Текст книги "Макамы. Арабские средневековые плутовские новеллы"

Насибинская макама
(девятнадцатая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

– Был в Ираке засушливый год: ветер дует, а туч не несет. Но странники говорили, что в Насибине[116]116
  Насибин – старинный город в Северной Месопотамии (к северо-западу от Мосула); в настоящее время не существует.


[Закрыть] житье привольное – земля плодородна, а люди жизнью довольны. И вот оседлал я верблюда махрийского,[117]117
  Верблюд махрийский. – Название этой породы верблюдов восходит к племени махра, жившему в Хадрамауте и славившемуся своими верблюдами.


[Закрыть] к седлу приторочил копье самхарийское.[118]118
  Копье самхарийское – особо крепкое копье. Наименование возводят к названию города в Абиссинии, откуда копья вывозились, или к имени искусного мастера, занимавшегося их выпрямлением.


[Закрыть] То в гору, то вниз с горы крутой, земли сменялись одна за другой. И вот в Насибине я – всадник усталый на верблюжьем горбу исхудалом. Насибинскою жизнью я наслаждался, а верблюд мой сочной травою питался. И решил я остаться в этом краю, пока дождь не напоит землю мою.

Не успели глаза мои ополоснуться сном, не успела ночь разрешиться от бремени днем, гляжу: Абу Зейд по городу бродит, без цели как будто, а пользу находит – из уст оп сыплет жемчужины слов и выдаивает щедрые струи даров. За труды мне судьба добычу послала, одинокой стреле двойника сыскала! И стал я как тень за ним ходить, на лету слова Абу Зейда ловить. Но вдруг на него лихорадка напала, на костях его мяса оставила мало, затянулась болезнь, унесла все силы и наше общение прекратила. Я не знал, куда от тоски мне деться, плакал я, как без матери плачет младенец. Тут слух прошел, что звезда его закатилась, когти гибели в тело его вцепились. Этот слух опечалил многих людей и привел к его дому добрых друзей:

 
В смущенье потупясь, печали полны,
От боли качаются, будто пьяны,
Льют ведрами слезы и волосы рвут,
Царапины горя на лицах видны.
Готовы и жизнь и богатство отдать
За друга, которому сердцем верны.
 

Говорит рассказчик:

– Горем охваченный, в толпе друзей я долго стоял у знакомых дверей, ожидая хороших ли, дурных ли вестей. Наша надежда казалась зыбкой, но сын Абу Зейда к нам вышел с улыбкой. И мы обступили его с расспросами, о друге своем забросали вопросами. Он сказал:

– Положение тяжким было, сильно его лихорадка била, здоровье она истощила вконец, па краю гибели был мой отец. По теперь он очнулся, и силы его укрепил Аллах – возвращайтесь домой и отбросьте страх: вот-вот он встанет, начнет ходить и снова вином вас будет поить.

Можно ли радость друзей описать? Абу Зейда все хотят повидать! Сын вошел к отцу спросить для нас позволения и скоро вышел к нам с разрешением. Смотрим: хворь Абу Зейда иссушила, но красноречия не лишила – мы расселись, с него не спускаем глаз, а он говорит, бросив взор на нас:

– Вот что я сочинил сейчас:

 
Слава Аллаху – целителю,
Трепетных тварей хранителю!
Спас он меня, но когда-нибудь
Сдамся я року-губителю.
Рок мне отсрочку пожаловал,
Чтоб угодить Повелителю,
Но не под силу спасти меня
Даже вождю-покровителю,[119]119
  Вождь-покровитель – Кулейб ибн Рабиа (VI в.) – вождь объединения племен северных арабов, пользовавшийся неограниченной властью. Когда он объявлял, например, что животные той или иной территории находятся под его покровительством, никто не смел их трогать.


[Закрыть]
Если придет мой последний час,
Ведомый судеб вершителю.
Близок, далек он – не все ль равно:
Счастья земному нет жителю —
Тяжкие беды влекут его
К смерти – надежды крушителю.
 

Говорит рассказчик:

– Пожелав, чтобы дни Абу Зейда продлились, а страх и болезни отдалились, решили мы встать, боясь его утомлять, но он сказал:

– Оставайтесь, пока светло, – от приятных слов на душе тепло. Беседа с вами меня исцелит, голод души моей утолит и радость притянет, словно магнит.

Мы перечить ему не стали, из сливок беседы долго масло сбивали, пока языки у нас не устали. Знойный день созрел, истомила жара, на полуденный отдых всем пора. Сказал Абу Зейд:

– Вижу, сон вам шеи склонил и глаза соблазнил. Он – могучий враг, побеждающий сразу, и жених, который не встретит отказа. Сам пророк нам в полдень велит отдыхать и шайтану не подражать.[120]120
  Существует множество преданий, согласно которым пророк рекомендует спать в полдень, чтобы ночью вставать на молитву и чтобы легче выдерживать дневной пост в рамадан; в одном из преданий говорится: «Соблюдайте полуденный сон, ибо только шайтан в полдень не спит».


[Закрыть]

Говорит рассказчик:

– Мы ослушаться слов его не могли: Абу Зейд улегся – и мы легли. И Аллах ударил нас по ушам и послал дремоту нашим глазам. Вышли мы из-под власти бытия земного, и попали мы в руки сна дневного. Проснулись, смотрим: жары уж нет, потускнел и состарился солнечный свет. Омовение мы поскорей совершили, оба долга сполна уплатили[121]121
  Имеется в виду обязательное ритуальное омовение перед молитвой; оба долга сполна уплатили – т. е. совершили сразу две молитвы – полуденную и послеполуденную.


[Закрыть] и по домам разойтись решили.

А сын Абу Зейда – рядом с отцом (так похож – как будто одно лицо). Отец говорит ему:

– На гостей, сынок, посмотри: ведь угли голода их жгут изнутри. Вокруг «отца собрания»[122]122
  Отец собрания – стол с кушаньями.


[Закрыть] ты их собери – двери радости голодному отвори. Предложи им отведать «сына теста»,[123]123
  Сын теста – хлеб.


[Закрыть] румяного, как невеста. А «сыну теста» пошли в подкрепленье «разумного едока наслажденье» – козленка, зажаренного на углях, желанного гостя на всех пирах. А за ним пусть появится «отец вкуса» – острый и ароматный уксус. Пригласить и «помощницу трапезы» надо – без соли есть ли в пище отрада? И добудь – не забудь – «мастериц приправы» – зелень и пахучие травы. Подай сикбадж[124]124
  Сикбадж – мясо, отваренное с уксусом.


[Закрыть] – «господина пиров», – такого не пробовал сам Хосров![125]125
  Хосров (Хосрой) – имя двух персидских царей из династии Сасанидов (III–VII вв.). В арабской литературе это имя употребляется как титул всех персидских царей вообще.


[Закрыть] А затем и харису[126]126
  Хариса – мясо с мелко толченной пшеницей.


[Закрыть] – «утеху стола», – чтоб беседа застольная веселее текла! И тащи джаузаб[127]127
  Джаузаб – сладкое блюдо из мяса с рисом.


[Закрыть] – «госпожу наслажденья», – нападайте, друзья, на нее без стесненья! На закуску – хабис,[128]128
  Хабис – смесь различных сластей.


[Закрыть] «покой желудка», – он печаль разгоняет, как хорошая шутка. А к нему фалузадж,[129]129
  Фалузадж – сладкое блюдо из муки с медом.


[Закрыть] «угощенья венец», – кто посмеет сказать, что ты скупец? Но таз и кувшин подавать не спеши – пусть гости полакомятся от души! А когда все устанут и насытятся угощением и руку пожмут «отцу омовения»,[130]130
  Отец омовения – кувшин с водой для омовения рук после еды.


[Закрыть] пусть собрание обойдет «отец аромата»[131]131
  Отец аромата – кадило с благовониями


[Закрыть] – как у людей благородных, богатых.

Сын-ловкач все намеки отца уловил: он прекрасными яствами нас обносил и благовония вкруг нас курил. Вот стало солнце домой собираться, мы тоже подумали: пора прощаться, но решили вопрос Абу Зейду задать:

– Скажи, приходилось тебе видать, чтобы день начинался черным рассветом, а ночь озарялась радости светом?

Абу Зейд поклонился и не медлил с ответом:

 
Не горюй, что к тебе столь безжалостен рок:
Схлынет горе – настанет веселия срок.
Сколько раз ты видал: чуть подует самум,
А его уж сменяет насим-ветерок.
Замечал ты, как туча уносится прочь,
Чтобы яростный ливень пролиться не мог,
И как тает несчастия дым без следа,
Словно пламя его поглощает песок.
Если вдруг загорится печали звезда,
Не кручинься – закат уж ее недалек.
Будешь страхом застигнут – крепись и терпи,
Знай, что время – могучий целитель тревог,
И несчетных, несметных даров ожидай,
Принимай их спокойно – ведь милостив бог!
 

Мы стихи его записали, Аллаху всевышнему хвалу воздали и простились, радуясь его исцелению, до краев наполненные его угощением.

Мейяфарикинская макама
(двадцатая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

– Однажды пустился я в путь неблизкий – в Мейяфарикин,[132]132
  Мейяфарикин – город в Северной Сирии.


[Закрыть] город сирийский. Были со мною друзья мои верные, советчики не лицемерные, не спорщики в пустом разговоре, а те, кто делят с тобой и радость и горе, ничего в потемках души не таящие, товарищи настоящие – с ними ты точно в доме родном с матерью и с отцом. Когда мы верблюдов остановили и движенье отдыхом заменили, обещали верность друг другу хранить и на чужбине надежной опорой быть. Определили мы место сбора для ежедневного разговора, чтобы утром и вечером нам сходиться и новостями делиться. Вот как-то раз в нашем собранье привычном появился гость необычный: в речах своих был он смел, громко приветствовал нас, а голос его звенел, словно владел он чарами колдунов или вышел охотиться на львов. После приветствия он сказал:

 
Внемлите мне, ведь поученье это
Достойно вдохновения поэта.
Когда был молод, я знавал героя,
Пред кем смолкали всех врагов наветы.
Каким бывал он твердым в наступленье —
Шел не колеблясь и не звал запрета!
И, нападая, пробивая бреши,
Всю ночь он мог сражаться до рассвета!
Сдавались все противники, окрасив
Его копье кроваво-красным цветом.
Он брался одолеть любую крепость
С глухой стеной без малого просвета,
На приступ храбро шел – и не бывало,
Чтоб он хоть раз не выполнил обета.
Ах, сколько он провел ночей прекрасных,
Плащом веселой юности одетый!
Ласкал красавиц, и они ласкали,
Его любовной щедростью согреты.
Но год за годом сила иссякала,
И появились старости приметы:
Он жалким стал, совсем не мог подняться,
Друзья его рассеялись по свету,
С красавицами он давно расстался,
Не звал их и от них не ждал ответа.
Не помогли больному заклинанья,
Бессильны были всех врачей секреты.
Судьба сурова – не дает пощады,
Разит и жизнелюбца и аскета.
Лежит мертвец, одеждою прикрытый,
И даже савана бедняге нету!
 

Кончив, он зарыдал неукротимо – так горюет любящий о любимом. Когда же слезы перестали литься из его глаз и котел его горя погас, он сказал:

– О щедрости высшие образцы, для просителей милостивые отцы! Клянусь Аллахом, я не солгал, рассказал лишь то, что своими глазами видал. Если бы ветвь моя не увяла, если б туча моя хоть каплю дождя давала, я бы знал, как мне следует поступить, никого бы не стал просить. Но как взлетишь, если крыльев тебе не дано! О Аллах! Неужели быть неимущим грешно?!

Говорит рассказчик:

– И стали люди тихонько меж собой говорить – советоваться, как поступить, и шептаться, на что им решаться. Он подумал, что мы не желаем брать на себя никаких обязательств или потребуем у него доказательств, и сказал нам:

– О миражи, обманно манящие, о каменья, лживо блестящие! Откуда эти сомнения без стыда и стеснения? Словно хочу я от вас золота целый мешок, а не ткани жалкий кусок! Словно прошу покрывалом Каабу покрыть, а не саван – покойника похоронить! Позор тому, чьи руки будут сухими,[133]133
  …чьи руки будут сухими… – т. е. кто поскупится дать что-нибудь.


[Закрыть] а скалы останутся нагими!

Роса красноречия была на его устах и привкус горечи – и его пространных речах. Уделил ему каждый сколько мог – от своей бедности жалкий клок, боясь, что после росы его красноречие ливнем польется и тогда уж нам плохо придется.

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

– Этот проситель стоял позади, за мною, скрываясь от глаз моих за моею спиною. Друзья отвалили ему подарков полную меру, и я захотел последовать их примеру: снял перстень с руки, обернулся, на просителя оглянулся и глазам своим поверил с трудом: это был серуджйец, что давно мне знаком. Догадался я, что его рассказ полон лживых прикрас, что силки он искусно раскинул для нас. Но я не стал его выдавать, пред всеми пороки его обнажать, бросил перстень ему – мое приношенье – и сказал:

– Это плакальщицам на угощенье!

Он воскликнул:

– Аллах да пребудет с нами! Пусть не погаснет твоего благородства пламя!

Потом, как обычно, прощаясь, заторопился и прочь напрямик пустился. А мне захотелось узнать наконец, что у него за мертвец. Разжег я поспешности огонь и пустился бежать, как резвый конь. Пробежал я сколько летит стрела,[134]134
  «Полет стрелы» – старинная бедуинская мера расстояния, составляет 100–150 м.


[Закрыть] и добыча от меня не ушла: Абу Зейда мне удалось найти и, ухватив за одежду, удержать его на пути.

Я сказал:

– Клянусь Аллахом, от меня не найдешь защиты, пока не покажешь, где твой мертвец, одеждой прикрытый.

– Взгляни! – спокойно сказал греховодник старый и приспустил свои шаровары. Я воскликнул:

– Погубит тебя Аллах, бесстыдный злодей! Как ты смел обмануть достойных людей?

И побрел я к друзьям обратно, как разведчик, добывший весть неприятную. Рассказал им честно все, что узнал, не приукрашивал и не скрывал. А друзья мои долго хохотали и злосчастного мертвеца проклинали.

Рейская макама
(двадцать первая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

– Когда научился я добро отличать от зла и понимать, какие последствия влекут за собою мои дела, к слушанью проповедей я пристрастился и от речей дурных отвратился, чтоб узорами добродетели разукрасить свои деяния и зашить прореху порока на их одеянии. Душе своей путь я наметил правый, погасил в ней уголь дурного нрава и, презрев дары заблуждения, стал я праведником без принуждения – в этом видел я для себя услаждение.

Чистый, без пагубных страстей, прибыл я в город Рей,[135]135
  Рей – древний город в Северном Иране; от него сохранились развалины в 8 км на юго-восток от Тегерана.


[Закрыть] различая четко, где правда, где ложь, какой поступок дурен, а какой хорош. Однажды поутру я увидел: бежит народ, толпа за толпой, как саранчи поднявшийся рой или словно табун скаковых лошадей, и вихрится пыль по следам людей. А бегущие призывают друг друга поторопиться, чтобы проповедью насладиться: проповедника нового славят они до небес – словно сам Ибн Самун[136]136
  Ибн Самун – Абу-ль-Хусейн Мухаммед Ибн Ахмед (X в.), знаменитый своим красноречием проповедник.


[Закрыть] перед ними воскрес!

А когда мне хочется проповедь услыхать, меня не может ничто удержать – не мешают мне ни крики кричащих, ни давка давящих. Я пустился за всеми, не зная преграды, как верблюд, приставший к чужому стаду, от людей ни на шаг не отставал, словно кто-то меня на ту же нить нанизал. Вот вижу: поток людской собрал – тех, кто велик, и тех, кто мал, тех, кто приказывает и повелевает, и тех, кто слушает и исполняет. А посредине, меж лиц просветленных, отсветом благости освещенных, старец, будто бы месяц согбенный, в одежде отшельников неизменной, а в устах его громко поученья звучат – такие, что камень любой смягчат! Этой речью полезной старец умы пленил. Вот что он говорил:

– О сын человеческий! Почему лишь обман тебя манит и радует то, что тебе вредит? И отчего твой ум развлекает лишь то, что тебя закабаляет? И сердце твое к себе привлекает лишь тот, кто тебя превозвышает? Ты за тем гоняешься, что тебя угнетает, ты о том забываешь, что полезно бывает! Одежду жадности ты надел на себя, лук вражды натянул, душу свою губя. Ты достатком дозволенным не дорожишь, от запретного не бежишь, добрым проповедям не внемлешь, поучения не приемлешь, и мечешься ты, страстям потакая, словно верблюдица слепая. К добыванию благ ты ищешь средства, тянешься к чужому наследству, гордость богатством поселилась в твоей груди, и ты не думаешь, что тебя ждет впереди. В погоне за суетным ты не ведаешь меры, стремясь насытить две ненасытных пещеры.

Подумай о том, что завтра ты будешь без помощи брошен и Аллахом отчет с тебя будет спрошен! Где лев, где газель – разве смерть разбирает? Или ты думаешь – взятки она принимает? Но нет! Не расплатишься с судьбою своей – ни денег не примет она, ни сыновей! И помогут жителям могил лишь поступки богоугодные, которые каждый на земле совершил. Лишь тому уготованы сады блаженства,[137]137
  Сады блаженства – райские сады.


[Закрыть] кто поучается, ища совершенства, и тому, чья душа, поучению верная, от порочных страстей удержана. Знай: человеку вкусить придется только то, чего он своим стараньем добьется, а кто усерден в божьих делах – его усердие усмотрит Аллах![138]138
  Слегка перефразированная цитата из Корана (сура 53, ст. 41).


[Закрыть]

Тут старец громко стихи запел – восхваление праведных дел:

 
Твоей жизнью клянусь – не поможет богатство
Мертвецу под плитою могильной ограды.
Щедро деньги расходуй в угоду Аллаху —
Не лишит он тебя справедливой награды.
Ты добром отвращаешь превратности рока,
Что своими когтями терзать тебя рады.
Строит козни судьба и безжалостно губит
И великих и малых, не зная преграды.
А душа тебе только дурное внушает
И готовит тебе униженья наряды.
Ты противься душе, божий страх сохраняя,
Чтобы ввел тебя бог во врата вертограда!
В прегрешениях кайся, облей их слезами,
Словно облако, полное ливня и града!
Бойся смертного часа, приход его страшен,
Вкус его колоквинта – не вкус винограда!
И дворцы, и сады он заставит покинуть
И в могиле лежать среди тлена в смрада.
Торопись же исправить ошибки земные
До свершенья последнего в жизни обряда!
 

Солнца диск тем временем почти закатился, и к вечеру день склонился. Окруженный почтением и вниманием, кончил шейх свои назидания, и в толпе утихли рыдания. Вдруг один человек появился и к эмиру за помощью обратился против наместника чванливого, несправедливого; Но эмир поверил сплетням его врага – видно, правда ему недорога. Отчаянья полный, проситель этот к проповеднику бросился за советом. А старец, горяч и смел, тут же снова стихи запел, па эмира в своих словах намекая и его упрекая:

 
Дивитесь мужу, что стремился к власти,
Достиг ее – и стал несправедливым.
К источнику жестокости спустившись,
Он ею поит подданных глумливо,
И, голосу страстей своих послушный,
Закон Аллаха он толкует криво.
Ах, знал бы он, что власть его не вечна, —
Не попирал бы правду он спесиво!
И знал бы он, что каяться придется, —
К речам бы не прислушивался лживым!
О люди, подчиняйтесь властелину —
Пускай он управляет нерадиво!
Мурар[139]139
  Мурар– вяжущее растение, от которого у верблюдов выворачиваются губы.


[Закрыть] вы жуйте, если он прикажет,
И на колючках спите терпеливо,
Без ропота сносите все обиды,
Потоки слез пролейте молчаливо!
Зато потом над ним вы посмеетесь:
Ему судьба изменит прихотливо,
Огнем войны сожжет его коварство,
Предчувствуя в нем славную поживу,
Лишит его и власти и богатства,
Которыми гордится он кичливо.
У вас в сердцах тогда пробудит жалость
И пыльный лик, и взгляд его тоскливый.
В тот грозный день[140]140
  Имеется в виду день Страшного суда.


[Закрыть] вкусит он униженье,
Когда лишится слов красноречивый,
И взыщется с него за все обиды,
За все грехи воздастся справедливо.
Как с подданных он спрашивал ответа —
Так сам за все ответит он правдиво,
И будет он кусать в досаде руки
И каяться, что правил нечестиво!
 

Потом шейх сказал:

– О владыка! Власть, что Аллахом тебе дана, защите подданных служить должна. Ты величием своим не гордись, в ослеплении не возносись. Поистине власть как ветер, что направление часто меняет, а сан эмира как молния, что дождя нам не посылает. Поистине счастлив тот властелин, чей народ забыл про горе и страх, а тот, кто подданных попирает, будет несчастен в обоих мирах. Не будь беспечным, пренебрегающим жизнью вечной, тем, кто увлекся благами земными и не идет к блаженству путями прямыми, тем, кто с народом своим несправедлив и жесток и, став эмиром, на земле насаждает порок!

Клянусь Аллахом, господь наш за каждым шагом следит, ничего не упустит, ничего не простит! Обо всем, что ты сделал, знает Аллах: и добро и зло твои будут взвешены на весах,[141]141
  Намек на кораническое представление о взвешивании добрых и злых дел в день Страшного суда (см. суру 101, ст. 5, 6).


[Закрыть] и, как ты людьми теперь управляешь, на себе все это потом испытаешь.

Говорит рассказчик:

– Когда эмир услышал эти слова, он побледнел и поникла его голова, стал он неправедность свою проклинать и громко вздыхать. Потом, как совесть велела, жалобу разобрал и виновника наказал. Он обласкал проповедника, богато его одарил и к себе во дворец пригласил. Жалобщик удалился, довольный своей судьбой, и получил по заслугам обидчик злой. И пошел проповедник, покачиваясь горделиво, а люди бежали за ним торопливо.

Мне показалась знакомой его повадка, и я пошел за ним по пятам, приглядываясь украдкой. Когда он заметил мое внимание и понял мои колебания, он сказал:

– Лучший руководитель тот, кто прямым путем тебя поведет.

Потом бросил спутников, подошел поближе ко мне и такие стихи прочел мне наедине:

 
Ты знаешь, Харис, мой секрет:
Шутник, певец я и поэт,
Царям я услаждал обед
Речами слаще, чем шербет.
Меня не смяло бремя лет,
Хотя судьба меняла цвет;
Нужда – мой горестный сосед —
Не поломала мне хребет.
Лукавство – вот мой амулет,
За мной идет добыча вслед,
Других владельцев словно нет —
Один я всем отец и дед:
И Сим, и Хам я, и Яфет![142]142
  Сим, Хам и Яфет – дети пророка Ноя (Нуха), неоднократно упоминаемого в Коране. По мусульманским представлениям, Сим – родоначальник арабов, Хам – суданцев, Яфет – тюрок.


[Закрыть]
 

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

– Я сказал ему: «Клянусь Аллахом, ты – Абу Зейд, ты ближе к богу, чем Амр ибн Убейд[143]143
  Амр ибн Убейд (VIII в.) – живший в Басре благочестивый аскет-проповедник, не боявшийся говорить правду в лицо даже халифу.


[Закрыть]»!

Похвале моей проповедник был рад и воскликнул:

– Послушай-ка, милый брат:

 
Ты правды держись, если даже она
Тебя будет жечь, словно зной – бедуина.
Ты помни о боге: глупее всего,
Рабу угодив, прогневить господина!
 

Потом он с друзьями простился и походкой медлительной удалился. Мы его долго в Рее искали, повсюду письма о нем рассылали, но увы – узнать не случилось мне, в какой он скрывается стороне.

Поэтическая макама
(двадцать третья)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

– Как-то в юности покинул я отчий дом из-за несчастий, обступивших меня кругом и внушивших душе моей великий страх, так что решил я ночью бежать второпях. Опрокинул и вылил я чашу дремоты и быстрых верблюдов пустил по буграм и болотам, ехал там, куда до сих пор ничья нога не ступала, птица ката[144]144
  Ката – птицы семейства куропаток, совершающие длительные перелеты через пустыню; постоянно упоминаются в стихах средневековых арабских поэтов.


[Закрыть] и та не залетала. Наконец я прибыл в Город мира – Багдад, где беглецу никакие опасности не грозят. С одеждами страха я расстался, гулял по городу и развлекался, плоды удовольствия срывал я и здесь и там и к остроумным прислушивался словам.

Однажды я вышел на площадь, что была позади дворца, – прогулять своего жеребца и дать своим любопытным глазам побродить но красивым местам. Вдруг я увидел всадников, скачущих друг за другом, и людей, что на площадь тянулись цугом. А там, в середине, на майдане,[145]145
  Майдан – площадь.


[Закрыть] – старик в калансуве[146]146
  Калансува – шапка конической формы.


[Закрыть] и тайласане.[147]147
  Тайласан – головной убор в виде шарфа, который надевают поверх чалмы или калансувы и оборачивают вокруг шеи, так что один конец спускается на грудь, а другой – на спину.


[Закрыть] Я пригляделся – этот старик мальчишку в рваном джильбабе[148]148
  Джильбаб – широкая рубаха.


[Закрыть] держит за воротник и, ничего не говоря, тащит его прямо к халифским дверям. А у самых дверей на подушках важно сидел грозный вали, наблюдающий за порядком, вершитель многих судеб и дел. Старик, обратись к нему, сказал:

– Да возвеличит Аллах эмира, да не лишит его достатка в мира. Взгляни, взял я» того сироту малым ребенком на воспитание, к обученью его приложил старания, лелеял его, успехами его дорожил, а он, товарищей превзойдя, меч вражды против меня обнажил. От него я такого бесстыдства не ожидал, после того как я знаниями его напитал.

Мальчик вскричал:

– За что выставляешь ты меня на позорище перед почтенным сборищем? Клянусь Аллахом, твоих добродетелей я не скрываю, покров твоей скромности не разрываю! Не сломал я палку своего послушания, не устал восхвалять тебя за благодеяния!

А старик воскликнул:

– Горе тебе, нет поступка более позорного и злодейства более черного! Ты мое мастерство себе приписал и мои стихи бесстыдно украл! Я не знаю гнуснее преступления – это хуже, чем денег чужих присвоение. Ведь поэт охраняет дочерей своего вдохновения, как невинных девиц от глаз вожделения!

Вали спросил:

– А кража была какова? Изменил он смысл или только слова? Или он ничего не изменял и все дословно переписал?

Старик ответил:

– Клянусь тем, кто сделал поэзию сосудом для назиданий и выразительницей желаний, он треть жемчужин моих растерял и две трети моего стада угнал!

Вали велел:

– Прочти мне стихи с начала и до конца, чтоб я разобрался в воровстве твоего юнца.

И старик продекламировал:

 
О презренный, влюбленный в земные блага и погрязший в грехах,
Пусть сегодня минута услады долга, ты успешен в делах,
И чело твое метит величья тамга на тщеславья пирах!
Знай, безжалостны рока клыки и рога, завтра будешь в слезах!
Жизнь обманет, разденет тебя донага и затянет в силках —
Так жестока со всеми она и строга, повергая во прах.
От беды отделяет всего полшага – ты блуждаешь впотьмах.
Если доля блаженства тебе дорога в благодатных садах,[149]149
  Благодатные сады (сады блаженства) – райские сады.


[Закрыть]
На дорогу порока не ступит нога, сохранит тебя страх.
Помни, ты не владыка, ты только слуга, а владыка – Аллах!
 

Вали спросил:

– Так какую же кражу он совершил?

Ответил старик:

– Этот неблагодарный на мои стихи шестистопные покусился коварно, по две стопы от каждой строчки отбросил он и тем нанес мне двойной урон.

Вали сказал:

– Покажи мне, что он отбросил и что забрал.

Ответил старик:

– Слушай меня внимательно и внемли мне старательно, тогда тебе будет ясно, как он меч против меня обнажил и какой проступок против меня совершил.

И снова старик стихи запел, а гнев на устах его горел:

 
О презренный, влюбленный в земные блага!
Пусть сегодня минута услады долга
И чело твое метит величья тамга!
Знай, безжалостны рока клыки и рога!
Жизнь обманет, разденет тебя донага —
Так жестока со всеми она и строга.
От беды отделяет всего полшага!
Если доля блаженства тебе дорога,
На дорогу порока не ступит нога.
Помни, ты не владыка, ты только слуга!
 

Вали от возмущения даже привстал. Обратившись к мальчику, он сказал:

– Стыд тебе и позор, питомец неблагодарный и гнусный вор!

Ответил мальчик:

– Пусть я буду от поэзии отлучен и с врагами ее соединен, если я стихи его знал, когда свои сочинял! Просто наши мысли поил один водопой: шли они как в караване верблюдицы – одна наступала на след другой.

Говорит рассказчик:

– Казалось, что вали поверил в правдивость его утверждения и словно раскаялся в поспешности своего суждения. Он долго раздумывал, как правду ему раскрыть и подделку от мастерства отличить, и не увидел другого пути, как устроить им состязание, связав их узлом соревнования, и сказал им:

– Если хотите показать, кто из вас прав, меня третейским судьей избрав, выходите на состязанье иджазы[150]150
  Иджаза – поэтическое состязание, в котором участники импровизируют попеременно, строку за строкой, стихотворение на заданную тему.


[Закрыть] – сочините стихи вдвоем, попеременно, стих за стихом, сбое уменье вы покажите открыто – лишь ваше искусство будет для вас защитой!

Оба воскликнули в один голос:

– Мы согласны на испытание! Что сочинять? Мы ждем твоего приказания!

Вали сказал:

– Из красот поэтических я больше всего люблю таджнис,[151]151
  Таджнис – букв, «сроднение», по определению арабского теоретика литературы Ибн аль-Мутазза (IX в.), «состоит в том, что в стихе или в речи появляется слово, родственное с другим. Родство же первого со вторым выражается в том, что оно походит на него по сочетанию своих букв». При этом близость слов по корню и по смыслу не обязательна.


[Закрыть] он им всем глава и раис.[152]152
  Раис – глава, вождь.


[Закрыть] Двадцать строк стихотворных вы расшейте его цветами и драгоценными усыпьте камнями – так вы покажете свое искусство, а в стихах вы опишете мои чувства к владычице красоты, властительнице мечты, стройной станом, притворством терзающей и обманом, нарушающей обещания, затягивающей ожидание, и покажете, как горька судьба ее бессловесного раба.

Говорит рассказчик:

– Сначала вышел старик вперед, а за ним уж и мальчик в свой черед, и так они говорили попеременно за строкою строку, а вали слушал внимательно и был начеку:

 
Ты сладостной лаской своею мне сердце пленила,
Как ласка потом, изловчившись, меня укусила.
Меня очернила напрасно – и я умираю,
Томлюсь в одиночестве горьком, а ночь как чернила.
Готов я пасти кобылиц твоей лжи и обиды,
Я пасти греха не боюсь, коль тебе это мило.
Боюсь твоего отчужденья, оно меня душит,
Разлука с тобой – для души и для тела могила.
Притворной измены стрела прямо в сердце мне целит,
Не хочешь того исцелить, кого страсть погубила.
В крови моей бродит она, не давая покоя,
Без крова бродить заставляет неистовой силой.
О мести подумать мой ум не решается робкий —
Такое высокое место ты в нем захватила!
Меня заманила ты в замок своих обещаний,
Но двери любви на замок беспощадно закрыла.
И губы, в гибкий твой стан – для влюбленных погибель,
Губительный трепет и зной разливают по жилам.
Хотел бы я узы любви разорвать – да не смею,
О, если б ты душу, что рвется к тебе, пощадила!
 

Так, строку за строкой, чередуясь, они стихи говорили и блеском мысли вали пленили. Сказал он:

– Аллах свидетель, вы две яркие звезды на небосклоне иль два алмаза в одной короне! Поистине расходует этот юнец лишь то, чем снабдил его Аллах, ему дано такое богатство, что он не нуждается в чужих благах. Раскайся, о шейх, в своем обвинении и скорей воротись к его прославлению!

Сказал старик:

– Не вернется к нему моя любовь, моего доверия не обрести ему вновь. Его непочтительность я испытал и черную неблагодарность узнал.

Возразил ему мальчик тогда:

– В гневе нет благородства, низкое дело – вражда. Разве Аллах считает возможным возводить на невинного обвинения ложные? Даже если б я дурно поступил или грех большой совершил – разве не помнишь, как ты читал мне в стихах поучения в дни твоего расположения?

 
Если друг твой споткнется на правом пути,
Слишком строго ошибки его не суди!
Если он, отвернувшись, обидел тебя,
Ты жестоко его упрекать погоди!
Друга ты одаряй и даров не считай,
От него ты ответных подарков не жди.
Он возносится – ты унижайся пред ним,
Первым быть он стремится – ты будь позади.
Друг изменит, обманет, нарушит обет —
Ты же верность ему, как святыню, блюди.
В обхождении друга учтивость искать —
Ждать, чтоб небо без туч проливало дожди.
Видел ты человека, чтоб зла не творил?
Одного хоть такого попробуй найди!
Крепко связаны в жизни и зло и добро,
Так повсюду – хоть землю кругом обойди!
Ты видал, вырастают в саду на ветвях
Сотни острых шипов и плоды посреди.
И примешана к сладости длительных лет
Горечь старости, ждущей тебя впереди.
В наше время попробуй людей испытай —
Ты у каждого встретишь коварство в груди.
В жизни много ремесел испробовал я,
И меча и пера я изведал пути.
Помни, лучший удел – все науки погнать,
И уверенно этим путем ты иди!
 

Говорит рассказчик:

– Старик как змея зашипел, словно сокол, высматривающий добычу, на мальчика поглядел, затем сказал:

– Клянусь Аллахом, который велик и могуч, который небо украсил звездами и воду низвел из туч, – если я и надумаю мириться, то лишь затем, чтоб от позора укрыться. Этот юнец привык жить на моем содержании, чтоб я заботился о его пропитании. Время было обильное, всего нам хватало, а скупость меня не донимала. Теперь же время пришло, муками замутненное, несчастьями начиненное, рубище рваное тело мое закрывает с трудом, даже мыши ко мне не заходят в дом.

Говорит рассказчик:

– Смягчилось тут сердце вали, он подумал, что превратности времени их совсем доконали, ему захотелось бедным поэтам помочь, и он велел уйти всем зевакам прочь.

Говорит рассказчик:

– Среди толкотни и суеты я все присматривался к старику, стремясь разглядеть его черты. Мне казалось, я где-то его видал, да только издали не узнал. Когда же толпа начала редеть, я подошел поближе и обоих сумел разглядеть: Абу Зейд и сын его рядом стояли – и понял я, что они опять какую-то плутню затевали. Смотрю: уже разошелся народ, и к старику, желая признаться, ринулся я вперед. Но старик ухитрился мне знак подать и на месте меня удержать. Покорный взгляду его и жесту, я стоял, не трогаясь с места.

– Что ты здесь делаешь? – спросил меня вали. – Ведь мы всем удалиться приказали!

Старик поспешил сказать:

– Это мой друг, он мне помогает щедростью своих рук. Тогда разрешил мне вали остаться и на подушках рядом с ними располагаться. А за стихи он им пожаловал плату: по двадцать дирхемов и по халату, потом заставил их клятву дать – дружбу до самой смерти не нарушать. Они горячо за щедрость благодарили и уйти разрешения попросили. Я пошел за ними, чтобы узнать, где они думают остановиться, и тайной беседою со стариком насладиться. Едва мы покинули эмирский двор и вышли все вместе на простор, как меня нагнали помощники вали и обратно к нему позвали. Я сказал Абу Зейду:

– Вот задача! Зовет он меня, чтоб расспросить о тебе, не иначе. На какую бы выдумку мне решиться и какую рассказать ему небылицу?

Абу Зейд ответил:

– Это простая задача – объясни ему, что он одурачен и что ветер его встретился с ураганом, а ручеек – с океаном.

Я сказал:

– Боюсь, что тебя опалит его гнева пожар или настигнет его наказанья удар.

Он ответил:

– Я сейчас из Багдада в ар-Руху[153]153
  Ар-Руха – город в Северной Месопотамии (древнесирийская Эдесса, тур. Урфа).


[Закрыть] уйду стороной. Скажи, разве может Южный Крест встретиться с Полярной звездой?

Пришел я к вали в смущении и застал его в явном возбуждении: талант Абу Зейда громко он восхвалял и о горькой судьбе его вздыхал. Потом сказал мне:

– Заклинаю тебя Аллахом, признайся наедине, не при всех, – не ты ли ссудил тому старику одежду, изъянов полную и прорех?

Ответил я:

– Нет, клянусь тем, чьей милостью ты – султан, он не брал у меня одежды с изъянами, это тебе нанесен изъян!

Вали от гнева покраснел и скосил глаза, потом успокоился немного и сказал:

– Клянусь Аллахом, всегда я умел плута разоблачить и любое мошенничество раскрыть. Но я не видел, чтоб шел на обман тот, кто надел одежду аскетов – калансуву и тайласан. Ему меня удалось обмануть, потому что избрал он столь недостойный путь. А теперь хотел бы я знать наверное, куда направился этот обманщик скверный?

Я ответил:

– Он понял, что границы дозволенного преступил, и поскорее покинуть Багдад решил.

Вали воскликнул:

– Пусть Аллах его цель не приблизит и, куда бы он ни направился, всюду его стеснит и унизит! Большей хитрости я не встречал и горше, чем этот обман, ничего не вкушал. Нет ему никакого оправдания! И скажу я тебе в назидание: только ради его таланта я не буду его искать, хотя его нужно бы как следует наказать. Но я не хочу, чтобы в Багдаде хоть кто-то проведал, как я остался внакладе. Ни чернь, ни знать не должны ничего об этом знать. Боюсь я всеобщим посмешищем оказаться и с местом своим при халифском дворе распрощаться.