Текст книги "Мечта о Французике"

Запись № 11

За вагонным окном мелькают перелески, слегка выцветшие в сравнении с прежним, долины, дивные, мною не позабытые взгорья. И городки, городки, увенчанные островерхими колокольнями. Тревожную грусть последних месяцев перебила новизна пространства, к чему я пока не утратил внимания. Да и вообще, теперь чувства как-то притихли, – после заоблачного прыжка в пару тысяч километров началось будто замедление времени, что здесь готово вовсе упокоиться вечностью. Оттого и не раздражает медлительность поезда. Раньше я был нетерпелив, всегда предпочитал перелеты, их не боялся, даже любил: облачные айсберги под крылом мне навевали хрустальные по чистоте, подлинно небесные мысли. Но теперь, как мы знаем из газет, телевидения, интернет-порталов, опасное время, авиация – соблазнительная приманка для террористов. А к тому ж я поминал о своей все растущей мнительности. К примеру, тревожил смуглый бородач в соседнем ряду немноголюдного бизнес-класса, мне напомнивший мастера файер-шоу, таинственного соседа по горному хостелу. Впрочем, вряд ли он, уже говорил, что эти бородачи для меня все на одно лицо: видно, персонификация моей обычной с недавних пор настороженности. Казалось, он подмигнул, но, скорей, потому, что я его так настырно разглядывал, может, и оскорбительно для восточного человека, или же он понял мои тревожные мысли. Заговорить с ним я, разумеется, не решился, да и не знал на каком языке. Он мигнул и еще раз, уже на земле, откровенно, чуть иронично (мол, ну что, пронесло на этот раз?), раньше, чем пропасть в толпе, когда я пил коньяк у барной стойки, чтоб смягчить и узаконить накатившее, как всегда, чувство странности, вызванное перескоком из одного пространство в другое, с уже иным законом и благодатью.

А теперь я испытываю даже приятное чувство затерянности, почти признательность к равнодушным иноземцам, беспечно и непонятно щебечущим на своем музыкальном языке. Для них я никто и ничто, без имени, гражданства и биографии, грехов и заслуг. Из-за этого чувствуешь и некоторую отстраненность от себя самого. Все что и надо для обновления жизни. О своей поездке я не предупредил испанца. И не затем, чтоб из каких-то соображений его застигнуть врасплох. Отчасти из вежливости: кто знает, может, я ему тут некстати? Но чтоб и себя не связывать никаким обязательством. Притом уверен, что наша с ним встреча неизбежна, учитывая общую цель и предполагаемое сродство душ. (У меня-то нет сомнения, что ему пригожусь: не думаю, что он так же четко, как подчас удается мне, слышит музыкальный рефрен где-то потерявшегося Французика.) Не уведомил заранее и милую хозяйку гостинички для недаровитых творцов, где все же думаю остановиться, – зачем-то хотел проверить: помнит ли меня или я был для нее очередным, самым рядовым постояльцем; по привычке хочется быть хоть сколько-нибудь заметной фигурой. Но в любом случае, надеюсь, она меня примет, как блудного сына. Даже будет рада нежданному гостю в глухую пору межсезонья…

Сижу на перронной скамейке. Сойдя с поезда, заметил на ней мелкую книжицу. Сперва подумал, что мой тут некогда оставленный дневничок, который решил захватить с собой, но позабыл на перроне, возможно, по вовсе неслучайной случайности. Даже успел порадовался. Думал, взбодрит мою память, всколыхнет по-зимнему вялое чувство. А главное, поможет свести концы с концами, прошлое с настоящим, связать порванную нить времен, изъяв лишнее. Но нет, это был справочник абонентов местной телефонной сети. Тоже, в конце концов, полезное приобретение.

Зябкое утро. Легкий туманчик смягчает краски, делая округу будто изображенной пастелью. Все тут кажется знакомым и незнакомым, зачем-то подправленным в сравненье с моей благодарной, хоть и слабеющей, памятью. Боялся разочарования – и его не чувствую. Ждал очарования – и оно пока до конца не вернулось. Пытаюсь уловить запах цветущих роз, но, видно, для них не сезон. Откуда б взяться зимой, даже здешней, мягкой, цветочному аромату? Сейчас обоняю лишь въедливую, привокзальную гарь, что мне всегда казалась вестницей разлуки. А взамен мелодий и колокольного звона слышу ритмичное чуханье идущих туда-сюда поездов. Но все-таки чую, что местность не растеряла своего вдохновенья, в какой бы дали теперь ни прятался обманутый самой жизнью Французик. Пейзаж не утратил приветливости, своего жизнелюбия и мягкого юмора, который чуть затаился. Видится радушной долина, где кокетливые античные виллы неровной цепью протянулись до самого городка, который едва различим в тумане.

В гору иду пёхом. Оба скучающих таксиста на привокзальном пятачке мне категорически отказали, о чем-то меж собой полопотав по-своему. Я неоднократно, как мог разборчиво, повторил названье хостела, указав восходящим жестом на виднеющийся вдалеке холм. Один всякий раз мне отвечал «нонсо» или «нансо», безнадежно мотая головой. То есть понимай, что об этой гостиничке слышит впервые. Другой твердил «периколосо, периколосо». Это чуть искаженное слово из медицинского лексикона я понял бы даже, если б таксист не крутил предостерегающе пальцем перед моим лбом. В чем же она, эта опасность? Мне-то издали здешний край виделся целиком безопасным убежищем. Но ведь знаю, как могут исказиться покинутые пространства, быстро ветшать, словно обезлюдевший дом. Нужно быть готовым к любому подвоху: в пространствах, оставленных без присмотра, случалось, копится и яд. Там не стоит идти прежним шагом, обязательно споткнешься…

Сейчас, присев отдохнуть на придорожный камень, думаю: а может, это вновь мои лишние страхи и тревожные опасения? Тут не что иное, как предусмотрительность опытного водителя: еще б не опасно машине на склизком, глинистом склоне; холм-то невелик, но с крутым серпантином. Я и сам, поскользнувшись, едва не сверзился в пропасть (немного преувеличиваю, но шлепнулся здорово, прямо лицом в грязь). Такая вот, вовсе не мистическая опасность, и яд, получается, не какой-то особый, а тут виной рутинная смена времен года. Тяжело, конечно, в мои лета переться в гору, да еще с багажом, благо легким, но что делать? Зато утешеньем мне служит горный пейзаж, чуть погрустневший, но влажные долины внизу обрели какую-то новую, неожиданную для меня прелесть. Кустарник, давший название ресторанчику, из ярко-желтого теперь стал немного зеленоватым: прежде будто вопиявший, он сделался элегичен. А церковки на горных отрогах теперь казались не грустны, но как бы задумчивы. Не поют колокола, но с горных пастбищ чуть доносится ветром нежное блеянье там пасущихся, с высоты, казалось, игрушечных барашков. Перестал моросить меленький дождик, чьим каплям будто не хватает тяжести, чтоб коснуться земли. На глазах рассеивается утренний туман, краски делаются настойчивей, плотней, но все ж остаются неяркими…

Вот уже другой камень. Меня будто сторожит, присев невдалеке, довольно крупная псина – то ль это мне знакомый, безвредный братец волк, то ль действительно опасный хищник; притом знаю, что волки зимой не столь добродушны, как летом. Вожу ручкой по раскисшей от влаги бумажной странице, чтоб не растерять ни крупинки освеженных чувств и новых впечатлений от, казалось бы, прежнего. Тут валунов, на мое счастье, множество – едва ль не все я успел пересчитать своей задницей. Последние годы подъемы и спуски мне даются все трудней. Не только физически, – раньше мне жизнь представлялась как-то глаже, а теперь чутко переживаю ее волнистый рельеф. Здесь благолепная картинка мне сулит излеченье души, но не затянулся ли путь? Надеюсь, с него не сбился средь многочисленных развилок и хитросплетенья троп, где я и в тот раз плутал. Теперь стараюсь оживить свою моторную память, ориентируясь еще и по скалам, кустам, деревьям на изгибах тропинок. Но сколько ж тут кустарников, валунов, деревьев, видов, картин! Какое изобилие всего в этой местности, прежде обедненной моей памятью, почти низведенной в схему…

Запись № 12

Теперь ясное утро. Пишу не в хостеле, а в гостинице на задранной, как подол платья, окраине городка, уходящей в очередное предгорье. Внизу видны черепичные крыши, ощетинившиеся в небо мелкими дулами своих керамических труб. В комнате зябко – из отопления только допотопный электрокамин. Не думаю, что тут может найтись жилье получше. К тому ж это задрипанное жилище мне видится романтичным: стены – голая древняя кладка, два круглых запыленных оконца, не греющая каминная дыра, загаженная угольным сором; нависший свод с могучей изъеденной древоточцами, но свежевыкрашенной балкой, о которую два раза чуть не треснулся головой. Вчера, усталый, забрел в первый попавшийся отельчик, но рад, что там повстречал заплутавшее Средневековье. С хозяином объяснился на пальцах: или он действительно в английском ни бе ни ме, что странно для работника даже такого дремучего сервиса, или зачем-то хитрит. И вообще мог быть полюбезней, притом что в его гостиничной халупе я только единственный постоялец. Что мне в постель подложил матерчатую, антикварного вида грелку, была не любезность, а просто необходимость: иначе я, склонный к простудам, наверняка получил бы воспаление легких, а это как-никак ущерб для репутации его заведения.

В обнимку с грелкой, я выспался отменно на сыроватых простынях. Теперь испытываю светлое чувство новизны и, что ль, непричастности к быту, как у меня бывает в любом новом месте. Лишь мелким червячком подспудно гложет недоумение. Слегка зудят ноги после вчерашней прогулки, закончившейся благополучней, чем могла бы. Сплошные удачи: не свалился в пропасть, меня не загрыз волк, позабывши о прежнем братстве. Даже не заблудился: моторика не подвела, ноги сами нашли верную дорогу. В конце пути мне казалось, что ориентируюсь по звуку: в ушах ритмично било: бам, бам! Подумал, это бельгийский повар лупит в свой медный таз, созывая гостей к ужину или обеду. На самом деле, видно, кровь колотила в висках.

Дом я узнал мгновенно, несмотря на подступившие ранние сумерки. Ну точно он самый, никак не мог ошибиться, коль его образ мне будто впился в сетчатку и память. Безобманные приметы: знакомая терраска, где не раз бухал с польской художницей, возле нее – раскидистая бесплодная груша, чуть поодаль – сарайчик, в котором химичил мусульманский пиротехник; и закатное солнце торчало на горном пике, чей рельеф я знал наизусть. И к тому ж в этот миг я впервые с прежних пор услышал звон ближней колокольни, чей звук с другим не перепутаю. Мне это почудилось благой вестью иль долгожданным приветствием. Только вот странно – домик будто потерял прежний лоск, теперь выглядел не гламурным, поддельным пейзанином, а как всамделишный сельский труженик, урожденный крестьянин. Прежний хостел будто вернулся в свое фермерское состояние. Как и весь его антураж: в сарае блеяли овцы, пропали все до одной цветочные клумбы под окнами, раньше зеленый лужок перед домом теперь был истоптан копытцами и загажен крепко пахнущим овечьим пометом. Я испытал чуть не панику, как всегда бывает, когда обнаруживаю некий жизненный сбой, сулящий полное крушение смыслов, – говорил, что не слишком доверяю реальности, тем более видимости. Даже вспомнился модный теперь фразеологизм: «когнитивный диссонанс». (Долго его не мог понять, пока не сообразил: то же самое, что сосед по камере в Лефортово, – да, и такое было, – называл «попасть в непонятное» как худшую из возможных для нас бед. Перевод с умного на блатной мне сразу все объяснил. И впрямь гнусное чувство, мне слишком хорошо знакомое, – когда теряешь уверенность в чем бы то ни было и вроде привычный мир вдруг делается опасен.)

Но было одно здравое предположение, способное утихомирить готовые взбунтоваться смыслы: может, хозяйка, прогорев на гостиничном бизнесе и администрировании творчества, решила заняться фермерством (или к нему вернуться: как-то говорила, что из крестьянской семьи). Я громко выкрикнул ее имя. На мой зов откликнулся простоватый приземистый мужик в потертом камуфляже, граблями у сарая собиравший в кучу палые листья, – его сперва не заметил. Затем едва ль не в точь повторилась сцена с привокзальными водилами. Я повторял название хостела, имя хозяйки, припомнил, как звали бельгийского кулинара, на всякий случай назвал также испанца. И конечно, Французика, – с особым значением, раз пять по слогам, как сообщая пароль. В ответ – никакого отзыва, знакомое «нонсо-нансо» и лопотанье на своем языке, в его исполнении звучавшем уже не так музыкально. Сговорились они тут, что ли? Прежде-то я легко общался с местными будто поверх слов. А этот глядел на меня тупо, как баран, и тоже упрямо мотал головой, как деревенская скотина. Все-таки еще пару знакомых слов я расслышал. Во-первых, международное – «кризис», что могло подтвердить мою догадку о крушении в этих краях туристического бизнеса и так-то неразвитого. Во-вторых, снова шоферское, «периколосо». Оно прозвучало, когда я, уже махнув на него рукой, отправлялся в обратный путь.

Тут вовсе не буколического вида крестьянин вдруг проявил ко мне деликатное благорасположение. Твердя с разными, даже артистичными, интонациями свое «периколосо», он, прихватив электрический фонарик, меня проводил до самой подошвы горы, где начиналось, хоть экономно, все ж освещенное шоссе. Если б не его благородство, мой обратный путь в уже наступившей беззвездной темени мог бы дурно кончиться. Опроверженье моей конспирологии, теории заговора непонимания? Слишком предупредителен для заговорщика? Но, видимо, такая любезность к иностранцу не признак симпатии, а норма для этого патриархального мирка, застрявшего в межвременье. Когда я, прощаясь, попытался сунуть фермеру приличную для здешних мест купюру, он ее мне вернул презрительным жестом. С моей стороны это было, наверное, хамство…

Распрощавшись с непонятливым, но любезным селянином, неожиданно бормотнувшим по-французски «бон нюи» (может, послышалось?), я остался один, целиком угодивши в «непонятное». Заблудиться теперь не мог: уныло мерцавшее желтизной шоссе, знал, упирается прямо в городские ворота. Стих ветер, довольно резвый в горах, наступила какая-то сонная тишь, задремали черневшие вдоль шоссе деревья. Казалось, вернулся мой давний, не то чтобы страшный, но тоскливый, будто безвыходный сон: когда-то нередко снилась мутно мерцавшая дорога, идущая незнамо куда. (Кстати, сон из рода блуждающих: друзья признавались, что им он тоже знаком. Его б наверняка разгадал любой психоаналитик, но я их побаиваюсь.) Однако теперь я чувствовал, не лишь тоску и растерянность, но испытывал чувство увлекательного и судьбоносного, приключения. Именно такими вот патетичными, пафосными словами я сам для себя определил это чувство, нисколь их не устыдившись.

По пути завернул в придорожную корчму, где раньше бывал много раз, чтобы, как привык, с помощью алкоголя приручить нахлынувшую фантасмагорию. И там все узнаваемо, – даже в трепетном свете вонючих огарков, заткнутых в граненые стаканчики (понятно, что берегут электричество). И уж тем более был знаком сивушный привкус здешнего дрянного виски. Этот самогон я б дома и в рот не взял, но помогло: всего две рюмашки – и мир стал умеренно фантастичен, не жёсток и сух, как обычно, а словно чуть влажен, будто глина, предназначенная к лепке…

Стук в дверь. Наверняка хозяин или горничная, кто б еще? Пугливо прячу в стол перо и блокнотик. Думаю, не только в наших краях, но и повсеместно простолюдины недоверчиво относятся к людям, скребущим бумагу. Их можно понять: редко ведь пишут роман, повесть, поэму или, как я, дневник. Чаше донос, кляузу, жалобу, пасквиль. Еще не хватало, чтоб меня тут приняли за журналиста. И было б смешно если за какого-нибудь налогового инспектора, то есть ревизора. Это уже просто литературщина.

Запись № 13

Опять неожиданная любезность: не горничная, а хозяин лично принес мне завтрак, хотя и не щедрый – мутная бурда вместо кофе, почти без кофеина, и два сырных тостика. Любезность?.. Он как-то блудливо пробежал глазами по всей комнате. Не слежка ли? Да нет, тут скорей любопытство. Интересно ведь, что понадобилось иноземцу в этом выпавшем из истории городке, да еще в несезон. С ним-то я уже ни гугу о Французике, хостеле, испанском Дон Кихоте. Боюсь услышать в ответ уже раздражавшее «нансо». Убедился, что с местными я теперь разделен глухой, хоть и прозрачной, стеной взаимонепонимания. Они для меня словно в аквариуме, и так же немы как рыбы. Уже писал о своих, что ль, невразумительных отношениях с миром. Всегда чувствовал, что недопонят людьми, и они мною тоже, – но не до такой же взаимной глухоты.

Что-то выяснить я пытался и в придорожном кабачке. Помню, как со мной был некогда приветлив его владелец: встречал смешной гримаской, выражавшей преувеличенное дружелюбие. Теперь вместо него там хозяйничала усатая, чуть лупоглазая, матрона. А кормежка была прежней – их традиционный голубиный паштет, разумеется для меня неприемлемый, и так называемая паста с салатом: осклизлые вчерашние макароны, покапанные кетчупом и действительно украшенные двумя салатными листиками, – с голодухи еще не то слопаешь, а я с раннего утра ничего не ел. В ответ на мои «тел ми плиз» следовали целые арии, (неряшливая толстуха оказалась весьма музыкальна, как, впрочем, и все тут). Вопрос о доброжелательном хозяине она, кажется, поняла, ответив роскошным соло, где мне почудилось наиболее медицинское из всех медицинских слов: «мори». Но, когда я печально скривился, изображая сочувствие, матрона хмыкнула и беспечно махнула рукой. Вот и пойми: то ль она не вдова, а, напротив, удачливая наследница, то ль здесь фатализм и доверие к смерти, свойственные глубоко религиозному обществу, то ль я все-таки ослышался. Надеюсь, что последнее: под вечер у меня в ушах, наверно от усталости, буйствовал целый оркестр со скрипкой, духовыми, ударными, флейтой, клавесином, клавикордами, даже с органом и колокольным боем. Иногда вторгался также и торопливый речитатив на всех известных мне языках, – неизвестных тоже. Так что было вовсе немудрено ослышаться.

Сейчас сижу, закутавшись в одеяло. Электрокамин почти не греет да еще опасно искрит. И все ж настроение почти бодрое. Уже день, снаружи доносятся голоса и шарканье подошв о трехтысячелетнюю брусчатку. Но пока не иссякло утреннее просветленное чувство новизны. Вчера я испытал едва ли не панику. Даже, признаюсь, такое чувство, что всевластный демон-иллюзионист одержал надо мной полную победу – подменил мою память, одну реальность другой, вовсе отменив здравый смысл. Как написал, даже звучанья в ушах казались мне ложными. Мелькнула жуткая мысль, где отозвалось мое всегдашнее недоверие к жизни, что я тут впервые, – не было ни Французика, ни отельчика с его милой хозяйкой, как заодно и второстепенных персонажей, даже и дневничка, оставленного на железнодорожном перроне. Ни одного ведь доказательства, что все это было в действительности. Было-то было, но в какой именно? Может, всего только сон? Неслучайно ведь хотел назвать свои прежние записи «Сном о Французике», а потом их назвал «Мечтой». Или другое: не мой ли тут вымысел – сочиненье дилетанта, себя возомнившего писателем? Но тогда выходит, что я и сейчас пребываю на выдуманной, но не продуманной до конца, территории, то есть в плену собственного же вымысла, которому я теперь не хозяин. С другой стороны, он, конечно, не на пустом месте: иначе, как бы я ориентировался в здешней топографии? Короче говоря, выстраивалась предлинная цепочка утомительных для ума парадоксов, будто навеянных демоном-путаником, отцом всех когнитивных диссонансов.

Вчера мне опять пришло на ум словечко «предательство» и в голове устроило целый переполох, – теперь уже применительно к себе: типа реальность в очередной раз предала меня (всегда ее подозреваю в недобросовестности, а теперь могу заподозрить также измену памяти). Но утром паника сама собой приутихла. Виденья жизни теперь кажутся довольно-таки надежными. От вечерней паники остался лишь исподволь гложущий червячок недоумения. Кажется так его назвал? Ну да, почти так – пятью страничками раньше (см. начало записи № 12 в предыдущем блокноте). Если взглянуть на ситуацию здраво, что ж тут особенного? Ну, допустим, пансиончик обанкротился (интернациональное: «кризис») и девушка была вынуждена его продать с помощью моего знакомца – уныло-суетливого нотариуса, который по виду вылитый похоронный агент. Фермер вполне мог и не знать имя прежней хозяйки. Более странно, что ни селянин, ни музыкальная толстуха будто не ведают о Французике. Но, может, оба они пришлые, пока не в курсе здешних легенд, сплетен и пересудов? Да сами легенды, разве ж они вечны? Они смертны, а могут впасть в летаргию, задремать на века и потом очнуться. Может, Французик уже отошел в прошлое, затерялся средь изобильных времен здешней лингвистики – иль даже вне всяких. Или, скажем, так затаиться в своей пустыни, что теперь не виден, не слышен, не осязаем – оттуда не доносится ни его проповедь, ни его гимн жизни, где смерть он назвал сестрой, ни ему сопутствовавший аромат диких роз. В конце концов, мало кому удается быть вечной сенсацией, даже местного масштаба. Времена, бывает что, меняются круто, появляются новые пророки, чудаки, юродивые.

Такую примерно картину, даже складную, мне диктует здравомыслие, хотя она и не без прорех. Картинка-то, конечно, не полная. Мне все же повсюду чудятся недомолвки, сокрытье тайны или, возможно, секрета (правда, не исключаю и собственную мнительность, коль мои вчерашние беседы напоминали диалоги глухонемых; я разучился понимать и язык жестов, которыми здесь принято сопровождать свою каждую фразу). Но, главное, на этой немного выцветшей земле, которая меня совсем не разочаровала своей нынешней, чуть суровой, прелестью, я, как и раньше, безошибочно чую дыханье вечности, а не как везде – оскуделое безвременье. Слегка увяла без присмотра родина моего духа, но, вопреки всему, узнаю свой чуть поблекший эдем, где было мне когда-то счастье (даже не припомню, когда именно – тому полгода, год, а может, век или тысячелетие), и, надеюсь, еще будет. Нова для меня реальность? Ну так обживусь и в ней, как во многих пришлось обжиться. Прошлую-то мне жалеть нечего, легко ее пожертвую бесу-путанику…

Старинный дом полон звуков и шорохов, впрочем, уютных. Кажется, где-то скребутся, попискивают мыши, шелестят тараканы; заунывно поет сверчок. Так же уютно припахивает древесной гнилью. Из кухни доносится перебранка хозяина с его прислугой за всё. А может, и не перебранка: беседа местных между собой так всегда экспрессивна, что напоминает ссору; со мною же, иноземцем, говорят негромко и мелодично. Чувствую, мне пора бы уже прогуляться, – как убедился, зимой тут рано темнеет. Вдохну зимней влаги вместо многовековой гостиничной затхлости. Глядишь, и вновь подхвачу мелодию Французика, шагая знакомыми улочками. Да и пора заканчивать тринадцатую запись, я все-таки, признаться, суеверен по мелочам.