Текст книги "Иван Грозный. Кровавый поэт"

Глава одиннадцатая. Айн-цвай-драй, шике-шике швайне…

Эта песенка очаровательной девушки Глюкозы ко мне форменным образом привязалась во время работы над книгой, то и дело вертелась в голове, особенно когда приходилось читать записки фантазеров и сказочников, начиная с ливонской немчуры. В самом деле, удивительно точное определение для людей определенного пошиба…

Хорошо еще, что хватало более умных, относившихся к Грозному с безусловным пониманием. В первую очередь следует помянуть добрым словом того самого морского капитана Ричарда Ченслера. На страшные сказки он не велся, а старался докопаться до истины. Причиной тому, конечно – весьма существенная разница меж ним и немцами. Если Штаден, Таубе, Крузе открыто выполняли «социальный заказ», то преследуя собственную выгоду, то идеологически обеспечивая «отпор московским варварам», перед Ченслером стояла совершенно другая задача. Его записки – краткий, но чрезвычайно емкий и точный отчет разведчика, каковым он, безусловно, и был помимо основной работы на капитанском мостике. В те времена еще жила добрая старая средневековая традиция, по которой практически любой путешественник, торговец, ученый книжник был тайным агентом. Ко времени Грозного англичане стали работать иначе, они первыми в мире создали разведслужбу с постоянным штатом, который (в отличие от деятелей прошлого, сегодня по приказу монарха занимавшихся разведкой, а завтра искавших руды или строивших мосты) уже профессионально занимался исключительно разведкой и контрразведкой. Впрочем, прежние традиции действовали вовсю, и каждый «первопроходец» непременно составлял по возвращении отчет для какого-нибудь неприметного домика, где сидели неприметные господа, не любившие публичности.

Ченслер, несомненно, был как раз из таких «привлеченных». Но суть не в том, а в его отношении к увиденному. Вот он подробно описывает систему распределения поместий на Руси…

«Во всей стране нет ни одного земельного собственника, который не был бы обязан, если великий князь потребует, поставить солдата и работника со всем необходимым. Точно так же, если какой-нибудь дворянин или земельный собственник умирает без мужского потомства, то великий князь немедленно после его смерти отбирает его землю, невзирая ни на какое количество дочерей, и может отдать ее другому человеку, кроме небольшого участка, чтобы с ним выдать замуж дочерей умершего. Точно так же, если зажиточный человек, фермер или собственник состарится или несчастным случаем получит увечье и лишится возможности нести службу великого князя, то другой дворянин, нуждающийся в средствах к жизни, но более годный к службе, идет к великому князю с жалобой, говоря: у вашей милости есть слуга, неспособный нести службу вашего высочества, но имеющий большие средства; с другой стороны, у вашей милости есть много бедных и неимущих дворян, а мы, нуждающиеся, способны хорошо служить. Ваша милость пусть посмотрит на этого человека и заставит его помочь нуждающимся. Великий князь немедленно посылает расследовать об имении состарившегося. Если расследование подтвердит жалобу, то его призывают к великому князю и говорят ему: «Друг, у тебя много имения, а в государеву службу ты негоден; меньшая часть останется тебе, а большая часть твоего имения обеспечит других, более годных к службе». После этого у него немедленно отбирают имение, кроме маленькой части на прожиток ему и его жене».

И что же, заезжий англичанин порицает это «варварское установление»? Наоборот! У Ченслера вырывается искреннее пожелание: «О, если бы наши смелые бунтовщики были бы в таком же подчинении и знали бы свой долг к своим государям!» Капитан, как недвусмысленно явствует из его записок, ярый государственник и сторонник крепкой центральной власти – поскольку не из благородных магнатов. К русским он относится с нескрываемой симпатией, а если о чем и сожалеет, так только о том, что русские еще «не понимают своей силы», иначе давно показали бы всем соседям кузькину мать. Не раз Ченслер сравнивает английские порядки с русскими, причем следует, что русские обычаи для него – пример.

«Русские не могут говорить, как некоторые ленивцы в Англии: «Я найду королеве человека, который будет служить ей за меня или помогать друзьям оставаться дома, если конечное решение зависит от денег». Судя по контексту сравнение опять-таки не в пользу Англии. И вовсе уж интересно отношение Ченслера к русской юридической системе. По его убеждению, как раз «достойно одобрения» то, что каждый русский сам ведет свое дело в суде, составляя все необходимые документы, а не пользуется услугами «специалистов-законников», которые стоят немалых денег. И явственно проскальзывает некоторое удивление русскими законами: эти странные московиты за первое преступление не вешают виновника – в то время как в Англии это случается сплошь и рядом…

Нескрываемое уважение звучит и в рассказе Ченслера о русских военных, привыкших к самым суровым походным условиям. «Много ли нашлось бы среди наших хвастливых воинов таких, которые могли бы пробыть с ними в поле хотя бы только месяц? Я не знаю страны поблизости от нас, которая могла бы похвалиться такими людьми и животными (речь идет о приученных терпеть лишения боевых конях. – А. Б.). Что могло бы выйти из этих людей, если бы они упражнялись и были обучены строю и искусству цивилизованных войн? Если бы в землях русского государя нашлись люди, которые растолковали бы ему то, что сказано выше, я убежден, что двум самым лучшим и могущественным христианским государям (наверняка имеются в виду польский король и германский император. – А. Б.) было бы не под силу бороться с ним».

Ченслер в своей книге не приводит ни единой страшной сказки, которые уже тогда имели большое хождение. Остается только жалеть, что ему не удалось пожить дольше и написать о России больше, что он, несомненно, сделал бы – Ченслер на обратном пути из России попал в шторм у берегов Шотландии и погиб вместе со своим кораблем, но навсегда вошел в историю как человек, первым проплывший из Англии в Россию Северным путем (вообще-то предприятие он задумал еще более дерзкое, Северным морским путем добраться в Индию и Китай, но потерял два корабля из трех в бурю, а третий вынесло в Белое море, к русским берегам). Правда, исторической справедливости ради нельзя не отметить: Ричард Ченслер, что в те времена было самым обычным, оказался человеком с авантюрной жилкой. Причалив к русским берегам и нуждаясь в помощи, он, не моргнув глазом, в ответ на расспросы местных властей, выдал себя за королевского посла, специально, дескать, и направленного в Россию с целью установления контактов. Эта маленькая ложь как раз и позволила завязать постоянные русско-английские связи. В конце концов, Ченслер не ради собственной выгоды малость погрешил против истины, в отличие от ливонских сказочников.

К которым мы, увы, вынуждены вернуться. Потому что речь далее пойдет о тех самых «ужастиках» и о том, как они формировались. Следует обязательно рассмотреть несколько самых известных мифов – с детальным разбором таковых…

Вот, например, реальный исторический факт: разгром отрядом опричников под личным командованием Ивана Грозного Немецкой слободы, района московского «компактного проживания» иностранцев, немцев, главным образом. Давайте разберемся…

То ли в 1578-м, то ли в 1580-м посреди ночи в Немецкую слободу ворвался конный отряд «песьеглавцев» под командой «безумного тирана», прихватившего с собой обоих сыновей, Ивана и Федора, чтобы, подобно садисту-папаше, набирались опыта в самых разнузданных зверствах. И началась сущая вакханалия с леденящими кровь подробностями. Честных немецких девиц насиловали скопом, а потом, сатанински хохоча, убивали их на глазах царя. Сам Иван пронзал несчастных опозоренных фройляйн копьем и сбрасывал в реку – не обделяя подобным обращением и мужчин. Богатые купцы предлагали выкуп, чтобы остановить кровопролитие, но Иван отказался, а когда они стали обличать кровавого тирана вслух, Иван распорядился пытать несчастных. Их били кнутами, вырывали ногти, а потом, когда они начали молиться, отрезали и языки – и, перебив в конце концов, дотла сожгли изуродованные трупы, пронзая их добела раскаленными железными копьями. Младший царевич, Федор, не выдержал всех этих ужасов и, причитая в лучшем карамзинском стиле, ускакал из слободы, зато его брат Иван, гораздо более черствый, участвовал в пытках, казнях и изнасилованиях наравне с прочими…

Вам не страшно, читатель? Если страшно, успокойтесь. Ничего этого не было. А то, что было, происходило совсем не так…

Страшилку эту подробно расписал в своей книге померанский пастор Одерборн, который, что немаловажно, сам не был свидетелем погрома в Немецкой слободе. Зато у него были основания не любить Грозного – ранее Одерборн оказался в составе делегации протестантских духовных лиц, которые неведомо с какого перепугу явились к Грозному и стали его уговаривать совместно с протестантами выступить против католиков.

Встретили они такой прием, что едва нашли дверь, а потом в страшной спешке драпали к границе. На Руси католиков, как я уже упоминал, не особенно и любили – но еще более не терпели протестантов за их милые привычки разрушать церкви, крошить в щепу иконы, осквернять утварь для богослужения. Что русские считали совершенно недопустимым, пусть даже речь шла о «латынских» храмах – но, как я уже писал, увлекшиеся лютеране и православных церквей в Ливонии порушили немало. В общем, после всего этого попытка натравить Грозного на католиков была с их стороны форменным идиотством…

Погром в Немецкой слободе был вызван не очередной прихотью «кровавого безумца», а вполне здравыми, житейскими, понятными причинами, о которых подробно написали в том числе и независимые иностранные наблюдатели…

Но давайте по порядку. Немецкая слобода была устроена еще Василием III. «Иностранные специалисты» очень быстро ее превратили в рассадник самого натурального алкоголизма – о чем осталось немало западных свидетельств.

Адам Олеарий, дипломат из голштинского посольства, так излагает историю Немецкой слободы: «Эта часть построена Василием, отцом тирана, для иноземных солдат, литовцев и поляков, и немцев, и названа, по попойкам, «Налейками», от слова «Налей!» Это название появилось потому, что иноземцы более московитов занимались выпивками, и так как нельзя было надеяться, чтобы этот привычный и даже прирожденный (! – А. Б.) порок можно было искоренить, то им дали полную свободу пить. Чтобы они, однако, дурным примером своим не заразили русских (эти последние также весьма склонны к пиршествам и выпивкам, но в течение целого года им разрешается напиваться лишь в немногие дни – в самые большие праздники), то пьяной братии пришлось жить в одиночестве за рекою».

Очаровательно, не правда ли? Иностранец, а не какой-нибудь «квасной патриот» свидетельствует, что русские пили мало, а вот западные люди отличались не то что привычкой, а врожденной тягой к неумеренному потреблению спиртного. Вообще-то Олеарий побывал в России позже, в середине XVII в., но он переписал сведения о Немецкой слободе из книги императорского дипломата Сигизмунда Герберштейна, который в России с посольствами бывал дважды, прекрасно знал русский, оставил подробнейшие воспоминания и сказок не сочинял…

Вынужден разочаровать тех, кто талдычит о якобы «врожденном» пьянстве русских, неумеренном, повсеместном и непрестанном. Такое началось только при Романовых, а до того Русь вела довольно трезвый образ жизни, безнадежно отставая в этом плане от «продвинутой» заграницы. Как верно пишет Олеарий, только пять-шесть раз в году, во время особенно больших праздников, русским позволялось употреблять спиртное сколько душе угодно – и они, как легко догадаться, в эти дни отрывались на всю катушку, чего уж там. Нельзя исключать, что на окраинах (а то и в больших городах) потихонечку, за закрытыми ставнями русские люди ее, родимую, все же потребляли, но, повторяю, до конца XVI в. антиалкогольные строгости на Руси были такие, что знаменитая горбачевская кампания за «сухой закон» им в подметки не годится.

Иные кивают на свидетельство англичанина Флетчера, в самом деле неприглядное.

«В каждом большом городе устроен кабак или питейный дом, где продается водка (называемая здесь русским вином), мед, пиво и проч. С них царь получает оброк, простирающийся на значительную сумму… Там, кроме низких и бесчестных средств к увеличению казны, совершаются многие самые низкие преступления. Бедный работник и мастеровой часто проматывают все имущество жены и детей своих. Некоторые оставляют в кабаке двадцать, тридцать, сорок рублей и более, пьянствуя до тех пор, пока всего не истратят. И это делают они (по словам их) в честь господаря, или царя. Вы нередко увидите людей, которые пропили с себя все и ходят голые (их называют нагими). Пока они сидят в кабаке, никто и ни под каким предлогом не смеет вызвать их оттуда, потому что этим можно помешать приращению царского дохода».

Ну, что тут скажешь? Что ни слово – святая правда. Вот только это свидетельство Флетчера относится к гораздо более поздним временам, даже не Федора Иоанновича, а Годунова. При Грозном на всю Россию был единственный предназначенный для русских кабак – в Москве, но предназначался он не для всех желающих, а исключительно для опричников (этакая офицерская столовая, устроенная, надо полагать, для того, чтобы пили среди своих и не выболтали во хмелю посторонним государственных тайн…) Кабаки «для всех» появились только при Годунове – а впоследствии, усмотрев прекрасную возможность пополнить казну, «христолюбивые» Романовы это дело поставили на широкую ногу. Вот тогда-то пьянство и стало повседневным, постоянным, всеобщим. Вот тогда-то и побрели из кабаков совершенно голые, пропившиеся в буквальном смысле слова до нитки гуляки, прикрывая срам ладошкой, если только хватало на это соображения. А тех, кто пытался увести пьянчугу из кабака, будь то его жена и дети, по призыву кабатчика немедленно хватали (ущерб, говорят государеву делу!) и отрубали руки-ноги. Так что споили Россию как раз Романовы, и опровергнуть этот суровый факт решительно невозможно…

Вернемся к Немецкой слободе. Французский капитан Жак Маржерет, несколько лет провоевавший в России (за кого он только не воевал в Смуту, непоседа!), оставил подробное описание Немецкой слободы и указал те причины, по которым она подверглась разгрому…

«Иван Васильевич… пожаловал взятым в плен ливонцам, последователям Лютера, две церкви в Москве и дозволил им открыто совершать обряды своей веры; позже, однако, за дерзость и тщеславие их приказали эти церкви разрушить, а ливонцев, невзирая ни на пол, ни на возраст, выгнать на улицу в зимнюю стужу и оставить их в чем мать родила. Ливонцы сами виноваты. Забыв минувшее несчастье, лишившись отечества и имущества, сделавшись рабами народа грубого и жестокого, под правлением царя самовластного, они, взамен смирения вследствие своих бедствий, проявляли гордость, держали себя так высокомерно, одевались с такой роскошью, что казались принцами и принцессами; женщины, отправляясь в церковь, одевались не иначе, как в бархат, атлас, камку; самая бедная женщина носила тафтяное платье, хотя бы ничего более и не имела. Главный доход они имели от права продавать хлебное вино, мед и другие напитки: при этом они получали прибыли не по 10 на 100, а по 100 на 100; это кажется невероятным, но тем не менее справедливо».

Вот где собака зарыта! Нищие пленники быстро разбогатели, поскольку получили от «тирана» смачную привилегию на изготовление и продажу спиртных напитков. Которые, следует уточнить, имели право продавать исключительно своим, то есть иностранным подданным. Однако, как это частенько случается, «водочным королям» показалось мало обычной прибыли – и они принялись из-под полы продавать хмельное и русским. Из Немецкой слободы в город хлынуло море разливанное горячительных напитков, и Немецкая слобода превратилась в некое подобие «цыганского квартала», которые в нынешней России имеются во многих городах и где любую дурь можно приобрести круглосуточно. В конце концов высшее православное духовенство, не на шутку обеспокоенное распространением отравы и ширившимся среди москвичей пьянством, надавило на Грозного, требуя прекратить это безобразие Еще из Маржерета: «Ливонцы всегда оставались одинаковы: казалось, они были приведены в Россию только для того, чтобы выказывать свою гордость и кичливость, хотя не посмели бы сделать этого в собственном отечестве по строгости законов и правосудия». Да уж, тогдашняя Западная Европа гуманизмом не страдала: преступников там живыми в кипящем масле варили, кишки из живых вытягивали, кожу драли в прямом смысле, а в Англии еще и медленно раздавливали, неспешно наваливая на грудь распятого на полу приговоренного тяжеленные камни…

Одним словом, опричный рейд против Немецкой слободы был всего-навсего обычной полицейской операцией против торговцев дурью. Во всех странах мира подобные операции против наркопритонов проводятся без малейшего уважения к правам человека и сопровождаются пинками под ребра и вразумлением посредством автоматных прикладов…

Въедливый критик может уточнить, что капитан Маржерет появился в России только в 1601 г. и свидетелем событий не был. А либеральный гуманист возопит: «Но как же быть с пытками и прочими зверствами!?»

А не было никаких зверств, хорошие мои! Не было! По своей циничной творческой манере главное я приберег на потом. Извольте получить свидетельство доподлинного очевидца, наблюдавшего события как раз с немецкой стороны…

Некий немец Бох из города Любека приехал в Москву по делам, оставшимся историкам неизвестными. Остановился на жительство у соотечественника в Немецкой слободе. И, что называется, попал под раздачу…

Так вот, именно этот Бох оставил полное описание происшедшего, ничуть не походившее на «ужастики» Одерборна. Да, опричниками командовал сам Грозный. Да, при нем находились и оба царевича. Да, дома разграбили, а их обитателей голыми выгнали на улицу. Да, несмотря на приказ только грабить, а не бить, опричники хлестали плетьми направо и налево. Но это – всё! Не было ни единого изнасилования, ни единого убийства, ни единой пытки. Что, согласитесь, решительным образом меняет картину. Да, имели место и конфискация имущества, и побои – но, напоминаю, речь шла вовсе не о безвинных мирных жителях, чистых перед законом, а о нелегальных торговцах спиртным, нарушивших писаные законы. Бох прямо пишет, что именно митрополит московский, встревоженный массовым пьянством русских, настоял, чтобы Грозный «зачистил» слободу. У Боха, кстати, не было ни малейших причин после всего происшедшего любить русских – он получил сполна свою долю зуботычин и плетей. Однако человек, судя по всему, был честный: не стал, в отличие от Одерборна, сочинять страшные сказки, а изложил все так, как оно обстояло в действительности… Вот только его небольшое сочинение вышло в свет на латыни и крохотным тиражом, а Одерборн свой опус сочинил по-немецки и распространял широко… Спонсорами его книги, кстати, стали поляки, которым подобные пропагандистские изыски пришлись как нельзя более по душе.

Даже у серьезных историков можно встретить упоминания о разнузданном сексуальном терроре, сопровождавшем «зверства безумного тирана»: женщин и девушек в городах и деревнях раздевали догола и, невзирая на лютый мороз, выстраивали вдоль дорог, по которым ехал царь с опричниками. Особо невезучих царь с опричниками долго и увлеченно насиловали, а потом, утонченного зверства ради, вешали в их собственных домах, то на воротах, то даже над обеденными столами, и настрого запрещали родным неделями снимать трупы, так что бедным мужьям и отцам приходилось жить и обедать в комнате, где под потолком висел разлагающийся труп…

Так вот, единственный источник, откуда черпались все эти ужасы, – опять-таки сочинение Одерборна, о чем порой забывают современные володихины…

Кстати, ливонцев из Немецкой слободы не по тюрьмам распихали, а, проучив как следует, выделили им другое место для жительства, где разрешили построить не только дома, но и лютеранскую церковь. Вот только их поселили уже на значительном отдалении от Москвы, чтобы впредь не имели возможности торговать сивухой…

Особый разговор – о личной жизни грозного царя. Вокруг нее опять-таки наворочено столько выдумок и самых безответственных фантазий, что мимо этой темы никак нельзя пройти и следует попытаться внести ясность. Боже упаси, я не претендую на то, чтобы «закрыть тему», но и этот вопрос нужно подробно изучить, чтобы отшелушить самые фантазийные выдумки, чтобы меньше по страницам популярной литературы гуляло перлов вроде попавшегося мне недавно. Там, говоря о «безудержном разврате» Грозного, автор мимоходом употребляет восхитительный оборот: «Костомаров и Соловьев свидетельствуют».

Костомаров и Соловьев – историки девятнадцатого века, а значит, никак не могут «свидетельствовать» о событиях, происходивших за триста лет до них (при том, что оба вроде бы не замечены в спиритических сеансах с вызыванием духа Иоанна Грозного). Свидетельствовать могут только участники и наблюдатели событий – а вот как раз с ними-то дело обстоит печально. Свидетелей и участников можно по пальцам пересчитать – зато несть числа переписчикам (а то и сочинителям) самых дурацких слухов и сплетен, имя которым – легион…

Вообще-то личная жизнь Грозного, какой бы она ни была, не должна иметь никакого отношения к изучению его деятельности. Поскольку, о ком бы ни шла речь, неприглядные детали в жизни того или иного заметного человека (пьянство, бабы на стороне, незаконные дети, казнокрадство и прочие прегрешения) к серьезному историческому анализу никаким боком не подходят и должны кормить лишь желтую прессу. Классический пример – история (кажется, невымышленная) со Сталиным, которому высокоморальные доброхоты донесли, что блестящий маршал Рокоссовский, вот ужас, спит иногда не в одиночестве, а в компании симпатичных особ женского пола. И вопросили: «Что делать будем?» Сталин пыхнул трубочкой, подумал и сказал:

– Что делать будем? Что делать… Завидовать будем!

Прежде чем перейти к реальным и мифическим женам Грозного, следует обязательно сказать, что царь, и в этом нет никаких сомнений, всю сознательную жизнь избегал связывать себя браком с женщинами, имевшими отношение к родовитому боярству. Это просматривается настолько четко, что в доказательствах не нуждается.

Проще всего дело обстоит с Анастасией Романовной Захарьиной-Юрьевой – с ней не связано никаких разночтений, мифов и загадок, за исключением ее смерти: ведь почему-то сам Грозный считал, что ее отравили.

Второй женой царя в 1561 г. стала крещеная кабардинская княжна Мария (Кученей), дочь князя Темрюка. Вот как раз ей крупно не повезло: давным-давно стали кружить россказни, что она была невероятно жестокой и до предела развращенной. Порой приходится читать сущие романы, делающие честь мужским журналам, эротоманские повествования про то, как Мария, оказывается, старательно поставляла мужу всевозможных девиц легкого поведения, а сама в то время, пока ее муж развлекался с доступными красотками, соответственно, блудила с молодыми придворными красавцами. За что разъяренный Грозный ее в конце концов и отравил… «Плейбой» отдыхает.

На самом деле даже иностранные фантазеры ничего подобного не сочиняли. «Свидетельства» о распутстве Марии Темрюковны, о якобы царящей во дворце сексуальной распущенности, даже о жестокости характера кабардинки все до единого, если докапываться до корней, основаны на неизвестно кем пущенных слухах и неведомо кем сочиненных сплетнях…

Впрочем, смерть Марии нельзя назвать случившейся при стопроцентно ясных обстоятельствах. Она ездила с царем в Вологду и там заболела. Грозный вынужден был уехать, оставив больную жену на попечение одного из князей Вяземских, – как раз дошли известия о том самом «новгородском заговоре». Вскоре после прибытия в Александровскую слободу Мария умерла. Крайне соблазнительно было бы заявить, что ее отравили бояре, ненавидевшие «чужачку» Марию не менее, чем Анастасию, – но придется воздержаться, поскольку нет ничего, что могло бы сойти за доказательства. Боярскую ненависть к делу не подошьешь… Хотя сам Грозный и здесь видел преступление – но точных сведений о том, что заставило его так думать, не оставил.

Мария умерла в 1568 г., и вскоре Грозный, как и двадцать лет назад, устроил «всероссийские смотрины», на которые собрал красавиц со всего царства-государства. На сей раз в конкурсе участвовали уже не одни только девицы из благородного сословия – Грозный выбрал себе в жены дочку обычного новгородского купца Марфу Васильевну Собакину.

(По логике событий именно она появляется в гайдаевском фильме, молоденькая робкая красавица: «Марфа Васильевна я…»).

Юной Марфе не повезло больше всех: буквально через неделю после венчания (или через две, это не существенно) она умерла, что, безусловно, загадочно. Попадаются утверждения, что Марфа Васильевна уже выходила за царя, будучи опасно больной, но верится в это плохо: царский брак был событием огромного государственного значения, царице выпадала важнейшая функция – стать матерью наследника, – а потому, никаких сомнений, девушку, проявившую малейшие признаки нездоровья, моментально бы «сняли с конкурса». В следующем столетии на царских смотринах одну из кандидаток, уже, по сути, «утвержденную» царем, все же исключили из списка, как раз за то, что она при всем народе упала в обморок (позже оказалось, что интриганы-завистники из числа папаш-конкурентов подкупили служанок и те зачесали девушке волосы в узел так туго, что она от боли и потеряла сознание – но поздно было что-либо менять…).

Сам Грозный практически моментально заявил во всеуслышание, что Марфу отравили. Если чуть раньше, после смерти Марии Темрюковны, репрессий не последовало, то теперь очень быстро начались казни бояр, в числе которых почему-то оказался и брат покойной Марии князь Михаил Черкасский… Так что история, безусловно, темная. Особенно если учесть последующие события. В 1930 г. был снесен Вознесенский девичий монастырь, где хоронили русских цариц, а их могилы принялись изучать археологи. И тут обнаружилось удивительное: Марфа Васильевна лежала в гробу «как живая», разве что бледная, совершенно не тронутая разложением, хотя прошло ни много ни мало триста шестьдесят лет. По некоторым данным, подобное может происходить в результате попадания в организм большого количества мышьяковидных препаратов… Одним словом, никак нельзя исключать, что кто-то, недовольный привычкой царя жениться на «рабах», предпринял потихоньку свои меры…

Дальше как раз и начинается туман. Грозный обратился к высшему духовенству за разрешением на новый брак (в те времена жениться разрешалось только трижды). Чтобы дело прошло легче, Грозный уверял, будто «не успел» осуществить свои супружеские права и Марфа так и умерла девственницей, что делает третий брак, с точки зрения царя, как бы и «небывшим». Разумеется, есть сильные подозрения, что Грозный лукавил насчет «небывшего» брака…

В 1572 г. Грозный ведет к алтарю некую Анну Колтовскую, в отношении которой историки до сих пор не пришли к согласному мнению: то ли она была дочерью кого-то из придворных, то ли происходила из столь уж худородной семьи, что ее родителей после свадьбы дочери даже ко двору приглашать не стали (хотя купцы, родные Собакиной, ко двору попали и чинами были жалованы). Более того, подвергается сомнению даже сам факт церковного венчания Грозного с Колтовской. Как бы там ни было, М. В. Ломоносов (а он был гораздо ближе к тем временам, чем историки последующего, девятнадцатого столетия) в числе официальных жен Грозного Колтовскую все же упоминает.

Колтовская вроде бы была пострижена в монахини – то ли через год, то ли через три после венчания (если только оно было). И вот тут-то начинается форменное баснословие…

Якобы царь приближает к своей опочивальне неких Василису Мелентьеву и Анну Васильчикову. По одной версии, друг с другом они не «состыковались». По второй, соперничали друг с другом за царскую любовь. По третьей, никакой Василисы Мелентьевой не существовало вообще, а летописную запись о ней подделал Сулакадзев, мастер на такие штуки.

Совершеннейший мрак! Вроде бы Суздальская летопись говорит, что в суздальском Покровском женском монастыре похоронена «супруга царя Ивана Васильевича Анна» – но это, тут же восклицают оппоненты, может касаться как раз Анны Колтовской, благо имена одинаковые. Им возражают: Анна Колтовская похоронена в Тихвинском монастыре…

Летописи – источник, мягко говоря, своеобразный. Даже если не подвергать сомнению их подлинность и признавать, что их создатели следовали за реальностью. Как прикажете поступить со следующим казусом: источник под названием «Мазуринский летописец» сообщает, что специально созванный Собор дал царю разрешение на четвертый брак с «царицей Анной» (речь тут может идти исключительно о Колтовской). Однако два года спустя была написана «Новгородская вторая летопись», где сказано, что царь только что женился третьим браком на Марфе Васильевне Собакиной. Четвертый брак, согласитесь, никак не может предшествовать третьему. Обе летописи, безусловно, подлинные. Вот такая неразбериха царит в описаниях Иоанновых браков…

Ну а что же фантазеры? Они внесли свой вклад, можете не сомневаться! Джером Горсей поведал землякам, что «тиран», оказывается, развелся с женой-черкешенкой, заточил ее в монастырь, после чего «выбрал себе в жены из многих своих подданных Наталью, дочь князя Федора Булгакова, славного воеводы, пользовавшегося большим доверием и опытного на войне. Но вскоре этот вельможа был обезглавлен, а дочь его через год пострижена в монахини».

Никто, кроме Горсея, ни о какой «Наталье Булгаковой» не упоминает, да и существование «князя Федора Булгакова» вроде бы под большим вопросом. Но Горсей, похоже, послужил первопроходцем в сомнительном мероприятии по фабрикации вовсе уж мифических «жен Грозного». Его последователи таковых наплодили несметное количество: Авдотья Романовна, Анна Романовна, Марья Романовна, Марфа Романовна (дались им эти Романовны!), а также Амельфа Тимофеевна и Фетьма Тимофеевна. Все до одной – персоны вымышленные.

Наиболее добросовестные мемуаристы (например, И. Масса), не желавшие плодить фантазий и сами в них путавшиеся, писали обтекаемо: «Жен у царя было много».

Другие… Другие, не унимаясь, выдумали то ли жену, то ли любовницу Грозного Марию Долгорукую – и сочинили сцену, опять-таки достойную Голливуда. Якобы Грозный после первой ночи с новой пассией, обнаружив, что досталась она ему уже не девственницей, рассвирепел несказанно. Велел связать несчастную, положил ее в повозку, хлестнул лошадей, и «бедная Маша» утонула в реке. Некоторые, правда, уточняют – не в реке, а в озере. А Горсей, без которого и тут не обошлось, присочинил еще более жуткие подробности: оказывается, утопили бедняжку Марию в том самом озере в Александровской слободе, куда обычно Грозный и велел сваливать замученных жертв – а потом вместе с опричниками лакомился жирной рыбкой, отъевшейся мертвечиной. Бумага, она, знаете ли, все стерпит.