Текст книги "Мечта о Французике"

Запись № 15

В этот раз путь мне дался легко. Воспрянувший дух и озабоченный разум (точней, они оба, вкупе с подголоском) отмели всяческие придирки моего казавшегося столь требовательным тела. Я услышал, как, судя по раскатистому звуку за моей спиной, наконец рухнула скала, что надо мной нависала, всегда тревожа, и теперь я шагал по накренившейся плоскости, без труда удерживая равновесие, но только не решаясь оглянуться на прошлое, чтоб не застыть соляным столбом (мой давний, откуда-то вычитанный страх). Огибал валуны, усыпавшие дорогу, причем так и не потеряв до конца прежний ракурс, себя будто наблюдая сверху. Зрелище было именно что кинематографическое, думается, эффектное: маленький человечек, одетый во власяницу, пробирался меж гигантских камней. Вдоль моего пути, сменялись одна за другой печальные картины разора, притом что весна, будто поверх катастрофы, цвела с прежней силой. Пафосный храм, творенье холодного, рассудочного таланта, устоял, но теперь скособочился, подобно Пизанской башне, навек запечатлев свое падение, а от уютного домика, где я недавно был принят с чистосердечным радушием, осталась лишь груда булыжников, – надеюсь, как недвижимость он был предусмотрительно застрахован и вежливая чета теперь не останется в нищете и бездомной.

Я миновал на пути железный столбик с табличкой «Allarme!», предостерегавшей от некой опасности, еще свежей, – но, возможно, и давней, поскольку он не стоял навытяжку, а успел покоситься. Однако городские ворота оказались на месте и без единой трещины, в очередной раз уцелев средь исторических, а также геологических превратностей. Я боялся увидеть город в руинах. Однако нет, побитый, искореженный, напуганный до смерти, с наглядными признаками разора, вроде разбитых стекол и кое-где надтреснувших стен, он все ж не превратился в Помпеи. Можно сказать, что город представлял картину безвластья и нарушенного быта: его улицы, переулки и тупики, где в одиночку бродили угрюмые жители, теперь казались бесцельны. Истошно вопияли залысины площадей с низвергнутыми свидетельствами былой славы. Городская мелодия, к которым я всегда бывал чуток, теперь сделалась неуловима, – чересчур много нот из нее выпало. Однако твердое наитие меня вело разоренными улицами, я уже догадался, куда именно. Резную дверь узнал сразу, она только треснула вдоль, располосовав надвое пухлых ангелов, похожих на амуры. Дом, как и прежде, смотрелся покинутым, но было заметно, что соседний сарайчик подновили совсем недавно, будто вчера: еще не успела высохнуть свежая, едкая на запах краска. Как я и надеялся, не всем тут безразлична было загаженная легенда. Но, может быть, этот легендарный хлев всего лишь одна из приманок для любопытствующих туристов, учитывая, что и этот вроде б и неподвластный времени городок был отчасти задет повсеместным туристическим бумом.

Я испытал верное чувство, не требующее подтвержденья ни первым, ни вторым разумом, ни тем более их подголосками, что именно сюда я зигзагами, извивами шел всю жизнь сквозь череду мусорных будней. Был не удивлен, что закуток теперь оказался стерилен: чисто выметенный пол, свежеструганные ясли и переборки, выбеленные стены, но огорчила бездарно подновленная фреска. Явно дилетантски, хотя видна старательность современного богомаза, изобразившего Французика строго в установившейся традиции. Однако осыпавшаяся фреска, когда-то сохранявшая лишь аутентичный контур, потеряла свою экспрессию, смотрелась вяло и как-то безразлично. По правде, я не успел ее разглядеть всерьез, поскольку едва ль не сразу в мутном свете, цедившемся сквозь небольшое оконце, заметил нечто более важное. Ясли теперь оказались не пусты. Сперва, испытав одновременно и страх, и надежду, я вообразил, что там лежит и впрямь живой младенец. Но нет – восковая куколка, изображавшая всеобщее детство. Я застыл перед ней в растерянности, одинокий волхв, неудавшийся маг или пастух без стада, ему не припасший ни единого дара. Снаружи послышался нарастающий гул, перекличка людских голосов, словно там собралась требовательная, а может быть, злая толпа.

Я вышел из хлева, на руках с восковой куколкой. Толпа разошлась, мне открыв дорогу. Она была велика, заполнила ближайшие улицы, выплеснулась на поруганные площади, казалось, мне навстречу вышли все до единого жители городка. Но с какой целью? Я знал, что любая толпа неустойчива в намереньях и неукротима. В этой я не чувствовал одобрения, казалось, она подстерегала меня, как затаившийся зверь, но была и готова подчиниться укротителю. Я шагал с младенцем на руках, словно в нем обретя защиту, как будто сквозь строй, но притом не испытывал ужаса, хотя вершился въяве мой давний сон, бывало, отдававший ночным кошмаром, что мне подсудобил мой своевольный сновидческий гений, творящий миры из только ему ведомой материи. Я уже твердо знал, куда направляюсь, потому ступал уверенно, себя ощущая неудачливым фигляром, которому выпало сыграть заглавную роль в событийном, возможно, великом спектакле.

Вновь миновав городские ворота с чуть покосившимся гербом, сочетавшим ярость и чистосердечие, что теперь нераздельны, я оставил город за спиной, и теперь восходил вверх по гигантским уступам, казалось, вырубленным в скале великаном для великанов, мимо горных часовен с притихшими колоколами, пронзая мелкие сырые тучи. Взойдя к горным пастбищам с времянками пастушьих сарайчиков, я впервые оглянулся. С высоты покинутый городок казался мелким, будто он игрушечный. Толпа следовала за мной, теперь растянувшись волнистой змейкой на километры. Верно ли, что следовала, может, преследовала? Трудно было понять, кто для меня эти люди: последователи, попутчики иль соглядатаи? Я этого не знал, но больше прислушивался к собственному чувству. Я мог показаться слепым поводырем слепых, но во мне зарождалась совершенная радость, хотя вовсе не от изгнания и непринятости. Наконец-то и впрямь все дни моей жизни выстроились не хронологически, а по значению, а ее заостренный кончик подобьем ангельской стрелы уперся в еще неизвестный, но предчувствуемый финал. Мой последний блокнот был исписан почти до конца (строчки сквозили в небесах, на скалах и почве), а может, и до самой развязки, однако неизвестной герою повествования, пока не успевшему разобрать последние строки. Мне, полубезумному герою, требовалось последнее усилие, чтоб завершить легенду, что началась величавой драмой, продолжилась трагедией предательства и никак не должна завершиться фарсом.

У меня свербело в ушах, мне слышался стрекот, похожий на звук работающей киноаппаратуры. В тянущейся за мной змейке я, казалось, различил своих давних соседей по горному хостелу, вплетенных в мою мечту о Французике. Возможно ли с такого отдаления? Наверняка иллюзия, но в любом случае в этом мною выдуманном, вряд ли отснятом фильме я хоть, может, бездарно, однако искренне сыграл роль главного героя. Вряд ли кто смог бы лучше, ибо тут дело не в таланте, а в способности пожертвовать всем ради одной роли, к которой единственно предназначен.

Вот уже и скит, где я обрел пустую пропись, направившую мою жизнь в мне насущное русло. Оттуда вновь сочился аромат луговых цветов. Я не посмел зайти в него, да это было и ни к чему. Встав над пропастью, я произнес целиком гимн, сочиненный Французиком иль кем-то из тех, кто еще больше меня был проникнут этой легендой. Когда дошло до величанья смерти, на миг запнулся, но хор голосов невесть откуда подхватил мое пение, прозвучали слова, что мне никак не удавалось произнести: «Laudatus sis, mi Domine, sororem mortum corporalem», – и отдаленный могучий гул будто послужил ответом. Мелкий городок распался словно постройка из детских кубиков, был повергнут в прах. Я не мог спасти город, но люди-то уцелели, хоть остались нищими, без привычного бытования, потому более чем когда-либо доступными высшим помыслам и раскаянью. Не уверен, чтобы дождался от них благодарности. Я метнул вниз восковое изображенье младенца, уверенный, что его подхватят ангелы. И тут захлопнулся исписанный до конца мой последний блокнот. А людской змейке, ползущей в гору, наверняка показалось, что я попросту развеялся в воздухе, их оставив у истока уже новой, еще не сочиненной легенды. Я стал уже чистой литературой, строкой, вьющейся по страницам, уверенный: кроткий Французик мне простит, что так дурно рассказал его притчу, в моем изложении никому не способную преподать серьезный урок. Впрочем, кто разберет в этой жизни, что воистину серьезно, а где чья-то прихоть и лицедейство?

Приписка

Закончено 18 января 2017 года, когда жизнь грозно подтвердила мой вымысел[2]2
  В этот день в центральной Италии произошло землетрясение. Дата окончания романа подлинная.


[Закрыть]. Совпадение? Предвиденье? Не стану в очередной раз повторять банальность о роковых свойствах литературы… И вот напоследок гимн Французика, который я перевел, как сумел, не до конца им проникшийся, но к нему причастный:

 
Господи всемогущий, всесильный и всеблагой,
славы, чести, любой хвалы
Только лишь Ты достоин,
и, Господи, ни один человек
Тебя не вправе именовать.
Хвала Тебе, Господи, также в твореньях,
в Солнце прежде всего, нашем господине и брате,
которое создал, чтоб нам свет даровати.
Оно и само превосходно, и щедрым сияньем
весть подает о Тебе, Всевышний.
Хвала Тебе за сестрицу Луну со звездами,
коих Ты сотворил благолепными,
дивными и светоносными.
Хвала Тебе, Господи, за брата нашего Ветра,
воздух, ненастье и вёдро, за любую погоду,
нам дающую пропитанье.
Хвала Тебе, Господи, за сестру нашу Воду,
всем нужную, и доступную,
и драгоценную, и кристальную.
Хвала Тебе, Господи, за брата Огня,
коим Ты освещаешь ночь,
он сам собою прекрасен,
и приветен, и могуч, и властен.
Хвала тебе, Господи, за сестру мать нашу Землю,
коя нам открывает пути, всех людей носит,
взращивает травы, цветы и плодоносит.
Хвала Тебе, Господи, за тех, кто во имя любви
отрекся от всяческого именья,
предавшись мукам и униженьям.
Блаженны те, кто это приял со смиреньем,
ибо Тобою, Всевышний, будут прославлены.
Хвала Тебе, Господи, за сестру нашу Смерть телесную,
которая неотвратна и непреклонна.
Горе сгинувшим во смертном грехе,
блаженны те, кто упокоится
Твоим святым воленьем,
кому Смерть, настигнув, не нанесет урона.
Славьте и благодарите Господа моего,
служите воле Его с великим благоговением.