Текст книги "1982, Жанин"

«Не сердись на Хизлопа, он так добр к своей жене», но по отношению ко мне он вел себя странно. В классе было две разновидности учеников, которые сильнее всего раздражали Хизлопа, – одни были чересчур активны, ненавидели его предмет и все время вертелись, другие – напротив, были обескуражены и подавлены, не понимая ни слова из того, что он говорил, особенно когда он отпускал свои шуточки.

– Андерсен, антоним к слову «тупой» вовсе не «зазубренный», а «острый». Приходилось тебе когда-нибудь слышать слово «острый»? Уверен, что да. Значит, ты используешь местные сленговые значения, руководствуясь сознательным или подсознательным стремлением затруднить коммуникацию между регионами некогда мощной империи. Так кто же ты – лингвистический хулиган или идиот?

Он сжимал губы и мелко трясся от приступа беззвучного смеха. Я не отличался блестящим умом, но и непроходимым тупицей тоже не был. И уж во всяком случае, не был бунтарем. Я был тихим середняком, предпочитавшим жить спокойно без взлетов и падений. И тем не менее уверен на все шестьдесят процентов, что я получал по рукам чаще всех в классе. И каждый раз, совершая надо мной экзекуцию, Хизлоп говорил, что у него нет любимчиков в этом классе. Больше он никому этого не говорил. Почему?

Однажды Хизлоп не явился в школу, потому что у него умерла жена. В течение двух недель уроки по английскому языку вел директор школы – обычный пожилой мужчина, пользовавшийся плетью крайне редко и беззлобно. Даже придурок Андерсен начал что-то понимать. В пятницу второй недели директор сказал: «Со следующей недели занятия продолжит мистер Хизлоп. Он понес тяжелую утрату, поэтому прошу вас: ведите себя прилично и не доставляйте ему лишних хлопот. Вы знаете, наша школа очень гордится, что в ней преподает такой человек. Во время войны он был очень храбрым солдатом. Ему пришлось провести три года в японском лагере для военнопленных».

Услышав эти слова, я кое-что понял: я никогда раньше не подозревал, что другие учителя знают, что происходит на уроках Хизлопа. Директор пытался сейчас сказать нам о том же, о чем мне говорила мать, сообщая, что Хизлоп добр к своей жене: «Вы должны жрать все дерьмо, которое он преподносит вам, ведь этот бедняга-садист не в силах удержать его в себе».

И все мы поняли, о чем идет речь. Слова директора потрясли нас. Когда в понедельник Хизлоп вошел в класс, я смотрел на него с чувством, близким к восхищению. Он больше не казался мне монстром. Он выглядел маленьким, одиноким и измученным, очень заурядным и подавленным.

Он сразу нашел меня глазами, его рука вытянулась в мою сторону, и указательный палец дважды согнулся, приглашая меня подойти. Я встал и побрел к нему на ватных ногах, а когда я приблизился, он наклонился и прошептал так тихо, что никто больше не мог услышать:

– Как ты смеешь смотреть на меня с таким снисходительным видом? У меня в этом классе нет любимчиков. Подними руки и сведи их вместе.

Ошеломленный, я повиновался. Вскрикнул ли я после первого удара? Не помню, наверняка да, но зато потом я не стонал и не плакал. Ледяная ненависть переполняла меня, и я просто перестал ощущать свои руки. Когда же он закончил, я не опустил их, а уставился на него, чувствуя, что лицо мое искажено кривой ухмылкой, протянул руки к нему, так что чуть не коснулся его щеки, и прошипел: «Еще!»

Он вдруг обмяк. Улыбнулся и кивнул. Перекинул плеть через плечо и сказал мягко:

– Садись. В тебе есть искорка мужества.

И тут мне открылась вся чудовищная сущность хизлоповой души. Он вовсе не был жесток. Передо мной стоял больной человек. Он и в самом деле верил, что приучать маленьких людей терпеть насилие со стороны взрослых, подавлять их естественную реакцию – значит делать их лучше. Если он и вправду был моим отцом (в чем я все-таки сомневаюсь), то своей плетью, вероятно, пытался донести до матери послание: «Ты родила мне ребенка, а я сделаю из него мужчину». Возможно, его немного угнетало, что приходится причинять человеку столько страданий, чтобы разжечь в нем то яркое и стойкое пламя ненависти, которое он называл мужественностью. Но он ни минуты не сомневался, что его усилия стоят того. Когда я вернулся на место с ледяным спокойствием на лице и ненавистью в сердце, он увидел во мне важную перемену. Другие мальчики застыли на своих местах, они смотрели на меня, ошарашенные моей неожиданной стойкостью. И только двое, всегда отличавшихся такой же твердостью во время наказаний, сидели с кривыми улыбками: нашего полку прибыло. На девичьей половине класса слышался тихий оживленный шепот, я возбудил в них интерес к своей персоне, и в какой-то момент я почувствовал, что ненавижу их не меньше, чем Хизлопа. Женщинам не приходит в голову ненавидеть друг друга за слезы, почему же они так восхищаются мужчинами, которые не хотят или не могут заплакать? Почему многие из них так часто бывают очарованы насильниками и убийцами? Почему многих МУЖЧИН привлекают насильники и убийцы? Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо.

Получается, Хизлоп сумел изваять из меня мужчину в соответствии со своими представлениями, ведь с того самого дня я больше ни разу в жизни не плакал. Хотя нет, вру. Однажды у меня появились ровно две слезинки – по одной в каждом глазу, – когда я сидел в 1977 году перед телевизором и наблюдал победу шотландцев над чехами, которая означала, что мы победили в чемпионате мира. Я никогда не был на футбольном матче, но когда шотландские болельщики заулюлюкали и запели «Цветущую Шотландию», ненавижу эту песню (лучше бы они запели «Кто честной бедности своей» – мы, конечно, не живем этими чувствами, но стоило бы), так вот, когда шотландские болельщики начали горланить этот дешевый шовинистический гимн, глаза мои вдруг обдало жаром и в них появились две крокодильи слезы. Но по щекам они не потекли. Я просто не дал им вытечь из глаз. Я тихо захихикал, как Хизлоп над своими шуточками, откинул голову назад и сидел так, пока слезы не высохли.

«Господь наказывает тех, кого любит» – говорит старая кровожадная Библия. Господь, быть может, действительно так поступает, но здравомыслящие люди так не делают. Никто не бьет тех, кого любит, разве что под действием крайнего беспокойства или дурного примера. Зная это, я могу спокойно вернуться теперь к Роскошной, которую Чарли насилует в задницу. Поскольку никакой виски на свете не может вернуть мне светлых воспоминаний, не остается ничего, как вновь обратиться к фантазиям, удерживая их под своим контролем. С другой стороны, хочется на какое-то время оставить в покое Чарли и Роскошную и начать сначала. Прощай, школа, – и надеюсь навсегда.

Глава 6

«Пойманные в колючую проволоку»: под открытым небом идет фильм, в котором Жанин и Хельга встречают омерзительного маленького мальчика и большого гадкого мужика, которые вовсе не похожи на меня и моего отца, честного социалиста-табельщика.

6. Звучат жизнерадостные мелодичные звуки фортепьяно. Пара крепких рук с ярко-красными ногтями держат руль плавно движущегося автомобиля. Впереди изгибается залитое солнцем шоссе. На обочине дороги стоят автостопщики с пластиковыми табличками, на которых указан пункт назначения. Автомобиль замедляет ход, минует двух бородатых мужчин, которым нужно в Лос-Анджелес, юношу и девушку, печально ожидающих попутки до Чикаго, двух барышень, направляющихся в Нью-Йорк, и останавливается рядом с одиноко стоящей девушкой в коротких, коротких, коротких белых шортах и зеленой рубашке, расстегнутой почти до пупка. В руках у нее табличка «Куда-нибудь». Копна черных волос тяжело ниспадает на плечи. Это Жанин, но улыбается она куда ослепительнее, чем когда-то в машине Макса. На ней белые сандалии, никаких чулок, за спиной рюкзак. Когда она наклоняется, чтобы залезть в машину, я вижу ее белый зад, исчезающий под крышей красного двухместного кабриолета, вижу, как машина быстро набирает скорость и растворяется в перспективе шоссе. Мне стоило бы стать режиссером. Я умею очень точно вообразить все, что хочу.

Тяжелый звон литавр смешивается с жизнерадостными звуками фортепьяно. Руки, хорошо различимые сквозь лобовое стекло, принадлежат Хельге – высокой, стройной, красивой блондинке нордического типа с широкими скулами и узкими голубыми глазами. Жанин что-то страстно рассказывает ей, жестикулируя и часто кивая, отчего тяжелый черный локон покачивается над ее левым глазом. Хельга ведет машину быстро, но аккуратно, она проявляет сдержанное внимание к попутчице, изредка бросая на нее короткие взгляды и загадочно улыбаясь.

Шумная магистраль. Красный кабриолет сворачивает с нее на тихую боковую дорогу. По одной стороне ее тянется высокая изгородь, отделяющая дорогу от густого леса. Автомобиль проезжает мимо широко раскрытых ворот (но не въезжает в них). Он замедляет ход и останавливается на травке у обочины. Музыка замолкает.

Слышен пересвист птиц и шум ветра в высоких деревьях. Через открытые ворота я вижу, как две женщины выходят из машины, слышу два мягких щелчка захлопнувшихся дверей. Они огибают машину сзади, подходят друг к другу и целуются. Потом, взявшись за руки, идут вдоль ограды в мою сторону – высокая, стройная, красивая блондинка и маленькая, пышная, очаровательная брюнетка. На Жанин надеты вовсе не шорты, дурацкая была идея, на ней длинная свободная черная юбка, сквозной разрез на кнопках расстегнут до половины. Юбка развевается на ветру, как и волосы Жанин. Женщины приближаются к воротам, и я вижу, что на лицах у них застыло мечтательное выражение, губы приоткрыты. Они так смущены и возбуждены, что не в силах посмотреть друг на друга. Редкое удовольствие видеть их с такого близкого расстояния – рука в руке останавливаются они перед воротами, вглядываясь в густые заросли. Перед ними ухабистая тропинка, которая, петляя, исчезает в глубине леса. Хельга делает первый шаг. Она ведет Жанин через тропинку, под тяжелые от листьев ветви, нависающие над ее краями. Женщины углубляются в шумящую на ветру буйную зелень деревьев, пронизанную ярким солнечным светом, и кажется, что они растворяются в густом тумане. Я уже не вижу их, но мой мысленный взор продолжает следить за ними, медленно поднимаясь вверх, а когда я достигаю верхней планки ворот и те вдруг захлопываются, я уже не могу разглядеть, кто толкнул их. Я слышу щелчок замка, скрежет поворачивающегося ключа. Вдоль колючей проволоки над воротами (сквозь которые я продолжаю видеть чащу, где исчезли женщины) появляются слова: «ПОЙМАННЫЕ В КОЛЮЧУЮ ПРОВОЛОКУ: Суперсука продакшн».

Так. С этого момента я смогу подавлять собственную похоть, сохраняя око воображения холодным, словно линза киноаппарата, а слух – сдержанным и отстраненным, как маленький микрофон. Глаз и ухо движутся среди слов и проводов. Они пересекают тропинку и тайком проникают за один полог листьев, потом за другой. Вдали чирикает птица. Я слышу шепот, затем блаженные стоны. Я забыл вообразить, во что одета Хельга. Неужели слабеет мой интерес к женской одежде как средству сексуального стимулирования? Не дай бог. На Хельге должны быть узкие джинсы – как у того мальчика с катапультой. Раздается еще один сладостный стон. Последний слой листьев пройден. Я смотрю на полянку, где Жанин лежит, окруженная облаком своих черных волос. Пряди их беспорядочно разбросаны по блаженно прикрытым векам, сладостно стонущим губам, упругим грудям, вывалившимся из расстегнутой блузки. Это такая свободная блузка с несколькими большими белыми пуговицами. Черная бархатная юбка, окутывающая ее пышные бедра, застегнута на такие же пуговицы, и сейчас сильная рука Хельги ловко расстегивает их и ласково проскальзывает между раздвинутыми бедрами Жанин, пальцы ее мягко исследуют влажную потаенную долину, а язык Хельги тем временем раздвигает черные волосы, добираясь до маленького ушка Жанин. Хельга легонько покусывает ей мочку уха и шепчет:

– Ни лифчика, ни трусиков. Ах ты, маленький бесенок, ты явно этого хотела.

– М-м… Я не ожидала, что мне так скоро повезет. Не останавливайся.

– А ты не хочешь меня раздеть? – спрашивает Хельга, одежда которой тесна в тех местах, где у Жанин одежда свободная (если не считать больших карманов на грудях и ягодицах), а на ногах у нее ковбойские ботинки, тогда как Жанин уже сбросила свои сандалии. Жанин шепчет в ответ:

– Попозже. Сейчас я не в состоянии двигаться. Сделай для меня еще что-нибудь приятное.

Солнечные блики пробиваются сквозь листву и пляшут над их льнущими друг к другу телами.

Вскоре мне придется их прервать, хотя я предпочел бы к ним присоединиться. Как, должно быть, приятно оказаться рядом с двумя прекрасными женщинами, неспешно ласкающими друг друга и мечтающими о крепком мужском члене. Члены созданы для влагалищ. Зонтаг иногда хотела секса втроем, но с двумя мужчинами. Она мне об этом говорила. Я ответил:

– Ах.

– Нет ли у тебя какого-нибудь милого приятеля, с которым ты хотел бы мной поделиться?

– Нет, и не предвидится.

– Ну и ладно, я сама многих знаю. Уверена, что мне удастся найти подходящую кандидатуру.

– Ох.

– Тебе нравится моя идея?

До меня вдруг дошло, что если Зонтаг будут одновременно иметь двое мужчин с двух разных сторон, то это лишит ее возможности произносить свои помпезные лекции, по крайней мере, во время соития. Может быть, вместе с другим мужчиной мы могли бы превратить ее в инструмент для чистого наслаждения. Я возбудился и сказал:

– Твою идею стоит попробовать.

Она засмеялась и произнесла стыдливо:

– Я тебя развращаю.

– ?

– Раньше у тебя никогда не возникало идеи о гомосексуальной связи.

– Я и сейчас этого не хочу. Ты будешь между мною и другим мужчиной. Я даже пальцем до него не дотронусь.

Она злобно захохотала:

– Чушь какая-то! Вот так рассмешил! Почему ты должен подавлять свои чувства по отношению к представителю своего пола? Неужели ты никак не возьмешь в толк, что никогда не сможешь удовлетворить женщину, если не любишь себя, а как же ты можешь любить себя, если шарахаешься от собственного пола?

– Звучит как тригонометрическая теорема.

– Да, конечно, но ты от меня так просто не отшутишься. Не любить представителей своего пола – бесчеловечно, мужчина в твоем возрасте должен был хотеть этого хотя бы пару раз в жизни. Ласкать другого мужчину – почти то же самое, что ласкать себя самого.

– Никогда себя не ласкал.

– Не может быть. Ты мастурбируешь.

– Верно, но при этом до себя не дотрагиваюсь.

– Это невозможно!

Тут до меня дошло, что большинство женщин уверены, что невозможно мастурбировать без помощи рук. От этого я почувствовал легкое превосходство. Я улыбнулся и пожал плечами. Зонтаг нахмурилась и спросила:

– Как же ты это делаешь?

Я объяснил, что придумываю себе возбуждающее приключение с женщиной. В момент наивысшего возбуждения кончаю в матрас, как в женщину.

– Ах, вот оно что! Используешь матрас в качестве женщины. И поэтому хочешь использовать меня в качестве матраса. Спасибо, но я пас.

Довольно часто Зонтаг одерживала надо мной такие маленькие победы. Ни один из нас не становился от этого счастливее.

Однако ей удалось обнаружить нечто неожиданное для меня. Я понял, что никогда не думал о том, чтобы ласкать собственное тело своими руками. Услышав такое от нее, я исполнился ужасающего отвращения, сравнимого с тем, что я испытываю при мысли о прикосновении к другому мужчине. По своему опыту знаю, что женские объятия вызывают наслаждение, смешанное со страхом, и ведут к боли, но почему я инстинктивно уверен, что телесный контакт с другим мужчиной – отвратителен?

– Вытяни руки и сведи их вместе.

Не хочется мне обвинять Хизлопа во всех моих неудачах. Конечно, он был самым плохим из всех моих учителей, но продолжалось это не более года. Что же касается моего отца, табельщика, то он никогда не бил меня, вообще не прикасался ко мне с тех пор, как носил меня маленького на плечах. Он был серьезным и сознательным, внимательным в речах, не очень веселым, но физически очень тактичным. А может, это драки всему причиной? По дороге из школы мне случалось повздорить с кем-нибудь из одноклассников. В таких ситуациях мы частенько выходили за рамки приличий и начинали произносить в адрес друг друга всякие оскорбления. Двое отделялись от группы, выкрикивая грубости, а остальные окружали их плотным кольцом, и тогда эти двое начинали драться, пока кто-нибудь из них не заплачет или пока проходящий мимо взрослый не растащит драчунов. У меня бывали такие случаи в возрасте от семи до двенадцати лет, но не чаще, чем у любого другого мальчишки. В любой школе среди учеников найдется свой Безумный Хизлоп, который всех задирает. Говорят, задиры встречаются даже среди девочек. Хулиганы обычно выбирают себе жертву среди слабых ребят, у которых нет друзей. Уж не знаю почему но я ни разу не подвергался подобной агрессии. Но у меня до сих пор сохранился физический страх перед футболом. Он возник где-то в промежутке между драками начальной школы и Второй мировой войной. Такова история моего страха перед мужским телом, правда, она не объясняет его. На некоторые вопросы никогда не найти ответа. Забыть о них.

Рукой Хельга нежно исследует и ласкает влажную потайную долину Жанин, а зубами мягко покусывает розовую мочку уха в гриве черных спутанных волос, над девушками пляшут солнечные лучи, проникающие сквозь густую листву, и мне хотелось бы, чтобы все так и продолжалось. Но поскольку я не могу присоединиться к ним, то мне остается только маячить неподалеку и вызывать злых духов. Страстный шепот на полянке резко затихает, потому что сверху вдруг раздается противный смех. Жанин открывает глаза. Хельга откатывается в сторону, становится на колени и оглядывается.

– Я здесь, – раздается голос сверху.

На толстом суку футах в двенадцати над их головами развалился маленький босоногий человечек в рабочем комбинезоне, закатанном до колен, с часами на широченном металлическом браслете. Он бы сошел за десятилетнего ребенка, но у него морщинистая лысая голова старика.

– Не надо останавливаться, продолжайте. Мне нравится, – говорит он.

– Ах ты, маленький ублюдок! – выкрикивает Хельга, поднимаясь на ноги и озираясь в поисках камня.

Жанин садится, откидывает назад волосы и неловко натягивает блузку.

– Оставь свои сиськи в покое, пусть висят, они больше понравятся Хьюго в таком виде, – хихикает противный мальчишка. Хельге так и не удалось найти камень.

– Вставай, милая, – говорит она, обращаясь к Жанин, – он сумасшедший. Пошли отсюда.

– Ничего у вас не выйдет! Я закрыл ворота.

Он показывает им ключ, который сверкает на солнце. Хельга смотрит на него и бросает Жанин:

– Я сейчас.

Она скрывается за деревьями, направляясь к тропинке. Жанин остается на поляне, застегивая юбку. Мальчишка говорит светским тоном:

– Да оставь ты в покое свою юбку. Все равно через десять минут тебе придется снова снимать ее.

– Кто ты такой, черт побери?

– Хьюго называет меня Купидон. Ему нравятся незаконно пробравшиеся на территорию девочки, которых я для него отлавливаю.

Возвращается Хельга.

– Да, он и в самом деле запер ворота, – бормочет она, становится, расставив ноги и уперев руки в бока, и смотрит на Купидона, который сидит, оседлав сук, тоже уперев руки в бока и улыбаясь ей. Она обращается к нему, стараясь придать голосу оттенок ласковый и беспечный:

– Ну хорошо, сынок, ты славно подшутил над нами. А теперь пойди и открой ворота.

– Куколка, веселье только начинается.

– Послушай, малыш. Я не хуже тебя умею лазать по деревьям. Просто не хочу пачкать одежду, к тому же не люблю применять силу к детям, но, если ты меня доведешь, я тебя так отметелю – пожалеешь, что на свет родился. Лучше брось сейчас же ключ.

– Если я это сделаю, то не видать мне моего вознаграждения.

– Какого вознаграждения?

– Кусочка твоей попки.

Хельга хватается за нижний сук и взбирается на него. Стоп. Это же Америка. Ну-ка, отмотаем назад.

– Какого вознаграждения?

– Кусочка твоей задницы.

Хельга хватается за нижний сук и начинает взбираться на дерево.

Купидон засовывает ключ в нагрудный карман комбинезона, вытаскивает маленькую пластиковую коробочку и выдвигает из нее антенну. Он говорит в коробочку:

– Алло, Хьюго? Привет, я тут поймал двух нарушительниц, около боковых ворот. Я их запер, они совершенно в твоем вкусе и подходящего возраста. Поторопись! Они под каштаном. Одна из них – кошка в голубых джинсах – карабкается наверх, чтобы меня достать. Хочешь, я ее заставлю покричать, а ты послушаешь?

Хельга уже почти на одной высоте с ним. Одной ногой она оттолкнулась от нижней ветки, другую перекинула на следующую, вес ее держится на вытянутых руках, которыми она ухватилась за сук чуть выше того, на котором сидит Купидон. Он кладет рацию в карман, достает большую металлическую рогатку с толстой резинкой, прицеливается и ухмыляется:

– Ну, в какое место тебе засветить, милая? Пули у меня свинцовые!

Хельга замирает, растянувшись между ветками. Она ощущает себя одной сплошной мишенью, уставившись в мешковатую промежность комбинезона мальчишки. Купидон продолжает подначивать:

– Отсюда мне хорошо виден один из холмиков твоей чудной задницы. Может, с него и начнем?

Вдруг Хельга бросается вперед. Раздается резкий хруст, дикий вопль Хельги, потом еще дважды хрустят ветки, она опять вскрикивает и летит на землю в ворохе листьев. Она приземляется на ноги, но джинсы на колене разорваны, рубаха выправилась из штанов и соскользнула с плеч (неправдоподобно), соскользнула с одного плеча. Слышно быстро приближающееся тарахтенье грузовика и лай собак. Хельга берет Жанин за плечи и говорит:

– Слушай, я побежала, одна из нас должна выбраться отсюда, ты тоже беги, но в другую сторону, задержи их, если они схватят тебя – задержи их, я скоро вернусь…

Хельга убегает с полянки, а Жанин стоит неподвижно. Онa не столько напугана, сколько удивлена. Ее руки откидывают волосы и автоматически разглаживают блузку и юбку, а между тем мы слышим, что грузовик остановился и Хьюго пробирается сквозь ветви. Это лысый, толстый, мускулистый мужчина, обнаженный до пояса, одетый в широкие штаны, которые заправлены в армейские ботинки. У него густая черная борода, солнцезащитные очки и револьвер на поясе. Рядом молча стоят две восточноевропейские овчарки и крутится четверка тявкающих терьеров. Жанин разглядывает его, пытаясь понять, что происходит. Он смотрит на нее с доброй улыбкой, потом подходит и обеими руками срывает с нее блузку до самых бедер, обнажив… довольно. Довольно, довольно, хватит. Монтируем со следующим куском:

Хельга мчится по открытому полю, собачий лай удаляется. Потом она пробирается сквозь бурьян, доходящий ей до пояса, волосы взъерошены, рубашка сбилась набок, лицо и груди блестят от пота, слышны только далекое чириканье какой-то пичуги и тяжелое дыхание Хельги. Она подбегает к колючей проволоке, огромными кольцами тянущейся влево и вправо, насколько хватает взгляда. Я видел такую проволоку в старых фильмах про войну – высокая, в человеческий рост, она держится на стоящих через равные интервалы металлических крестовинах. Скорее всего, она использовалась как противотанковое заграждение. Проволока старая и ржавая, нижняя часть ее увита вьюном и ежевикой. За проволокой видна линия деревьев, а дальше – верхушка ограждения автострады, по которой несется поток машин. Хельга уже почти восстановила дыхание. Она заправляет рубашку в джинсы, подворачивает обтрепавшиеся штанины, осторожно раздвигает руками два кольца проволоки и просовывает туда одну ногу. Вот сейчас я точно выпущу ситуацию из-под контроля, если немного не отвлекусь на другие темы.

Впрочем, мне нравится быть на воздухе, слишком редко в моей жизни выдавались такие моменты. Самые счастливые воспоминания – перелетать на руках родителей через сверкающие на солнце лужи в пронизанном светом лесу и покачиваться над полями, по-королевски сидя на отцовских плечах.

– Не любить представителей своего пола – бесчеловечно, – сказала Зонтаг.

Я, конечно, любил своего отца, табельщика. Он брал меня на прогулки, которые приносили мне неизъяснимое наслаждение, может быть, потому, что мать ходила с нами. Потом прогулки стали скучными, может быть, потому, что она оставалась дома. У отца появилась противная привычка останавливаться рядом с каждым заинтересовавшим меня растением, доставать карманную ботаническую энциклопедию и терпеливо отыскивать его название. От этого прогулки становились утомительными и скучными, поэтому я стал все чаще оставаться дома с матерью, и с тех пор отец гулял один или со своим приятелем, Старым Красным.

Чрезмерная предупредительность отца загубила не одно доброе начинание. Однажды, когда я был еще слишком мал, чтобы ходить в школу, я играл в кухне на полу и нашел несколько выброшенных почтовых конвертов в корзине для бумаг. Мой взгляд привлекли яркие марки, которые вдруг показались мне окнами в другие, чистые и волнующие миры. На одной из них (видимо, это письмо пришло из Новой Зеландии от брата моей матери) была изображена бескрылая птица с длинным клювом, которая щипала траву где-то на другом конце света А на английских марках четкие королевские профили были окружены восхитительным бордовым ореолом, и мне казалось, что в мире нет цвета прекрасней. Я захотел оставить себе эти волшебные окошки в другой мир, которые оказались никому, кроме меня, не нужны. С помощью маникюрных ножниц я вырезал марки с конвертов и аккуратно обстриг перфорацию по краям – она показалась мне ненужным излишеством. Потом я приклеил картинки в старый карманный ежедневник. Наверное, это мать дала мне ножницы, клей и ежедневник, но они появились настолько вовремя и неожиданно, что я даже не помню откуда. Все произошло почти одновременно – желание обладать марками, вырезание их с замызганной поверхности конвертов, наклеивание в мою маленькую книжечку. Я весь превратился в единое действие, в единую мысль. Вечером я показал отцу, что у меня получилось. Он внимательно все осмотрел, покачал головой и сказал, что мне, пожалуй, не стоило пользоваться клеем. Настоящие собиратели марок пользуются специальной прозрачной лентой, которая крепится к странице, а за нее потом засовываются марки. Кроме того, коллекционеры не обрезают перфорированные края, поскольку это снижает ценность марки. Но все-таки он был очень доволен мною: я сам начал интересное дело, а это – сказал он – очень важно. В следующую субботу он уехал в Глазго – мы были уверены, что на футбольный матч. Но он вернулся в полдень, с торжественным видом неся в руках сверток. Она сказал:

– Джок, все это тебе. Я заглянул в магазин марок к Феррису. Билл Феррис мой хороший знакомый.

Он достал из свертка огромный новенький альбом для марок, где для каждой страны были отведены специальные страницы. И еще конверт с марками разных стран. И толстенный каталог-определитель Стэнли Гиббонса. А также упаковку прозрачных лент, пинцет, складное увеличительное стекло и маленькую фарфоровую ванночку, в которой можно отклеивать марки от конвертов, чтобы не портить перфорацию. Мать сказала что-то по поводу ненужных трат. Отец возразил, что деньги эти инвестируются в мое будущее: когда я пойду в школу, увлечение марками здорово поможет мне с географией. Он разложил все эти большие взрослые игрушки на кухонном столе и попытался научить меня, как играть в них, но их было слишком много, таких сложных, таких чертовски скучных. Однако отец не упал духом. Он сказал:

– Начнем с малого. Будем заниматься этим по десять минут каждый вечер после чая. Скоро ты в совершенстве овладеешь этим интересным делом.

Я так никогда и не научился. Может быть, я слишком громко жаловался. Не помню, что стало с альбомом, марками из разных стран, с толстым зеленым каталогом. Через несколько дней после смерти отца я нашел в маленьком секретере складное увеличительное стекло. Оно лежало под его медалями с Первой мировой войны.

Бедный отец. Думаю, он был очень одиноким человеком. Конечно, у него и в мыслях не было развеять мое очарование от маленькой книжицы с волшебными окошками, он просто пытался готовить меня к жизни – которая и есть волшебство; она тлеет под ежедневными планами приобретений и компромиссов, вроде бы нужных, чтобы уберечь ее, возжечь, сделать полезной для других, но неизбежно гасящих и убивающих ее. Хотя я пока еще не мертв. Хельга пробирается сквозь бурьян, доходящий ей до пояса, волосы взъерошены, рубашка сбилась набок, лицо и груди блестят от пота. Перед ней заграждение из колючей проволоки. Она восстанавливает дыхание, заправляет рубашку в джинсы, подворачивает обтрепавшиеся штанины, осторожно раздвигает руками два кольца проволоки, и, конечно же, отец был очень одинок. Однажды я в течение недели получил от него три письма, которые даже не распечатал.

Он обычно посылал мне по одному письму в месяц, но, после того как от него ушла мать, прислал мне целых три с интервалом в один день. Поскольку на предыдущее я не ответил, хотя и прочитал, я решил, что в этих письмах отец журит меня за невнимание. Он никогда не делал этого, никогда не жаловался на свою жизнь, но зато я частенько игнорировал его, поэтому три конверта, подписанные его твердой рукой, лежали на каминной полке как немой упрек. Хелен сказала:

– Ты такой недалекий, такой невнимательный.

– Согласен.

– Может, твой отец не слишком симпатизирует мне, но он совершенно удивительный человек.

– Мой отец очень любит тебя, и он действительно потрясающий человек.

– Так распечатай эти письма немедленно, может быть, у него что-то случилось.

Я ответил холодно:

– Понимаю, что это абсурдно, но я не могу распечатать их, пока не отвечу на предыдущее. Возможно, я сегодня же вечером это сделаю.

И я ушел на работу. Когда я вернулся, Хелен выглядела расстроенной. Она сказала:

– Я прочитала письма. Пожалуйста, позвони ему. У него большое несчастье.

– ?

– Он не может спать. Его мучают кошмары, в которых ему видится твоя мать. Ему снится, что она возвращается в жутком виде, вся в крови, и обвиняет его, что он измучил ее и… убил.

Я почувствовал, что у меня зашевелились волосы на голове. Череп вдруг сжался, возникло ощущение, что сердце бьется прямо в нем. Мы не получали никаких известий о смерти матери. Наверняка она жива. Я подошел к телефону и набрал номер ближайших соседей отца. Он мог бы давно уже установить у себя телефон, я предлагал ему все организовать и заплатить, но он заявил, что телефоны нужны только инвалидам и бизнесменам. Сосед позвал его к телефону, и я услышал спокойный голос отца:

– Привет, сынок.

– Привет, папа. Я завтра приеду тебя навестить.

– Завтра? Мы же оба работаем. Приезжай лучше в субботу, подольше побудем вместе.