Текст книги "Пандора в Конго"

Единственное, чего не предусмотрел Гарвей, была возможность нападения из того самого туннеля, где, как предполагалось, прятались выжившие тектоны. Маркус не заметил, как оттуда высунулась рука и схватила его запястье. Не давая ему бросить динамит, тектон наполовину вылез из дыры и свободным кулаком стал яростно лупить Гарвея по голове: раз, другой, третий. Потом они, сцепившись, покатились по земле. Маркус выронил взрывчатку с зажженным фитилем. Но эти три цилиндра с веревочкой, от которой сыпались искры, для тектона ничего не значили.

– Спасите! – закричал Маркус. – На помощь!

– Если мы выстрелим, то можем ранить тебя! – ответил ему Ричард сверху, из отверстия шахты. – Вы слишком близко друг от друга. Постарайся отбросить его в сторону!

И тут произошло досадное недоразумение. Мы сидели втроем в той же камере, где обычно: Маркус Гарвей и я – по одну сторону решетки, сержант Длинная Спина – по другую. Мне вспоминается, что в тот день я отказался от записей. Мои локти упирались в стол, лоб лежал на пальцах, которые закрывали глаза от света лампы, чтобы он не мешал мне сосредоточиться на рассказе. Я видел картину, которую описывал Маркус, так ясно, будто мне ее рисовали пары какого-то наркотика. Передо мной проплывали умирающие на полу шахты тектоны, корчившиеся, как раненые осьминоги. Я слышал, как кричат, напрягая из последних сил свои голосовые связки, Уильям и Ричард наверху «муравейника». Я вдыхал смрадный воздух копи, в котором носилась желтая металлическая пыль, и различал зеленые огоньки фонариков, которыми пользовались тектоны. Я ощущал мощь врага, видел прямо перед своим носом его каменные доспехи с грязными пятнами на серебристом фоне. Я чувствовал прикосновение тектона и ненависть его сжатых кулаков. И, безусловно, переживал то же отчаяние, которое испытывал Гарвей, сражаясь не на жизнь, а на смерть в глубине заколдованной шахты в Конго. Маркус говорил и говорил, и образы наступали на меня со всех сторон. Что же случилось дальше?

Так вот, на этом самом месте его рассказа вашему почтенному слуге Томми Томсону, этой размазне Томми Томсону, не пришло в голову ничего лучшего, как упасть в обморок. И на этом наша беседа кончилась.

17

Я приучился работать по ночам, и каждый раз засиживался за машинкой все дольше и дольше. Однажды в четверть первого ночи мне захотелось чаю, и я пошел на кухню. В коридоре пансиона царила полная тишина, только за какой-то дверью слышался кашель одного из жильцов. Кроме того, само собой разумеется, до моего слуха доносились звуки, издаваемые утробой Мак-Маона.

Чаю не кухне не оказалось, а взять хотя бы щепотку заварки из коробочки госпожи Пинкертон я не отважился. Этот ворон в юбке мог бы поставить на ноги весь Скотланд-Ярд, чтобы найти вора. У Мак-Маона чаю тоже не было, зато я обнаружил огромную бутыль картофельной водки. После недолгих колебаний я унес ее в свою комнату.

Не знаю, что за зелье употреблял Мак-Маон, но я напился в стельку, прежде чем понял, что пьянею. Этот напиток оказался настоящим крысиным ядом, а я – бедным мышонком. Но меня подобный поворот событий ничуть не огорчил. Поскольку напился я не нарочно, то решил устроить себе неожиданный праздник и вместо того, чтобы продолжить работу над рукописью, стал читать все, что написал до этой ночи. По сути дела, четыре пятых романа были уже готовы. Я сказал себе: «Забудь обо всем, Томми, и постарайся прочитать свою книгу, как простой читатель».

Так я и поступил. Мне кажется, моя оценка была справедливой, несмотря на спиртное Мак-Маона, которое бежало по моим венам. Текст был не слишком плохим, даже вовсе неплохим для юнца, которому только что исполнилось двадцать лет. Но мне хотелось знать, получился ли у меня шедевр. Вывод напрашивался отрицательный. До шедевра этой книге было далеко. Какое разочарование!

Чем дальше я читал, тем больше расстраивался. И эту книгу написал я? Меня охватило отчаяние. Куда исчезла любовь Амгам? Где был ужас, внушаемый тектонами? Эти страницы напоминали пейзаж, задернутый густым туманом, – я знал, что было за его пеленой, и мог угадать скрытые силуэты. Но для обычного читателя мое повествование не имело никакого смысла.

Я лег в кровать, чувствуя в желудке страшную тяжесть. Мне казалось, что туда попал огромный камень. Стены комнаты качались. Виной тому были алкоголь и огорчение. Я подумал, что водка Мак-Маона была наподобие тех волшебных зелий, которые уменьшают людей, и превратила меня в лилипута. Пишущая машинка виделась мне огромной, как пианино, а я был крошечным, как молекула. Что мне оставалось делать? Я выпил еще.

Вытянувшись на кровати, я смотрел в потолок и спрашивал себя: «Значит, результатом всех страданий и мучений, всех приложенных усилий стало лишь это посредственное произведение?» Один из самых сильных ударов, который настигает человека в юности, связан с уверенностью молодых людей в том, что для достижения желаемого достаточно только бороться изо всех сил. А это неверно. Если бы порядок был таким, мир бы принадлежал праведникам.

В ту ночь я оставил позади часть своей юности. По крайней мере, у меня создалось ощущение, что за одну ночь я повзрослел больше, чем за весь предыдущий год. В голове у меня возник вопрос: «Стоит ли вообще заниматься этой книгой?» Я предпочел бы уснуть, а не отвечать на него, но, несмотря на это, сделал над собой усилие и стал размышлять. Через час мне удалось привести в некоторое равновесие мои устремления и ограниченность собственных возможностей: я сказал себе, что должен закончить книгу ради Маркуса. А выйдет она плохой или хорошей, не имеет значения: в нашем случае цель оправдывала бесталанность автора. Не ахти какое утешение.

Итак, я был безоружен, мой мозг был затуманен алкоголем и сознанием поражения, и именно в этом состоянии меня застигла катастрофа. Раздался сухой, резкий взрыв, а потом послышался град ударов, словно с потолка посыпалась штукатурка. Господи, какой ужас! Я подскочил на кровати, ничего не соображая. Единственным привычным звуком был голос Мак-Маона. Он слышался за перегородкой, разделявшей наши комнаты. Мой сосед громко вопил, оправдываясь:

– Я тут ни при чем! Честное слово!

Как только я открыл дверь, серое облако пыли ослепило меня. Остальные жильцы тоже вышли из комнат и сгрудились, в пижамах и нижнем белье, посреди коридора. Все были напуганы гораздо сильнее, чем я, – по крайней мере, винные пары притупляли мои чувства и заглушали сознание. Единственным человеком, сохранявшим присутствие духа, был Мак-Маон. Пока остальные визжали и задавали дурацкие вопросы, которые оставались без ответа, он с проворством буйвола носился взад и вперед по коридору, стуча в двери, чтобы убедиться, что все вышли из своих комнат. Сцена напоминала кораблекрушение, стоило только заменить дым водой. Но все было настолько невероятным, что я не мог испытывать ужас. Сам не знаю почему, наверное, стараясь спастись от страшного гвалта, я оказался в столовой пансиона.

Она стояла ровно посередине комнаты, похожая на небольшого металлического кита, вокруг нее были разбросаны щепки и битый кирпич. На потолке виднелась огромная дыра, которую она пробила. Движимый наивной дерзостью пьяниц, я подошел к ней и погладил ее железную спину. Холодная поверхность вызывала дрожь. Мне пришло в голову, что это ощущение можно использовать при описании моих персонажей. Да, я сравню при помощи этой метафоры кожу Уильяма Кравера с кожей Амгам. И только после всех этих размышлений мне пришло в голову задать себе вопрос: «Что, черт возьми, делает бомба посреди столовой пансиона?»

Я поднял голову и увидел через дыру в потолке среди облаков некое подобие гигантской летающей сосиски. Она пыталась скрыться от двадцати или тридцати тонких и ярких лучей света, которые отчаянно метались по небу. Целью аэростата, несомненно, был завод «Ройал Стил». Одно из двух: либо артиллерист на аэростате не отличался меткостью, либо шпион, сообщивший координаты завода, когда-то проживал в пансионате Пинкертонши.

– Она живая! – вдруг закричал Мак-Маон с порога столовой.

Я отскочил в сторону, словно бомба меня укусила. Но господин Мак-Маон имел в виду маленькие струйки дыма, которые вырывались из отверстий на ее корпусе.

– Отсюда надо уходить! – зарычал он и с силой потянул меня за локоть. – Она вот-вот взорвется!

Пыль, поднявшаяся после падения бомбы, все еще висела плотной пеленой в коридоре. Услышав крик Мак-Маона, все устремились по лестнице вниз. Как уже известно читателю, я был пьян, но оказалось, даже сильнее, чем предполагал, потому что ситуация вдруг показалась мне невероятно забавной: в нашу столовую попала бомба. Настоящая бомба! Мак-Маон присмотрелся ко мне повнимательнее. Он увидел мою расплывшуюся в улыбке физиономию, принюхался и понял, в чем дело.

– О господи, – услышал я его голос.

Одной рукой он тянул меня за собой, а другой подталкивал жильцов к выходу. Все кричали, а Мак-Маон – громче всех. Вдруг он обернулся и спросил меня:

– Боже мой, а где же госпожа Пинкертон?

– Настоящая бомба! – Я хохотал, как сумасшедший. – Это же просто невероятно! В нашу столовую упала бомба! Пробила потолок, и стол – в щепки!

– Госпожа Пинкертон! Где вы? – кричал Мак-Маон на ходу и тащил меня за собой.

– Разве вы не знаете, где она? А я знаю! Где ей еще быть? – сказал я.

Мак-Маон остановился, чтобы выслушать меня, но я расхохотался:

– Наверняка договаривается с бомбой о квартирной плате!

Пинкертонша оказалась в своей комнате. Она сидела на кровати и, надо сказать, выглядела перепуганной до смерти. Хаос был слишком велик, чтобы ее крошечные мозги, привыкшие к порядку, могли переварить его. Кроме того, такая дама, как наша квартирная хозяйка, никогда не позволит себе выйти из комнаты в комбинации – ни при каких обстоятельствах. Даже во время бомбардировки. Но Мак-Маон не собирался терять времени. Он взвалил нас, как два мешка с мукой, по одному на каждое плечо и, не слушая возражений, помчался по коридору, словно скаковая лошадь. Так я оказался на спине Мак-Маона. Стоило мне посмотреть вниз, и я видел его каблуки, а когда поворачивал голову, то передо мной оказывалось лицо госпожи Пинкертон, прямо напротив моего. Она была похожа на рыбу, которую поймали на крючок. Я чуть не лопнул от смеха.

– Здравствуйте, госпожа Пинкертон! Мое почтение! – сказал я и приветственно помахал ей рукой, словно мы были двумя приятелями, которые встретились в поезде. Однако, когда Мак-Маон стал спускаться по лестнице, возникли некоторые неудобства. Мне казалось, что меня погрузили на горб верблюда. Оказавшись на улице и отойдя на почтительное расстояние от дома, наш спаситель положил нас на землю. Я так и лежал распростертый на земле, потому что был слишком пьян. Сердобольные соседи помогли мне сесть, но на самом деле ничего страшного со мной не происходило – просто меня тошнило.

Вдруг бомба взорвалась, в небо взметнулось иссиня-черное облако. С того места, где мы находились, было прекрасно видно, как наш пансион взлетел на воздух. Но этим дело не кончилось. Под тяжестью обломков четвертый этаж провалился на третий. Третий – на второй, а второй – на первый. В результате здание сложилось, как гигантская гармошка.

Госпожа Пинкертон безутешно рыдала на груди господина Мак-Маона, который участливо обнимал ее и печально качал головой. Я не успел осознать масштаб трагедии и все еще продолжал смеяться. Откуда-то издалека до меня доносился голос госпожи Пинкертон, которая жаловалась на то, что потеряла в этой жизни все. Смех по-прежнему разбирал меня. Все потерять? Что мог потерять такой бедняк, как я, кроме старого граммофона и пишущей машинки? Тут мой смех оборвался. Книга!

Оригинал вместе с четырьмя копиями на папиросной бумаге остался в доме. Эта мысль моментально согнала с меня хмель. Я прыгнул на Мак-Маона, как тигр, и вцепился в его воротник:

– Господин Мак-Маон! Мы же все потеряли!

– Все, сынок, все… Но зато мы живы, – сказал Мак-Маон.

Его рук хватало и для меня, и для госпожи Пинкертон; обнимать нас обоих не стоило ему никакого труда. Я излил ему свою боль:

– Господин Мак-Маон! Книга осталась в доме!

– Книга? Какая еще книга?

– Моя книга! – в отчаянии закричал я.

Мак-Маон продолжал утешать госпожу Пинкертон.

Свободной рукой он по-мужски похлопал меня по спине и сказал:

– Не огорчайся, дружок. Ведь это же только книга. Другую напишешь.

Господин Мак-Маон не понимал меня. Независимо от того, хорошей или плохой была моя книга, мне оставалось совсем немного, чтобы закончить ее. К этому времени она превратилась для меня в некое подобие банка, куда я вкладывал все усилия своей души. Сейчас этот банк горел, а мне оставалось только смотреть на пламя.

Жители соседних домов наблюдали за происходящим с любопытством и не спешили нам помочь. Это был один из первых воздушных налетов, и лондонцы не предпринимали особых мер предосторожности. Случайное попадание бомбы в наш район казалось им скорее театральным представлением, чем трагедией. Не следует также забывать, что дом, который горел, им не принадлежал. Как я уже говорил раньше, это был огромный домище, который выделялся своими размерами среди соседних домишек рабочих. То, что горел самый крепкий дом во всем районе, придавало сцене опереточный характер.

Пожарные работали всю ночь. Жители пансиона терпеливо сидели на тротуаре на противоположной стороне улицы. Утром люди из соседних домов принесли нам одеяла, чай и печенье. Какая-то добрая душа протянула мне стакан горячего молока. Наверное, я, завернутый в одеяло, выглядел самым несчастным из всех. Я сидел, прислонившись к стене, и все еще не мог поверить, что потерял книгу, никак не мог. Вдруг мелькнула надежда. Один из пожарных шел по направлению к нам с каким-то свертком подмышкой.

– Мы нашли это в доме. Это принадлежит кому-нибудь из вас?

Заря не спеша разливалась по небу, и разглядеть этот предмет не представлялось возможным. По размеру и по толщине свертка мне показалось, что это была кипа листов, слегка обугленных по краям. Сердце у меня вздрогнуло. Бумага не так легко горит, как думают люди, особенно если речь идет о плотно связанном пакете. Я бросился к нему и схватил сверток обеими руками. Но то была не бумага, а деревяшка. Из дырки показалась голова черепахи.

– Мария Антуанетта! – воскликнула Пинкертонша и заплакала, на этот раз от радости.

Так же, как на свете бывают заколдованные дома, бывают и заколдованные книги. Все, начиная с черепахи Марии Антуанетты и кончая немецким кайзером, словно сговорились сделать так, чтобы я никогда не закончил свое произведение. Я погрозил кулаком в небо и заорал:

– Пусть Господь поразит Германскую империю! И ее кайзера! И его аэростаты!

В этот момент появился почтальон на велосипеде. Он стал спрашивать о чем-то соседей, а когда один из них указал на меня пальцем, подъехал ко мне и сказал:

– Господин Томас Томсон? Это вы? Нам стоило большого труда найти вас.

Я не обращал на него внимания, продолжая проклинать Центральные Державы.[7]7
  Союз Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Османской империи во время Первой мировой войны.


[Закрыть] Но почтальон требовал, чтобы я расписался.

– Теперь вы сможете делать кое-что получше, чем ругать немцев, – сказал он мне весьма любезно. – Вы сможете убивать их, сколько вашей душе будет угодно.

– О чем вы говорите? – пробормотал я. – И где я должен расписаться?

– Это повестка о призыве в армию.

На следующий день я должен был явиться на сборный пункт. Согласно одному давнему закону, который стали вновь применять с началом войны, бывшим воспитанникам казенных детских приютов вменялось в обязанность служить в армии, чтобы возместить затраченные на их воспитание государственные средства. Меня разыскивали с самого начала военных действий. И хорошо еще, что не сочли дезертиром, а не то пришлось бы отвечать перед законом. Какими бы абсурдными ни казались события тех дней, уже через трое суток после получения повестки я носил солдатскую шинель. У меня даже не было времени зайти к Нортону. Думаю, что это к лучшему. Я написал ему записку, где объяснил мое неожиданное превращение из человека гражданского в военного. О гибели книги я не упомянул. С Гарвеем мне даже не удалось попрощаться.

18

От удара тектона Маркус едва не потерял сознание. Если выразиться точнее, в голове у него помутилось. Он вдыхал отравленный воздух шахты, а противник продолжал лупить его, словно желая раздробить череп жертвы. Гарвей начал бредить. Сознание своей вины и воспоминания детства перемешались в его мозгу, и вот уже тектон, сидевший у него на плечах и давивший ногами на его грудь, из подземного пришельца превратился в медведя Пепе. Он вернулся из загробного мира и хотел наказать Маркуса за то, что тот выдал его властям маленького городка в Уэльсе. Медведь Пепе говорил: «Ты знаешь, как они со мной поступили, Маркус? Хочешь узнать, как работают машины на бойне для скота, когда их используют, чтобы снять шкуру с медведя?» Потом медведь Пепе превратился в Годефруа-Пепе и спросил: «Ты знаешь, как они со мной поступили, Маркус? Хочешь узнать, как обращаются палачи тектонов с их пленниками?»

– Нет! – закричал вдруг Гарвей. – Я тебя никому не выдавал, Пепе! Они сами тебя увели, потому что мама умерла! Я был совсем ребенком и не смог помешать им, когда они тебя уводили!

Сражавшийся с Маркусом тектон вдруг перестал осыпать его ударами. Даже ему показался странным и неуместным тон Гарвея, столько грусти и отчаяния звучало в нем. Подземный житель стал осматривать свою жертву с видом охотника, который никак не может понять, какую же дичь он подстрелил. Это замешательство противника предоставило Маркусу несколько драгоценных секунд.

За спиной тектона, наверху, он увидел головы Уильяма и Ричарда, которые ожидали, чем кончится схватка. Сплюнув кровь, Гарвей закричал:

– Стреляйте! Ради бога, убейте его!

Ричард решил рискнуть. Каким-то чудом пуля попала прямо в спину тектона. Его лицо не исказилось от боли, на нем скорее промелькнуло выражение удивления, и подземный житель рухнул на Маркуса, как дуб, сраженный грозой.

Гарвей снова оказался в плену, придавленный к земле трупом врага и его тяжелыми каменными доспехами. Он с трудом дышал, а уж сбросить с себя труп ему было вовсе не под силу. А в это самое время неподалеку сгорали последние сантиметры фитиля. Маркус сделал попытку избавиться от мертвого врага и уперся ему в грудь. Он почувствовал под своими пальцами сложный геометрический рельеф мускулистого торса, но не смог его сдвинуть даже на пару дюймов.

– Ты можешь с ним справиться, Маркус! Сбрось его с себя!

Это был голос Уильяма. Ричард не отваживался поддержать его даже морально. После того как он разрядил в тектона ружье, его сердце совсем ушло в пятки. Уильям подбодрил Гарвея:

– Упрись локтями в землю и толкай! Толкай же его!

И каким-то чудом Маркусу удалось освободиться. Он не столкнул тело с себя, а, скорее, выскользнул из-под него. Теперь надо было найти фитиль, этот крошечный огонек, но Гарвей почти ничего не видел: кровь заливала ему все лицо, образуя жидкую маску. Сумрак шахты виделся ему сквозь плотную красную пелену. Тектон разбил ему обе брови, когда колотил по голове, и кровь затекала в глаза, окрашивая все вокруг в алые тона.

Шахта превратилась в сплошное красное пятно. Уильям сверху крикнул ему, чтобы он немедленно потушил фитиль.

Маркусу пришлось искать динамит по шипению фитиля. Он ползал по полу шахты, ощупывая землю, пока не почувствовал, как искра обожгла ему руку. Никто и никогда еще так не радовался ожогу.

Оставалось выполнить задание до конца. Маркус вытер кровь, которая застилала ему глаза, потом выдернул остаток догоравшего фитиля и вставил новый, длиннее прежнего. Затем прислушался: так и есть – из глубины туннеля доносились отзвуки голосов. Несколько тектонов использовали эту нору в качестве убежища, как и предполагали братья Краверы. Маркус зажег новый фитиль и изо всех сил, которые еще у него оставались, бросил взрывчатку в подземный ход. Туннель сворачивал в сторону, а потом спускался вниз.

Динамит исчез где-то в глубине, а Маркус бросился наверх. Поднимаясь по лестнице, Гарвей смог прочитать на лице Уильяма желание столкнуть ее вниз, сбросить его в недра шахты. Но лестницу удерживала и вторая рука – рука Ричарда Кравера, и она это делала с неожиданной решимостью и силой.

Взрыв раздался немного позже, чем они ожидали, а когда это произошло, у них создалось впечатление, что динамит взорвался на большой глубине. Сначала послышался сухой щелчок. Потом раздалось смутное эхо. На протяжении долгих секунд ноги англичан дрожали так, словно их ботинки превратились в пчелиные ульи. Вскоре они получили первое подтверждение того, что кошмар кончился: со всех сторон из сельвы до них донеслись звуки животного царства, которое снова пробуждалось.

– Браво! – воодушевленно сказал Ричард, одобрительно похлопывая Маркуса по спине. – Молодец! Сегодня ты превзошел самого себя!

Вместо ответа Гарвей вдруг засмеялся. Краверы смотрели на него с недоумением, пока Маркус не показал им на их лица. Дым, вырывавшийся из шахты, сделал свое дело. Они казались трубочистами. А может быть, зулусами. Особенно изменился Уильям, который всегда был таким белоснежным, а сейчас стал совершенно черным, от волос до рубашки.

Смех окончательно истощил силы Маркуса. Он не спал целые сутки и сейчас свернулся комочком прямо на земле. Уильям уже забыл о нем.

– Да, жалко, что взрывы испортили перекрытия, – сказал он, заглядывая внутрь шахты. – Потолок может рухнуть на нас. Придется все восстановить.

Но Ричард ответил ему с дрожью в голосе:

– Боже мой… Ты все еще думаешь о золоте? Неужели ты на это способен, Уильям?

Маркус удивился, что такой человек, как Ричард, смог выразить мысль столь глубокую и провидческую. Но Гарвей был изнеможден, и у него не хватило сил поддержать старшего Кравера. Он нуждался в передышке. За его спиной кипел жестокий спор. Братья орали друг на друга. На сей раз Ричард не сдавался. Пережитые события словно придали ему сил, чтобы противостоять брату. Маркус мог бы воспользоваться моментом и приблизиться к палатке Амгам, но у него не было сил даже на это. Едва не падая, он доплелся до костра и лег рядом на землю, полумертвый от усталости.

Маркус закрыл глаза. Одна его щека покоилась на красном песке, том самом африканском песке, таком мелком, словно его просеяли через самое тонкое сито. Лежать на нем было приятно. Со стороны частокола до него доносились ругательства, которыми обменивались Уильям и Ричард. Маркус обнаружил, что возможность не участвовать в перебранке может доставлять человеку большое удовольствие. И в это время, когда его сознание колебалось между сном и явью, в его голове в тысячный раз возникла мысль о ней. Об Амгам.

Что она хотела сказать ему накануне, когда писала странные знаки на земле? Маркус не умел читать даже по-английски, а на языке тектонов и подавно. Амгам была очень умна и знала, что способности ее возлюбленного весьма ограничены. Почему же тогда она делала это?

Прошло несколько минут, прежде чем Маркус понял, что все это значило. Каким же он был глупцом! Амгам ничего не писала – она рисовала. Гарвей постарался припомнить: на рисунке было изображено некое подобие паутины, которая имела одну точку в центре и множество по краям. Что она хотела сказать ему?

«О господи, – подумал Маркус, – а что, если Амгам показывала на рисунке, как тектоны роют свои ходы? Что, если барабанный бой и атаки на частокол были не более чем отвлекающими маневрами, пока враг вел подкоп с другой стороны? А может быть, тектоны хотели заглушить таким образом шум, который производили, чтобы напасть на них с тыла?

Гарвей открыл глаза. Прямо перед ним, заслоняя все пространство, горел лагерный костер. И вдруг костер исчез, словно его поглотила земляная воронка. Перед глазами Маркуса возникла яма, которая с каждой минутой становилась все шире. Ему показалось, что земля в этом месте поляны была содержимым песочных часов, а теперь настал момент, когда ее стало засасывать в нижнюю часть стеклянного сосуда.

Все произошло невероятно быстро. Сразу после того как возникла яма, оттуда показались белые тени тектонов. Их движения были молниеносными, а действия – на удивление согласованными. Эти существа напоминали ящериц ростом с человека. Они бежали по очереди: один – направо, а другой – налево, соблюдая дистанцию, чтобы в них было сложнее попасть из ружья. Маркус закричал во всю силу своих легких:

– Те-е-е-ектоны! – И побежал в сторону частокола.

Уильям и Ричард увидели новую угрозу.

– Заходим внутрь! – сымпровизировал Уильям. – Попробуем закрепиться там!

Его предложение меняло все их прежние планы: три человека оказались бы внутри частокола, а его оборона была обречена на поражение. Маркус остановился. Нет, он никогда не согласится войти опять за эти стены. И вместо того, чтобы подчиниться, Гарвей бросился бежать. Он промчался вдоль частокола и устремился дальше, в сторону сельвы.

Маркус все бежал и бежал. От страха у него подгибались колени. Он бежал все дальше и дальше, но на самом краю леса споткнулся и упал. Маркус обернулся и вздрогнул от увиденной картины.

Уильям и Ричард засели внутри частокола, высунув дула ружей через бойницы, и стреляли не целясь, словно их охватило безумие. Несколько тектонов старались обойти укрепление и влезть на стену. Одному из них удалось подползти к бойнице так, что Ричард его не заметил. Нападавший лег на землю прямо под самым ружьем и схватил двумя руками его дуло. Правда, Ричарду после нескольких рывков удалось снова завладеть своим оружием. Потом Уильям и Ричард, наверное, встали спиной к спине в центре частокола, у «муравейника», и принялись стрелять в тектонов, которые отваживались влезть на стену. Слышались крики Ричарда.

Но Маркуса это уже не касалось. Он перестал быть человеком. Гарвей превратился в зайца. Его уже никто не интересовал, и ничто для него не имело значения. Тектоны! Беги, беги, Маркус Гарвей, спасай твою жизнь!

Он мчался через лес все быстрее и быстрее. Тысячи веток хлестали его по ногам и по лицу. Маркус бежал, пока не почувствовал, что сердце вот-вот выскочит у него из груди. Тогда он остановился и спрятался у подножия огромного дерева. Гарвей свернулся клубочком, обняв руками колени, между стволом и огромным древесным контрфорсом. Издалека с поляны до него доносился шум битвы: выстрелы и крики были еще слышны. Уильям и Ричард подбадривали друг друга. Приказания, которые отдавали тектоны, внушали ужас. На что были похожи их голоса? Никогда прежде Маркус не слышал ничего подобного.

Он не знал, что делать. Гарвей дрожал всем телом, словно сумасшедший, которого поставили под холодный душ. Он уткнул лицо в колени и закрыл глаза. Порой выстрелы и крики становились громче; иногда грохот прекращался, как будто битва кончилась, но потом раздавался с новой силой. Краверы, наверное, использовали динамитные шашки как ручные бомбы, потому что время от времени слышались взрывы. В какой-то момент Маркус открыл глаза. Прямо перед ним стоял человек.

Он был невероятно маленький, его черная кожа отливала краснотой. Вместо одежды на нем был только кусок древесной коры, который прикрывал его член. В руках он держал копье, но его вид не казался угрожающим. Этот человек не был ни плохим, ни хорошим. Перед Маркусом стоял человек иного типа. И этот человек не понимал, что происходит. Он строго смотрел на Гарвея, потом переводил взгляд в сторону поляны, где раздавался шум, а потом снова смотрел на Маркуса, словно требуя от него объяснений.

Гарвей понял, что для него тектоны и англичане казались совершенно одинаковыми. Для этого человека не существовало разницы между Маркусом и Краверами, между Краверами и тектонами. Единственной реальностью для него было непонятное сражение и неприятные звуки. Он снова взглянул на Маркуса с выражением крайнего презрения, словно спрашивая: что все это означает?

Гарвей ничего не ответил и ничего не предпринял. Он продолжал дрожать, скорчившись у подножия дерева. Человечек повернулся и ушел. Он двигался как кошка: не оборачиваясь назад и не производя ни малейшего шума.

Битва продолжалась. Маркусу казалось, что она не кончится никогда, но вдруг выстрелы, крики и взрывы стихли. Сначала наступила почти полная тишина, а потом синкопический ритм джунглей возобновился снова.

И что же предпринял Маркус, когда наконец отдышался? Он вернулся на поляну. Когда я спросил его о причинах столь нелогичного поведения, Гарвей не смог мне ничего объяснить.

Какая несуразица! Я прекрасно мог бы понять Маркуса, если бы он остался на поляне, чтобы участвовать в сражении; и понимал его паническое бегство. Однако для меня оставались неясными причины его добровольного возвращения в этот кромешный ад. Гарвей знал, что братья Краверы не смогут долго удерживать оборону, и видел, как тектоны перелезали через частокол, преодолевая последнее препятствие. И, несмотря ни на что, он вернулся на поляну.

Я продолжал расспрашивать его, потому что хотел понять его реакцию. Но Маркус не смог объяснить этот эпизод, как и многие другие. В таких случаях он, казалось, терял дар речи, потому что ему было не под силу описать грандиозность событий, о которых он мне рассказывал. Я никогда не упрекал его за молчание или за долгие колебания. Наоборот, пытался помочь ему. Очень часто мне приходилось пробираться на ощупь по запутанным лабиринтам сюжета. Но я понимал, насколько тяжело ему было вспоминать о событиях в Конго. К тому же он делал это в отчаянной для себя ситуации: сидя в тюрьме, где его ожидала виселица.

С другой стороны, случай Гарвея прекрасно иллюстрировал положение личности, которую победили жизненные обстоятельства. Любой человек может попасть под лавину, оказаться на войне или испытать разочарование. Однако не каждый способен описать лавину, войну или разочарование. И уж конечно, такому неучу, как Маркус, это было не под силу. К тому же я требовал от него логичного повествования о мире, в котором не существовало видимой логики.

Итак, почему же Маркус Гарвей вернулся на поляну? Проведя подробнейший допрос, я пришел к одному-единственному выводу.

Было ли Маркусу известно, что его ожидало? Я заключил, что, безусловно, он об этом знал. Подобное утверждение столь же верно, как то, что Маркус был неразрывно связан с Амгам и уже не мог покинуть ее, что бы ни произошло. Существовало только одно логичное объяснение поведения Маркуса: такая вещь, как любовь, не подчиняется логике. Любовь невозможно отмерить, применяя такие рациональные инструменты, как линейка и циркуль.

Маркус раздвинул перед собой последнюю завесу ветвей, которая отделяла его от поляны. День умирал. Солнце превратилось в оранжевый шар, который раскачивался над кронами деревьев. Уильям и Ричард, которых Гарвей не рассчитывал увидеть живыми, сидели на земле спиной к спине, понурив головы. Они были связаны, и их караулил один-единственный тектон. Их лица все еще оставались черными от дыма и пороха битвы. В этой картине было что-то неестественное. Братья Краверы всегда были воплощением дерзкой ярости, всегда наносили удары. Эти люди были рождены для побед, для покорения мира. А теперь оба казались беззащитными, покоренными неведомой силой. Они напоминали факелы под дождем.