Текст книги "Стеклянный Джек"

Кодекс Улановых

 
Есть люди, которым неизбывный Кодекс Улановых не по нутру.
Они говорят, мол, наши вожди нас тиранят и нам же врут,
Но я скажу: бедняка с богачом вместе свести – благородный труд,
Поскольку богач нуждается в лучшей защите!
 
 
Нас триллионы, мы здесь повсюду от Юпитера до Венеры;
Трений не избежать, потому нужно принять заранее меры;
Само собой, одни из нас в жизни не перейдут барьеры,
Ну а кто перейдет – вы не взыщите!
 
 
Я рос в пузыре в четыре тысячи метров в ширину
В компании всевозможной флоры в вечную квазивесну,
Я вырос с фермерской гордостью, суровой, как в старину
(Потом эта гордость смылась моей кровью).
 
 
С хрупкими костями, но длинноног и длиннорук,
Я знал все о садах до того, как издал осмысленный звук.
Светило бы солнце да стена не протекла бы вдруг,
И я бы трудился тяжко, но с любовью.
 
 
Наши безногие коровы умели парить и жевать траву,
Все было предельно четко и ясно – кто я и зачем я живу.
«Жить», «любить», «трудиться» одним глаголом я назову,
Он превращает в народ бестолковую свору.
 
 
Потом пришли Чужаки. Они хотели наш лед загрести,
Пили наши сливки и виски, ели фрукты до сытости.
Надравшись, отправили всех коров «попастись на Млечном Пути»
И стали насиловать и убивать нас без разбора.
 
 
Вскоре они пресытились, притомились и стали скучать —
Нажрались, напились, натрахались, но главное ведь начать,
И вот они режут наших детей, а дети уже не могут кричать,
И кровь возбуждает лучше любого вина.
 
 
Они кайфуют от бойни, глаза горят греховным огнем,
Капли крови в невесомости на лице оседают моем;
А Чужаки пытают нас: боль – и спорт, и награда в нем;
И чашу агонии пьет мой народ до дна.
 
 
Они ушли внезапно – и столь же неистово, как пришли;
Нас было пять тысяч, мы свой мир от чужих не уберегли;
Из сотен выживших каждого либо резали, либо жгли,
И, кроме меня, никто из семьи не спасся.
 
 
Одни говорили, нужно бежать, другие – что нужно возделать сад:
Да превратится в святой компост всякий мертвец, сестра или брат,—
Один я твердил: предайте Закону тех, кто в убийстве виноват,
Один я ушел в итоге на космотрассу.
 
 
Помимо прочих злодейств Чужаки разрушили порт и док,
Лишь полтора года спустя торговец залетел в наш мирок;
Я ждал, я пел общинные песни, я исправлял что только мог —
Но сердцем уже летел в далекие сферы.
 
 
Упросил довезти меня до Хаага; там нанялся на грузовик,
Работал полгода, пошел по новой – работать-то я привык;
Чего бы ни требовал владелец, мы находили общий язык,
Так я стал одним из племени Инженеров.
 
 
Откладывал сколько мог, хотя платили мне с гулькин нос,
Кого бы я ни встречал, всем задавал один лишь вопрос
И понял, куда нужно идти, чтобы желанье мое сбылось
И понесли преступники наказанье.
 
 
Я был на Луне в тот день, когда последний контракт истек,
Сел в капсулу, вздохнул и Солнцу помолился чуток,
Погнал туда, где по Сети СисАдмины гонят Закона ток,
Чтоб рассказать о Чужаков группировке,
 
 
Меня мурыжат десять дней, сдирают сбор – сплошной расход,
Но слушают как на исповеди, буквально заглядывают в рот,
А после вручают заверенный ЗИЗдроидом юридический код
«Для иска о компенсации страховки».
 
 
Я говорю, мы были бедны, чтобы страховкой себя покрыть,
А я надеюсь на правосудие – так к чему о деньгах говорить?
Это не дело, коль справедливость всякий богач может купить.
Преступность – это бич всей нашей Системы.
 
 
Они не глумятся и не ржут, лишь грустно качают головой,
Мол, мы не враги идеализма, какими нас выставляют порой.
Но только закон практичен, а мертвец не вернется домой —
И я ухожу, так и не решив проблемы.
 
 
Тучи мрачнее, капсулу я в купол Кеплера снова гоню,
Смотрю на слепые звезды и вспоминаю дом и родню,
Думаю, то ли сомой, то ли вином себя вконец опьяню,
Но, благодаренье Ра, трезвею мгновенно.
 
 
Как уследишь за триллионами, если ресурсов нет как нет?
Но должен быть выход получше, чем «раскаянья» пустоцвет;
Кто-то обязан знать – и вряд ли это большой секрет —
Как иголку найти в стогу звездного сена.
 
 
Смотри: те, кто разорил твой мир, оставили образцы ДНК
(Причем немало), и информация о налете не так уж жалка,
И ты бы призвал их к ответу, если б не… пустота кошелька.
Тут-то мое прозрение и приключилось:
 
 
Конечно, были злодеями те, кто сжигал наши дома,
Но они ведь нас наказали! Эта истина пала, как тьма:
Мы заслужили кару, ведь наша вина – пустая сума,
А беднякам не светит справедливость.
 
 
Правда в том, что человечество живо только войной.
Кодекс Улановых гласит, и в мире истины нет иной,
Что бедность – худшее злодеянье, то, которое стороной
Обойти нельзя: тут надобно запрещенье.
 
 
Улановы бдят за здоровьем Системы множеством зорких глаз,
В семидесяти процентах случаев суд вершится не напоказ,
А лучший способ воздать врагу – отнять его денежный запас.
Так я придумал план великого мщенья.
 
 
Десять лет я работал усердней конкурентов и деньги копил,
Создал картель – пусть скромный, но прибыль он приносил;
Тот, кто вставал на моем пути, либо шел в ад, либо мне служил,
И мало кто доводил до открытой схватки.
 
 
Я помогал финансово копам, и те на меня не бывали сердиты,
Не возражали, когда я сказал, как хочу наказать бандитов;
Праведность-то от Бога, а вот правосудие – от кредитов,
И их у меня как раз было в достатке.
 
 
Одни жаждут богатства, чтоб позабыть про бережливость,
Другие спешат удовлетворить бескрайнюю похотливость,
Я же хотел восстановить попранную справедливость —
И деньги мне помогли исполнить желанье.
 
 
Десять лет я работал и ждал, и, наконец, звезды в небе сошлись.
Из Чужаков только восемь десятков от смерти убереглись,
Полсотни из них подсели на сому, съехали с глузду и перепились;
Я мало чем мог усугубить их страданья.
 
 
Но тех, кто остался в своем уме, я всех до единого изловил;
Каждому лично напомнил, что он с миром моим сотворил
(Злодейств они учинили столько, что каждый второй забыл,
Что за бойню устроил во время оно).
 
 
Они скулили, вопили, рыдали, пытаясь сердце мое смягчить,
Они молили о милосердии, зная, что вправе я их казнить.
Я им сказал: за милосердие надо, конечно же, заплатить —
Деньги лежат в основе основ Закона.
 
 
Цена такова: миллион кредитов с носа за каждый прошедший год
В рассрочку, но до последней выплаты – или пока Чужак не умрет;
Если он вздумает уклониться – гибель быстрее света придет.
Это ярмо судьбы, и его не скинуть.
 
 
Они в слезах просили прощенья, но приняли сделку, само собой.
Жизнь научила их самому главному: с сильным всякий напрасен бой.
Так я обрел рабочую силу, которой мог бы гордиться любой:
Кто не работает – может копыта двинуть.
 
 
Улановы с помпой сошли с небес и даже воздали мне похвалу:
Мол, я открыл способ внушить принцип Закона отпетому злу
И превратить злодеев в трудяг, привычных к мирному ремеслу.
Я же доволен солидной прибавкой в бюджете.
 
 
Мне дали Серебряную Звезду – есть чем гордиться в расцвете лет:
С элитой я на короткой ноге, меня как равного принял свет.
Из всех советов я дам лишь один, но это самый мудрый совет:
Не будьте бедными, бедные сукины дети.
 

Псалом Мак-Оли

 
Боже, я знаю, космос – лишь тень, что отброшена светом Твоим;
Человеку должно утешиться межпланетным полетом одним.
 
 
Некогда в сердце моем был раздор, признаюсь как на духу,
Однако до звезд нас не допустить решено на Самом Верху.
 
 
Стяжные крюки, шейки валов и тяга – Господи, благослови;
Вращают сердечник из антиматерии милость и гнев Твои.
 
 
Библия – сложный механизм: деталей мильоны в машине той,
И едва ли поймет человек, как они сочетаются меж собой.
 
 
Каждый стих и каждое слово взаимодействуют: весь расчет
На то, чтоб в итоге духовный мотор душу отправил в полет.
 
 
Параболическая скорость да победит тяготенье греха,
И нас с благодатью состыкует любовь Господня, так сладка!
 
 
И как инженер выбирать не волен компоненты корабля —
Пока наладишь одни, другие ржавеют, ломаются и сбоят,—
 
 
Так и душа не выбирает из заповедей библейских одну:
Или ты принимаешь всю Книгу, или идешь к духовному дну.
 

* * *

 
Сон не идет – старые кости ломит в теле, от жизни усталом;
Стану на вахту наедине с Господом и корабельным металлом.
 
 
Гудят двигуны: сто дней в корабле, тягой и скоростью напряженном,
Мы рассекаем континуум где-то меж Солнцем Твоим и домом.
 
 
Плачется вал: «Не выдержу больше!»; расшатались ангелы-дюзы;
Двадцать мильярдов миль пути любому покажутся тяжким грузом.
 
 
Вокруг совершенный Божий мрак, чернее черного, глаз морочит;
Мистическое ничто, бесконечность Самого Древнего Дня – ночи.
 
 
Меня сменит Фергюсон. Он три года отдал на милость космопутей.
На Марсе, в доме за куполом его ждут жена и двое детей.
 
 
Он истосковался по дому – и кто из нас может его упрекнуть?
Слишком долго длится контракт, и каждому хочется отдохнуть.
 
 
Меня же никто и нигде не ждет, хоть медленно, хоть быстрей лети,
С тех пор как тридцать лет назад Мия Чун ушла к Тебе, Господи.
 
 
С той поры я вижу: посредник Твой – не вакуум и не пустота,
Но благоговейная беспредельность вселенского черного цветка.
 
 
Чаще других вспоминаю Мкоко, познавшего космоса благодать:
Если тело его найдут, межзвездная гонка начнется опять.
 
 
Но Бог не даст свершиться такому, и будет мой не напрасен труд!
Пусть кругами летает вовеки в космической тьме его хладный труп.
 
 
Он там не один: на космопутях мало ли мрачных мертвецких орбит,
Жалких и неприкаянных грузов, которых никто уж не вознаградит?
 
 
Когда горел «Новый Аполлон» – что толку было в нашем пути?
От Венеры к Нептуну по эллипсу – и обратно к Земле мы летим,
 
 
Но толку? Причалили к Орбитали, ждали команды выходить,
И вспыхнул пожар, и многих из нас успело пламя испепелить.
 
 
А Торговцы вежливы. Вот Иванов – подойдет, бывало, и скажет:
«Инженер Мак-Оли! Как там у нас тахионная тяга – пашет?»
 
 
Ему не дается технарский жаргон – но что мне все их манеры,
Коль можно пахать в полную мощь? Я в Доме – глава Инженеров.
 
 
«Нянчишься с тягой? – мне твердят. – Ты был в Кейпе звезда физтеха!
Синяя ленточка, „наша надежда“ – что, это лишь для смеха?
 
 
Всепланетно известный уже в универе, топ-спец по тахионной тяге,—
Как ты променял такую карьеру на жизнь инженера-бродяги?»
 
 
Да, у меня была куча грантов, я мог оставаться лучшим доныне,
Но разглядел, что дьявол хочет меня подцепить на крючок гордыни.
 
 
Я бросил космошколу Кейпа, ушел прямо с лекции, налегке,
И подписал контракт на полвека на космическом грузовике.
 
 
Начинал как помощник заправщика, отвечал за топливопровод
На старых дырявых ведрах, ведомых пилотами старой школы.
 
 
Десять в секунду – максимум, на котором жестянки могли ползти:
Подумать только – сегодня тягач мчит на пятидесяти пяти!
 
 
А скоро будем летать быстрее – вот путь мы прошли какой!
Нет, в машинах я не сомневаюсь: только как же быть с душой?
 
 
Космической скорости предел положили континуум и Господь:
Лишь дураки лезут вон из кожи, чтобы этот предел обороть.
 
 
Я забирался далеко, мой путь тоже можно измерить в «це» —
Два световых года… Повсюду я видел свет на Твоем лице.
 
 
Ты был со мной днем и ночью. Той сшибки мне не забыть вовек,
Когда нераспознанный космомусор расколол наш главный отсек
 
 
И рой осколков быстрее пуль весь корабль насквозь прошил:
Двадцать пробоин в корпусе и декомпрессия – вой баньши;
 
 
Пламя, тревога, паника; Энсон, бездыханная и без ног,—
Грамм космического льда мгновенно ей подписал некролог.
 
 
Кровь ее вытекла и клубится, кабину застлала красная мгла,
И я ощущаю дьявольский дух Гога-Магога, дыхание зла.
 
 
И я молюсь, опять и опять – словом и делом; слово – одно,
Но лучшая из молитв Тебе – работа: деяние истинно.
 
 
Латаю дыры, ровняю курс, двигатели запускаю вновь;
Не отвлекаюсь, чтобы стереть с костюма моих товарищей кровь.
 
 
В жизни не видел, чтоб корабли оживали после аварий таких:
Это было бы невозможно, если б не воля чудес Твоих.
 
 
Чем я Тебе воздал, мой Боже? До Орбитали домолотил,
Принял душ, выжрал ящик виски, шлюху нашел и ей заплатил.
 
 
Шрамами от тогдашних ожогов руки покрыты мои и спина,
Но хуже шрамов то, что внутри душа моя неизбывно черна.
 
 
Грех мой в ядерном пламени Солнца не сгорит до скончанья дней;
Всей и надежды, что затеряться в звездной безмерности Твоей.
 
 
Пятьдесят пять лет прегрешений: «Аполлон», и «Геспер», и «Пак».
Хватит ли Божьей милости, чтоб искупить мой внутренний мрак?
 
 
Рейсы, в которых я дрочил месяц подряд, не зная стыда,
Годы, когда в каждом доке меня поджидала грехов гряда.
 
 
Ночи, когда я смотрел на друзей, гневом и завистью исходя,
Ненавидел всю их любовь и в ярости, слеп, забывал Тебя.
 
 
Вычеркни, Боже, часы порока, когда на суше чернела душа —
Под сомой, в «Лунарии» в Патавейо, мысль притупляя и греша.
 
 
Хуже всего, что я сделал, Боже, – гордыни и богохульства грех.
Десять лет механиком в трюме: внутри и снаружи чернее всех.
 
 
Я видел, как строились города на Сатурне под великим кольцом,
И был очарован тем, как сияют игрушки рождественским венцом.
 
 
Отвергая темную сторону, ты растворяешься в чудесах:
Звезды сверкают – искры от сварки в черных нефтяных небесах.
 
 
Я проглядел весь иллюминатор, ища созвездия в пустоте,
Ища те звезды, к которым (я думал) мы обязаны полететь.
 
 
Гордыня, чистая гордыня! Весь космос славит лишь волю Твою.
Ты устанавливаешь пределы человеку и муравью!
 
 
Ослушание и кощунство – скорость света превозмогать!
Ты сделал ее такой, не иной, и человеку ль Тебя упрекать?
 
 
Яснее ясного твой завет: у Солнца жить – вот людей удел.
Но на орбите Сатурна вкрадчивый голос беса мне спел,
 
 
Обманный, ласковый: «Эй, Мак-Оли! Видишь звезду? Она твоя!
Ты инженер, сделай же так, чтоб к ней устремилась твоя ладья!»
 
 
Тихо, без спешки и похвальбы, голос тек в уши, как цемент,
И застывали холодные факты, собой подкрепляя аргумент:
 
 
«Пусть дело займет два поколения – должно решиться наверняка!
Господа почитай Многомерного, плюнь на Медленного Божка.
 
 
Новых Элевсинских мистерий познай стремительный хоровод!
Сверхсветовая скорость ждет тебя – так сорви этот сладкий плод!»
 

* * *

 
В корабле миллион деталей, ведущих слаженный диалог;
Библия столь же сложна, как машина, и не зря ее создал Бог.
 
 
Начало ясно: «Да будет свет». Благая Книга дает сигнал:
Бог сотворил Вселенную – и скоростью света ее сдержал.
 
 
Свет! То же самое, что и Бог: общепризнанная святыня:
Глас, что нашептывает иное, – это греховная наша гордыня.
 
 
Но мне едва ли стукнуло двадцать, я от грез вконец отупел
И кайфовал при мысли о том, что «це» – это вовсе не предел.
 
 
Та мысль лучилась во мне авророй, меня пронизывала собой:
Меня искушали уже не речью, но неименуемой новизной…
 
 
Тебе мои ведомы ум и сердце, Ты знал, как низко я паду…
Второй инженер на «Геспере», но первый, увы, в аду!
 
 
Меня озарило как молнией, ударившей ниотколе:
Надо перекрутить сингулярность внутри бергсонова поля —
 
 
И создать вторую грав-струнную оболочку с обратным спином
(Субквантовая инерция ей станет отличным трамплином).
 
 
Когда оба порога Хокинга к «це» приблизятся микротреньем,
Перекрестная гравитация пузырю придаст ускоренье!
 
 
А внутри конверта – корабль! Он тяжелой броней одет,
Замер в точке, где сил скрещенье обе силы сводит на нет.
 
 
А внутри корабля – экипаж, людские души обоих полов,
Адамы и Евы, блазнимые змеем моих премерзких грехов:
 
 
Они б долетели до звезд за недели – не за века, вернее,
Они преступили бы Божий Закон – деяния нет дурнее.
 
 
Я был молод, я был порочен, я не видел второго дна,
Потому я решил заработать, чтоб проект оплатить сполна.
 
 
Лишь недавно свершились битвы великих Торговых домов.
Lex Ulanova был в новинку: справедлив, но жесток и суров.
 
 
По-любому в бюро патентов я заявку подать не рискнул;
Проработал втайне все схемы, никому ничего не сболтнул.
 
 
О богатстве грезя, не думал человекам секрет подарить.
Тогда я считал, что алчен; на деле вела меня Божья нить.
 
 
Ты меня направлял десницей, о бедных ногах заботясь моих,—
От хлада Сатурна до зноя Венеры дорогой печалей немых
 
 
Прибыл «Геспер» в сельхозугодья: сотни тысяч зеленых сфер
Парят вокруг Солнца, купаясь в свете, лишенном бесовских скверн.
 
 
Десять мильонов тонн белка с фермерских мы увезли равнин
По незримой дуге к лунно-земной станции в точке Лагранж-А1.
 
 
До тахионной тяги все грузы перевозили тихо-спокойно,
И я в пути размышлял, может ли умное быть достойным, —
 
 
И первые строки Библии передо мною предстали зримо:
«Я создал космос из света, и да будет он нерушимым».
 
 
Дремал в каюте, пьян, изможден и сомнениям сопричастен:
«Лучше себя ослепить, чем глядеть на звезды с греховной страстью!»
 
 
Но возражает другой голос: «Эти дороги в космос ведут,
Чтоб был человек парящим орлом – не жабой, застрявшей в пруду!»
 
 
Бог и дьявол бьются во мне за душу, и я понимаю, что влип,
И правой рукой сжимаю работу всей моей жизни – один инфочип.
 
 
Один лишь чип: только на нем – схема сверхсветового скачка;
Ересь и грех под маской нейтрального математического языка.
 
 
Уничтожить ли чип – или открыть людям тайну, и пусть летят?
Убьют мои действия Дух Святой – или же мертвых воскресят?
 
 
Вдруг я слышу сигнал тревоги, кто-то бежит, потом – шарах!
Взрыв стоп-поля мгновенно разносит двигатель в пух и прах.
 
 
Управляющие программы мерцают и гаснут; корабль плох;
Электроэнергия исчезает; тьма застает меня врасплох.
 
 
Мкоко мертв – он погиб при взрыве; Вэй Ху-чо накрыло волной;
Воздух уходит, тепло вместе с ним, скорость близится к нулевой.
 
 
Повсюду – тьма, она чернее души, лишенной Божьих огней;
Космос вовне черен как смерть, но все же внутри душа темней.
 
 
Мы как раз проходили мимо Луны с бессолнечной стороны:
Ни один фотон не нарушил пространства необоримой тьмы,
 
 
Пока мы не вылетели навстречу ясной солнечной белизне,
И я Твоей милостью при свете не осознал, что делать мне.
 
 
Светил один лишь иллюминатор, и я, о чуде Тебя моля,
Понял: нельзя терять ни секунды ради спасения корабля.
 
 
Сдвинул вручную переборки (пизомоторы взрыв погубил)
И вместе с мейнфреймами В и С корневую сеть перезагрузил.
 
 
Спас корабль и все наши жизни (только Мкоко погиб в огне) —
Все потому, что Солнце Господне живительный свет явило мне!
 
 
После, готовя тело Мкоко для космических похорон,
Я запрятал свой инфочип в его «покойницкий балахон»:
 
 
Обрызгал труп особым составом и запечатал чип внутри,
Поскольку не мог его уничтожить – Боже, гордыню мою смири!
 
 
Но я хоть знал, что обязан сдаться, что мне нельзя идти до конца:
Твой свет осветил мой грех – спасибо, что не отвратил от меня лица.
 
 
Так я сразился с Аполлионом[70]70
  Греческий вариант имени Абаддона, ангела (демона) истребления и смерти.


[Закрыть] – ах! – расстроившись, как дитя,
Кинул труды и мечты о богатстве в вакуум, голову очертя.
 
 
Выбросил годы упорной работы в бесконечье космических трасс,
Зря потратил силы и деньги, зато бессмертную душу спас.
 

* * *

 
Двигатель сердца жрет энтропия, боль и утраты им правят равно,
Вот почему Совершенный Корабль людям построить не суждено.
 
 
Мне не придумать его очертанья, не оценить его форму и плоть.
Но я жил, я летал в космосе. Я благодарен Тебе, Господь!
 
 
И я сделал то, что я сделал, – Ты вскоре подвергнешь меня суду,—
И вряд ли мне светят кущи в раю – уж скорее место в аду.
 
 
Но, одолев притяженье смерти, душа, свободна, в светлом венце,
Смеет надеяться полететь в Корабле Совершенном быстрее «це».
 
 
Бог – пилот, благодать – горючее: лет световых пролетев миллион,
Мы во мгновенье ока прибудем в наш дом – небесный Авилион[71]71
  Авилион – другое название мифического острова Авалон, используется в поэме Альфреда Теннисона «Королевские идиллии».


[Закрыть].
 

* * *

 
Не дают они мне покоя: «Где, Мак-Оли, заметки твои?
Ты ведь их восстановишь, верно? Построишь межзвездные корабли?
 
 
Начни с нуля, одолей матчасть! За воспоминания уцепись!
Скинь с небес старика Эйнштейна, хотя бы теорией поделись!»
 
 
Снедаем гордыней, я похвалялся тем, сколь планы мои велики.
Лучше б я вырвал язык ради Бога, себе отрезал обе руки!
 
 
«Поведай, как покорить континуум, дай человеку межзвездный рай;
Не совершай такого злодейства, наше грядущее не отнимай!»
 
 
Я мог бы сказать им: есть инфочип – он витает незнамо где,
Спрятан в саване трупа, могилу обретшего в пустоте;
 
 
Хотите – ищите, но только знайте: вам вовек не сыскать ничего;
Всякая тварь в нашем Солнечном царстве подчиняется воле Его.
 
 
Да, с точки зрения физики способ есть – но он не благ.
А Бог ревнив и потому нуждается в братстве верных служак.
 
 
Инженеры – вот Его присные! Кто знает Закон так, как они?
Нам ведома Божья заповедь: здесь летай – а дальше ни-ни.