаров за них беру!» И тут объявил отец родне, что ювелир будет мужем мне. И не подумал узнать отец, честен этот жених или хитрец. А плут взял меня из-под крова родного, привел под кровлю дома чужого, и тут увидала я, что ловкий мой муж любит поспать, свернувшись, как уж. Да что толковать: мой муж – лентяй, соня, бездельник и слюнтяй! Мое приданое – не одни надежды, а деньги, ковры, вороха одежды. Но муж за бесценок стал все продавать и сладкой едою живот набивать. Не только имущество в прах превратилось – сама с таким мужем вконец истомилась. И стала ему говорить: «Эй ты! Ведь мы стоим на краю нищеты. Была у тебя жена богата, а сейчас у нее на заплате заплата. Займись ремеслом! Ты поел моего, дай и мне вкусить от куска твоего!» Он сказал: «Ремесло мое нынче в застое: испортились вкусы – не в цене украшение золотое». Есть у нас сын – мальчик хороший, да от худобы на зубочистку похожий. Отец нас ни разу не накормил, слез наших ни разу не осушил. И вот муженька я к тебе привела – вконец его лень меня извела! Проверь, где правда в наших словах, и рассуди, как подскажет тебе Аллах.

Судья сказал старику:

– Ну что ж! Не оправдаешься – в тюрьму попадешь! Если жена не права, скажи. И свою правоту докажи!

Потупил было взор старик, да к смирению, видно, он не привык. Вот он засучил рукава и ринулся в бой, сказав такие слова:

 
Послушай рассказ удивительный мой —
И ты посмеешься, поплачешь со мной.
В натуре моей в черты нет плохой,
Зато добродетелей в ней – целый рой!
Мой род – гассаниды[61]61
  Гассаниды – южноарабское племя, к которому принадлежала одна из доисламских царских династий.


[Закрыть]– прославлен судьбой,
А славный Серудж – это край мой родной.
Богатство мое – не мешок золотой,
А звонкие рифмы, что льются рекой.
Я в бездну наук погружен с головой,
Такая работа – не хуже другой.
И, словно ныряльщик в пучине морской,
Ловлю я жемчужины в речи людской.
Я рву красноречия плод наливной
(Другие – лишь хворост ломают сухой).
И слов серебро вод искусной рукой
Горит, словно солнечный луч золотой.
Когда-то талант сочинительский мой
Вознес меня так высоко над толпой:
Подарки текли изобильной струей,
Я дар отвергал, если он небольшой.
Сегодня талант уж не ценится мой:
На рынке поэзии полный застой,
А слава певца – это звук лишь пустой —
Никто не желает и знаться с тобой!
Теперь от поэта бездельник любой,
Как будто от падали смрадной, гнилой,
Лицо отвращает, идет стороной.
Смутился мой ум от напасти такой —
Окутала ночь меня тьмою густой.
Теперь во мне нет уже силы былой —
Тоска и заботы владеют душой,
И тело истерзано злой нищетой.
Печальный, бреду я постыдной стезей —
Ведь я обездолен неправой судьбой.
И все, до последней подстилки худой,
Я продал – и сплю, укрываясь полой.
Долги мою шею стянули петлей —
Не вырваться мне из петли роковой.
Измучил однажды нас голод лихой:
Пять дней – и ни крошки во рту ни одной!
Тогда подсказал мне желудок пустой:
«Приданое – где еще выход иной?»
Но сердце так мучилось горькой виной,
Глаза увлажнялись горючей слезой.
Я все продавал по согласью с женой,
Чтоб гнев не гремел над моей головой.
Она же – ты видишь – грозит мне войной,
Как будто поверила мысли пустой,
Что долг мой – нанизывать жемчуг простой.
Иль думает, что пред отцом и родней
Бахвалился слов я обманной игрой?
Аллахом клянусь я и Каабой святой,
Куда караваны стремятся чредой:
Обман мне противен, натуре прямой,
С женою лукавить – обычай не мой!
Перо неразлучно с моею рукой,
Я с детства не ведал работы иной.
Перо и бумага дружили со мной.
Не бисер низал я, не жемчуг морской —
Я рифмой вязал стих звенящий, тугой.
Я хлеб добывал не работой ручной,
А мыслью, ума преискусной игрой.
Правдиво я все изложил пред тобой —
Суди, как подскажет твой разум благой.
 

Старик, опустив лукавый взор, вывел в стихах последний узор. Тут судья обратился к его жене:

– Знай, твой супруг тронул сердце мне! В наши дни пресеклось племя честных и добрых, но плодится семья людей подлых и злобных. Твоего же супруга нельзя укорять: он, я считаю, лучшим под стать. Ведь честно сказал он, что задолжал, что не жемчуг, а слов череду он низал и что голод кости его глодал. Повинную голову меч не сечет, загнать в тюрьму бедняка не расчет. Скрывающий бедность – благочестив, терпеливый – у бога в чести. Ступай домой и вину прости владельцу твоей невинности. Не горячись, побольше молчи и воле Аллаха себя поручи.

Потом судья отделил часть добра и сказал, подавая им горсть серебра:

– Да будет сей дар для вас утешением, вашей засухи живительным орошением. Стойко терпите невзгоды судьбы – и Аллах одарит вас, может быть.

Встали супруги, простились с судьей. И сразу повеселел наш герой, как пленник, расставшийся с кандалами, иль нищий, нашедший кошель с деньгами.

Продолжил рассказчик:

– Я Абу Зейда тотчас же узнал, когда он пред очи судьи предстал, словно солнце сквозь тучи всем заблистал. И пока они препирались с женой, я был занят мыслью такой: «Рассказать ли судье о талантах старца? Да… но вполне ведь может статься, что кади, увидев лжи позолоту, к щедрости потеряет охоту». Я сомневался и потому промолчал. Но все, что услышал, записал – на скрижалях своей души. Так пишет ангел людские грехи. Но сказал я судье, когда Абу Зейд ушел:

– Вот если бы кто вслед за ним пошел… Мы узнали бы, что он сейчас замышляет и в какую оправу свой жемчуг вставляет.

Кади тотчас послал писца, тайных сведений опытного ловца. И вскоре вернулся писец, хохоча, как камень, летящий с горы, грохоча.

– Что с тобою? – спросил судья.

Он в ответ:

– Ну и чудо же видел я! И слова какие смешные слышал!

– А что?

– Да старик за порог только вышел, мигом бросился во всю прыть да как начал в ладоши бить! А потом пустился плясать и во все горло распевать:

 
Заведи в дому гиену —
Зла дождешься непременно!
Ох, сидеть бы мне в темнице —
Да помог судья почтенный!
 

Тут лицо у кади повеселело, вся важность с него слетела. Он залился таким раскатистым смехом, что судейский колпак ему на ухо съехал. Когда же степенность вернулась к кади, сказал он:

– Простите меня, бога ради! О Аллах, ты рабов своих хранишь, благочестивым близость сулишь, приблизь и учтивых к награде заветной: сделай для них тюрьму запретной!

Потом приказал:

– Вернуть старика сюда!

Писец побежал – но не нашел его и следа. Тогда молвил судья:

– Если б старик ко мне явился, за ним бы тюремный замок не закрылся. Я наградил бы его вдвойне – очень уж он полюбился мне!

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

– Когда я увидел, что к Абу Зейду судья расположен, что новый дар ему был бы возможен, я раскаялся, как Фараэдак,[62]62
  Аль-Фараздак (641–732) – арабский поэт. Постоянно ссорился со своей женой ан-Наварой, но, разведясь с ней, очень об этом сожалел.


[Закрыть] Навары злосчастный друг, или Кусаии,[63]63
  Пастух алъ-Кусаии сделал лук и пошел ночью охотиться на диких ослов. Пустив пять стрел, он решил, что не попал в ослов, так как стрелы выбивали искры в скалах. Раздраженный аль-Кусаии сломал лук, а утром увидел, что ослы убиты, насквозь пронзенные стрелами.


[Закрыть] со злости сломавший свой лук.

Рахбийская макама
(десятая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

– Пристрастие к путешествиям повлекло меня за собой, и я оседлал верблюдицу, собираясь поспорить с судьбой, решимости меч не мешкая обнажил и в дорогу далекую поспешил. В Рахбе сирийской[64]64
  Рахба – город в верховьях Евфрата.


[Закрыть] я бросил свои якоря, за надежный приют Аллаха благодаря. И когда, отдохнув, я вышел из бани с чисто выбритой головой, я был остановлен пестрой и шумной толпой. Вижу – мальчик в толпе, красивый и стройный, как тополь, и какой-то старик за рукав его тянет, издавая громкие вопли: дескать, сына его этот мальчик убил! А мальчик клянется изо всех своих сил, что напрасны вовсе его обвинения и ужасны и злостны его подозрения.

Спор разгорался, искры летели, ни на чем сойтись они не хотели. Наконец решили: пусть рассудит их дело вали.[65]65
  Вали – лицо, осуществляющее светскую власть в городе или провинции.


[Закрыть] А за этим вали дурные склонности знали: в пристрастии к мальчикам подозревали. Спорщики бросились к дому вали быстрее, чем ас-Сулейк-скороход,[66]66
  Ас-Сулейк ибн Салака ат-Темими славился в доисламскую эпоху как скороход и лучший знаток всех дорог в Аравии. Его имя вошло в пословицу.


[Закрыть] и старик перед вали повторил свои жалобы, надеясь на удачный исход. Но локоны мальчика успели вали пленить, унести его ум и сердце его покорить, и вали велел ему говорить.

Мальчик сказал:

– Это черная ложь очернителя и злая хула хулителя! Я в убийстве сына его неповинен, об этом злодействе я и не слышал доныне!

Вали сказал старику:

– Двух свидетелей полномочных тебе представить придется, а иначе – пусть мальчик в своей невиновности поклянется.[67]67
  По мусульманскому закону свидетелями могут быть совершеннолетние правоспособные мусульмане-мужчины, имеющие хорошую репутацию. Бели истец не может представить надежных свидетелей, то он может потребовать, чтобы ответчик поклялся в своей невиновности.


[Закрыть]

Старик отвечал:

– Он напал на сына в стороне отдаленной, пролил кровь его в местности уединенной, и никто не попался ему на пути – так откуда ж свидетелей мне найти? Прикажи мне, о вали, подсказать ему клятвы слова, и ты разберешься, где правда, а где пустая молва!

И вали тотчас же согласился на просьбу бедного старика:

– Ты имеешь на это право, ибо скорбь твоя весьма велика.

Старик обратился к мальчику:

– Повторяй же за мной: клянусь тем, кто меня наделил красотой, тем, кто локоны мне на чело опустил, черноту зрачкам моим подарил, кто срастись приказал моим бровям и придал белизну моим зубам, тем, кто томными сделал веки мои, так что тени ресниц на лицо легли, кто налил мои ланиты огнем, оросил мои зубы ароматным вином, сделал сладостной музыкой голоса звуки, сделал стройным мой стан и нежными руки – ни по злому умыслу, ни случайно твоего я сына не убивал, меч мой ножны свои тугие на тело его не сменял!

Если лгу – пусть накажет меня Аллах, пусть рассыплет он сыпь на моих щеках, пусть глаза мои он наполнит гноем, пусть покроет он зубы мои желтизною, пусть он сделает локоны лысиной голой, розу щек моих свежих – увядшей и блеклой, серебро моей кожи – серой золой, свет улыбки моей – беспросветною тьмой, аромат моих уст – зловонием скверным и луну лица моего – ущербной!

Но мальчик воскликнул:

– В огне геенны я скорее гореть соглашусь, только клятвою такою в жизни не поклянусь! Пусть лучше уж кровь моя прольется – ведь подобной клятвой никто не клянется.

Но старик настаивал, чтобы мальчик слово в слово все повторил, чтобы тягостность этой клятвы он сполна бы вкусил. И все разгорался их раздора костер, и на дороге их примирения вырастал за бугром бугор.

Мальчик своим упорным отказом душу вали похитил сразу. Овладели желания сердцем вали, у него и разум и волга отняли. Так любовь, его полностью поработившая, и страсть, сластолюбие в нем разбудившая, подсказали вали исподтишка вызволить мальчика из рук старика, от смертельных силков его избавить и силки другие ему расставить. И вали тогда сказал старику:

– Хочешь ли ты поступить благородно и, как мусульманину подобает, дело свершить богоугодное?

Старик попросил:

– Проясни свой намек, чтобы я поступить по воле Аллаха мог.

И вали сказал ему:

– Не молви больше ни слова, а сотню мискалей[68]68
  Мискаль – мера веса, употреблявшаяся, в частности, для серебряных и золотых монет (дирхемов и динаров), ок. 4,235 г. Как денежная единица 1 золотой мискаль равен 1 динару, 1 серебряный мискаль – ок. 1,5 дирхема. В данном случае имеются в виду, очевидно, серебряные мискали.


[Закрыть] возьми отступного. Часть этой суммы я тебе выплачу сам, остальное – соберу с людей и отдам.

Старик согласился:

– Ну что ж, давай! Только слова, смотри, не нарушай!

Вали двадцать мискалей ему отсчитал и своим помощникам приказал, чтобы каждый расщедрился – и стар и млад; так набрали мискалей пятьдесят.

Тем временем ночь разорвала одежды дня и заставила щедрость распрячь своего коня. Тогда к старику обратился вали:

– Возьми ту часть, что сегодня собрали. Завтра я потружусь – и сумму эту ты сполна получишь звонкой монетой.

Старик сказал:

– Пусть так, но с условием, что эту ночь он со мной проведет: я сторожить его буду строго, меня уж никто не проведет! А наутро, когда я долг получу, как ты обещал, монетою звонкой, вот тогда я его отпущу, освободится яйцо от цыпленка.[69]69
  Поговорка, употребляемая в тех случаях, когда освобождение от обязательства связано с определенным сроком, местом и т. п. Появление ее возводят к рассказу о бедуине, взявшемся сопровождать купца только до какого-то определенного места, сказав ему, что в этом месте «освободится яйцо от цыпленка».


[Закрыть] Он будет считаться ни в чем не повинным отныне, как волк неповинен в убийстве Якубова сына.[70]70
  Намек на суру 12 Корана, излагающую вариант библейской истории Иосифа Прекрасного. Братья, продавшие Юсуфа (Иосифа) в рабство, солгали отцу, что его разорвал волк.


[Закрыть]

Вали ответил:

– Я на это готов согласиться, такое условие мне годится!

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

– Я услышал доводы старика, достойные славного мудреца, и мне показалось, что я узнаю черты знакомого мне лица. Когда в темном небе звезды зажглись, а люди все по домам разошлись, поспешил я к вали во двор, со стариком повел разговор:

– Скажи, ты и вправду Абу Зейд или это мои пустые домыслы?

Он воскликнул:

– Да, Аллахом клянусь, тем, кто сделал ловлю дозволенным промыслом!

Я спросил:

– А что за мальчик с тобой, сводящий с ума своей красотой?

Абу Зейд отвечал:

– Это мой сынок, для таких, как наш вали, надежный силок!

– Красота его – отцу отрада. Неужель для обмана ее использовать надо?

– Если б кудри его не пленили вали, не видать мне пятидесяти мискалей!

Потом сказал:

– Не уходи, давай эту ночь мы с тобой просидим и разговорами до утра жажду общения утолим. Ведь завтра с рассветом я эту обитель покину, а вали оставлю раскаянье и кручину.

Так ночь я провел с приятным соседом среди ароматных садов беседы. Лишь края небес зарей осветились, Абу Зейд и мальчик со мною простились и оставили вали гореть в огне сожаления, испытывать тягостные мучения. А когда Абу Зейд тайком со двора выходил, он письмо запечатанное мне вручил:

– Отдай его вали, ради бога, как только заметят, что мы сбежали, и в доме начнется тревога.

Но, словно аль-Муталяммис,[71]71
  Аль-Муталяммис аль-Векри – арабский поэт доисламской эпохи (VI в.). Аль-Харири намекает на известную историю с письмами хирского князя Амра, врученными аль-Муталяммису и его племяннику, знаменитому поэту Тарафе, для передачи эмиру Бахрейна. Разгневанный на непочтительных поэтов, Амр в своих письмах рекомендовал эмиру немедленно казнить их подателей. По дороге аль-Муталяммис, подозревавший недоброе, попросил одного из хирских юношей-христиан прочесть письмо (сам он был неграмотен); узнав содержание, он бросил письмо в реку и поспешил вернуться к своему племени.


[Закрыть] письмо я открыл украдкой; я полагаю, что вали читать его было б несладко:

 
О покинутый, дважды обманутый вали!
Мы и деньги, и разум твой разом забрали!
И теперь ты в раскаянье пальцы кусаешь:
В двух потерях утешиться сможешь едва ли!
Ты растратил казну, повинуясь соблазну, —
Так за это безумца казнить не пора ли?
Не тоскуй, о влюбленный! Без пользы мы ищем
След того, что навеки уже потеряли!
Ты горюешь сильнее, чем те мусульмане,
Что скорбели над гробом Хусейна ибн Али,[72]72
  Хусейн ибн Али – сын последнего «праведного» халифа, вождь шиитов (см. примеч. 10 к макаме 5), погибший в 680 г. при попытке поднять восстание против омейядского халифа Язида I. Считается у шиитов великомучеником, день его смерти отмечается ежегодно как день великой скорби.


[Закрыть]
Но зато приобрел ты и мудрость и опыт —
То, что люди разумные вечно искали.
Впредь не будешь так слепо страстям подчиняться —
Рассуди, на газелей охота легка ли?
Знай, не всякая птица в силки попадает,
Если золотом даже ее соблазняли!
Часто людям казалось: близка их добыча,
Но лишь туфли Хунейна они добывали![73]73
  Но лишь туфли Хунейна они добывали! – Перефразированная пословица, употребляемая, когда человека постигает разочарование. Возводят ее к рассказу о хирском сапожнике Хунейне, у которого один бедуин торговал туфли, но, не сойдясь с ним в цене, ушел. Хунейн спрятался у него на пути и подбросил сначала одну туфлю, потом вторую. Бедуин первую туфлю не взял, но, увидев на дороге вторую, сошел с верблюда, поднял ее и вернулся за первой. В это время Хунейн увел его верблюда с поклажей.


[Закрыть]
Не любуйся на молнию: так уж бывало —
Смертоносные громы sa ней громыхали!
И удерживай взор от соблазна я страсти,
Ибо страсти порочны, противны морали.
А начало всех бедствий таится во взорах:
Ведь всегда они страсти в сердцах порождали!
 

Говорит рассказчик:

– Я, прочитав, разорвал на клочки Абу Зейда насмешливое посланье. Не знаю, поносит обманщика вали или нашел ему оправданье?