Текст книги "Мечта о Французике"

Запись № 17

Весь день шлялся по городу. Теперь его жители мне показались приветливей. Сегодня лучше погода, день солнечный. Может, вот и причина: это традиционное общество, живущее природными циклами, не меньше меня отзывчиво к метеорологии. А возможно, я здесь уже пообвыкся, с меня хотя б отчасти сошел их раздражающий иноземный налет. Раньше слепой, город частично прозрел: некоторые дома теперь распахнули ставни. Будто стало меньше тупиков, а коль все ж мне случалось уткнуться в городскую стену, в бойницах сквозило чистое небо.

Пару дней назад были закрыты все городские таверны и кабачки. Теперь все-таки нашел работающий пивной подвальчик, как и моя комната, уютно архаичный, с вытертыми козлиными шкурами на стенах, нависшими потолочными балками и пожелтевшей фоткой группы «Битлз». Кстати, пиво тут превосходное, мягкое, чуть по вкусу медвяное, какой-то здешний традиционный сорт. Три-четыре посетителя немного люмпенского вида ко мне отнеслись довольно-таки дружелюбно. Один даже сам проявил охоту к общению. Ткнув в мою сторону пальцем для большей понятности, спросил: «Американо?» Я отрицательно качнул головой: понял уже в прошлый раз, что здесь американцы, как, наверно, и везде, будят страсть к разного рода попрошайничеству. «Поляко?» – тут я не возразил. Пусть буду поляком, все же где-то близко и, насколько помню, к ним в этом государстве нет исторических претензий, – вдобавок, сделаюсь соотечественником мною покинутой Эвы. Местного люмпена это, кажется, обрадовало. Редкозубо ощерившись, он внятно произнес «Ян Павел» и «Матка Боска». После этого мы с ним дружески чокнулись пивом. Но дальше разговор не клеился. Словоохотливый парень мне что-то пытался рассказать, но для меня его речь была столь бессмысленна, как птичьи трели. И вдруг прозвучало: «Идальго». Нет, на этот раз точно не ослышался: это слово почему-то развеселило других посетителей, они радостно подхватили: «Идальго, идальго». Я, конечно, догадался о ком речь, тем более что один из них подрыгал ногами, будто вертит педали, другой ладонью изобразил головной убор, имея в виду велосипедный шлем, а третий дополнил пантомиму международным жестом: покрутил пальцем у виска. Не думаю, чтоб это были посланцы судьбы. Простая сообразительность: на всю округу нас только двое иноземных чудаков, разумно предположить между нами некую связь. Конечно, я постарался выяснить, где теперь его найти, этого придурковатого идальго на разбитом велосипеде. Они, по-моему, искренне пожимали плечами, чертя рукой широченную дугу во весь горизонт.

А дальше – чистая мистика, какой-то уже подвох сюжета. Уставившись на меня, говорливый люмпен неожиданно воскликнул: «Нон э поляко, – Франциско!» – и обернулся к товарищам будто за поддержкой. Я стал озираться. Мало ли что сотворит магия литературы. На миг даже поверил, что в пивнушку действительно заглянул Французик, тихо и скромно, как просто городской обыватель. Но все оказалось, пожалуй, еще более странно. Теперь все трое-четверо на меня указывали пальцами, лопоча нечто вроде «имаджине спутата», по крайней мере, так мне послышалось. Меня, что ль, приняли за Французика? Нет, конечно: отзывчивые к юмору парни явно потешались. Но, значит, все-таки уловили некое сходство. Я потом глянул в мутное зеркало тамошнего сортира. И ведь действительно что-то есть: вместо самодовольной ряхи отразился изможденный лик аскета, с застенчивой улыбкой и черными подглазьями, словно обведенными многодневной бессонницей. Видимо, я так проникся мечтой, что обрел внешнее сходство с этим скромнейшим проповедником. Но прочь гордыню! Я-то знаю, что сходство только внешнее: это маска, с лишь позаимствованным выражением мысли и чувства. Воистину тут магия литературы: давно где-то слыхал или вычитал, что автор со временем начинает походить на своего героя. Но для меня все-таки большая неожиданность.

Однако нежданное открытие вовсе не повергло в шок. Очутившись в собственной литературе, я начал привыкать к любым ее зигзагам, вольным или невольным мистификациям. Даже любопытно, куда приведет наконец завязавшийся увлекательный для меня сюжет. Как автору не испытать растерянность, если вдруг разбежались все его герои? Кроме, конечно, себя любимого, преданного мукам самоедства. Остальные же, ускользнув в темнейшую глубь повествования, могут там подготовить какую-нибудь каверзу. Догадываюсь, кто мне внушил заранее такую настороженность к собственным героям. Вспомнил странную повесть (может, и не повесть, а некое размышление вне жанра) моего дружка, который сам давно растворился в нетях (см. запись № 2). Уже не припомню подробностей, а развязки так и не узнал, поскольку, как и все его сочинения, не дочитал до конца: в этой тягучей, хотя чем-то и притягательной, прозе, я всегда норовил увязнуть, как муха в банке с вареньем. Но ее суть в том, что литературный герой, взбунтовавшись против автора, сорвался с книжных страниц и, как помню, сумел еще как нагадить всему человечеству. Мои-то вряд ли нагадят. Не таков мой талант, чтобы внушить своим персонажам вселенского масштаба силу добра или зла. Но крутится, все так и крутится в башке словечко «предательство». Только в двух своих героях могу быть полностью уверен: никогда не предаст тот, кто назван местоимением «я» и которому действительно отдал частицу собственной личности. И конечно, никогда не предаст Французик, неважно быль он, мечта, сон или упование. Собственно, в моем дневнике только нас двое истинные субъекты. Другие – просто персонажи. Но любой из них, даже самый тишайший, чувствую, необходим, как, допустим, меж нами посредник. Хорошо, что хотя один, кажется, отыскался.

Сейчас поглаживаю смуглую кожицу своего блокнота. Впервые заметил, какая она на ощупь нежная, ласковая, а позолота почти стерлась, – теперь у меня золотые пальцы, как у царя Мидаса. Написано: «Made in Naoero». Я не силен в географии, тем более что страны теперь размножились до полного безобразия. Но про тихоокеанский независимый островок Науру кое-что знаю. Наш холдинг с ним когда-то вел небольшую коммерцию: покупал фосфаты, точней попросту птичий помет, гуано, которого за столетия там накопились многие тонны – видимо, единственный предмет экспорта и основа национального благосостояния. Если не считать, как выяснилось, кожаных блокнотиков. Традиционное ремесло? Надеюсь, островок давно изжил столь сомнительные традиции, как людоедство и охоту за черепами. Хотя кто знает?.. Неизвестно, какие звери там водятся и водятся ли вообще. Все-таки навряд кожа человеческая. Да-с, был бы чернейший юмор, но как раз в духе некоторых моих коллег. Какие-то дикие мысли прут в голову. Значит, пора мне на боковую.

Запись № 18

Отогреваюсь у камина. Сегодня всласть надышался студеным воздухом здешних взгорий. Тем более что армейский джип продувало изо всех щелей. Утром было неприятное объяснение с хозяином мной убитого компа. Он горестно вскидывал руки, изображая бровями глубокую скорбь, попытался его реанимировать дедовским методом, то есть саданув ладонью по крышке. Покойник мигнул, всхлипнул и окончательно погас. Чувствуя вину, откупился я щедро: за такие деньги всю гостиничку можно забить оргтехникой. Но хозяин продолжал укоризненно качать головой, сокрушаясь: «Прима компутор». Наверняка не в том смысле, что превосходный, а, надо понимать, первый во всей округе, то есть в некотором роде, антикварная и даже мемориальная ценность. Я приготовился к трудным переговорам на пальцах об аренде джипа. Но нет, владелец драндулета легко согласился его предоставить в аренду на пару дней, только потребовал в залог («эз секьюрити»: когда ему надо, он вспоминал английский) сумму, за которую можно купить десяток таких развалин. В наших краях за него б и гроша не дали, но здесь это, наверно, тоже антиквариат.

Весь день я колесил по округе, испытывая душевную легкость и новорожденный кураж. Разумеется, лучше, чем торчать в неуютном номере, под звуки домашних насекомых копаясь в собственных кишках, или даже бродить по исхоженному вдоль и поперек городку, где не сберегли память о своем Французике. Мой рыдван мотало и кидало во все стороны на раскисших от дождей дорогах, его проскваживали осенние ветры, но проходимость была зверская: легко взмывал на любую горку под самым крутым углом. Я чувствовал радость движения, притом без точной цели, вольного, от которого давно отвык, – кати куда глаза глядят средь этих неиссякаемых красот. Я очутился внутри пейзажа, который теперь представал зримой реальностью и несомненным чувством; был им объят, прежде будто замурованный в себе самом. Даже удивлен, как ему бодро откликнулась моя обленившаяся, скаредная на чувства душа. (Как-то слишком красиво заговорил, словно чужим голосом.)

Теперь, зная местную кличку испанца, я расспрашивал о придурковатом идальго каждого встречного, сопровождая вопрос, подхваченной у люмпенов пантомимой: болтал ногами, изображая педали, и крутил пальцем у виска, – поперечные откликались примерно так же, как мои собеседники в пивбаре: начинали ржать, обводя рукой широченный полукруг. Только одна милая девушка в пелеринке древней моды грустно пролепетала: «Кавальере тристе имаджине». Значит, в этом, как мне казалось, в себе закуклившемся пространстве все-таки знакомы с мировой классикой. Впрочем, рыцарские времена тут, видимо, еще не до конца миновали.

Я искал «кавальере», как иголку в стоге сена. Иногда мне на горизонте виделся одинокий велосипедист в шлеме, похожем на тазик цирюльника, но всякий раз он оказывался миражом иль деревом, кустом, валуном. Однажды я различил на земле четкий след велосипедной шины. Верст пять гнал по следу, который вилял, скручивался в петли, а потом вдруг оборвался безо всякой причины, словно байк, взмыл в небо вместе с наездником. Подумал: и бог с ним. Теперь был уверен, что этот ко мне расположенный край сохранит все для меня нужное, ни единый персонаж тут не затеряется. А может, и рыцарь меня сейчас ищет, узнав от местных о таком же, как он, придурковатом иноземце (тоже, небось, вертели пальцем у виска, и руками изображали руль моего пострадавшего в неведомых боях джипа). Так я радостно мчал наугад, победно крякая охрипшим клаксоном, чей звук, однако, не заглушал переклички будто наконец проснувшихся от спячки колоколен.

Сейчас прервусь. С недовольным бурчанием в комнату рвется хозяин. День начался склочной беседой, тем и завершится. Теперь по поводу джипа: мало того что он заляпан грязью по самую макушку, так еще на очередном повороте я немного покорябал бок, задев чудовищного размера валун. Царапина почти незаметная, но уже знаю, как трепетно он относится к своему добру и как непримирим к порче собственности. Хотя его утреннее возмущенье казалось слегка театральным, преувеличенным, – небось, чтоб содрать побольше за тот невеликий ущерб…

С драндулетом пронесло. О нем хозяин даже не помянул. Считает залог надежной гарантией: потом наверняка вычтет за ремонт, покраску и еще что-нибудь, типа амортизации шин. Цель полночного набега была вовсе другой. Почему-то сварливым тоном он сообщил, что мне сегодня дважды звонили (изобразил телефонную трубку и дзынькнул, – так два раза). Подчеркнул, что с некими важными сообщениями. Увы, из его торопливой речи я только и разобрал общепонятное «мессажи импортанти». Но, если так уж «импортанти», могли б оставить свои номера, но нет. Интересно, кто б это? Моя родина отпадает сразу, там я тщательно замел все следы, – а этому меня жизнь хорошо научила, не оставлять никаких улик. Может быть, потому и за Интерполом, как выяснил, пока не числюсь. Выходит, наверняка кто-то местный. Если судить разумно, подозрение падает только на двух абонентов с определителями номера: один, где стоял автоответчик, другой же – фестивальный оргкомитет или нечто в этом роде. Спустившись в холл, я позвонил по обоим номерам. Телефон предполагаемого бельгийца, как и прежде, шепелявил дорийским ладом. Потом, одолев брезгливость, на всякий случай звякнул в Общество друзей Французика, а вернее – обсиранья его памяти, где теперь тоже работал автоответчик, пропевший девичьим голоском: «And now there is nobody here» (может быть, я и в тот раз беседовал с ответчиком? нет, кажется, она что-то еще говорила, Только повесив трубку, я вспомнил, что сейчас уже ночь.

Ладно, утром перезвоню, а может, и не стану. Во мне еще бурлит дневной кураж. В глубинах моего письма или самой жизни, что теперь для меня почти едино, чую, зашевелился, словно очнулся, сюжет: теперь не я его должен искать, а он меня, уверен, сам отыщет. Хотя б для того, что низвергнуть, как несостоявшегося, для него бесполезного демиурга. Помню из двухтомника «Мифы народов мира», когда-то мной зачитанного до дыр, что, бывало, миры создавали некие, что ль, неполновластные сущности, не боги, а скорей, демоны. У них не хватало ни прилежанья, ни благодати, ни ответственности, в конце концов, мудрости, чтоб должно опекать ими сотворенный универсум. Оттого некоторые из них попросту бросали его на произвол судьбы. Для мною созданного мира (это не мания величия: любой пишущий всегда творец, если уж не мира, так мирка) я такое вот праздное, отсутствующее божество. А Французик, даже находясь «фарвей», все равно присутствует в мире, в моем по крайней мере. Конечно, я тупо излагаю, но это чувствую вернее, чем пишу.

Стих городок за моими круглыми окнами, на него уставившимися, как два глаза. Ночь для меня теперь будто прозрачна. И все дома словно распахнули крыши, его жизнь для меня теперь как на ладони. Уверен, что мог бы написать об этой местности не один роман, ее возвеличить, как удастся, иль, наоборот, повергнуть в прах. Но мне, ленивому демиургу, закончить хотя б единственную историю, спасти мною созданный, пусть кривобокий мирок, что запечатлен в кожаном блокнотике с обтершейся позолотой, от гибели и позора. (Как-то слишком звучит патетично. Возможно, я сам выброшу блокнот на помойку, тем перечеркнув неудавшийся или просто мне опостылевший универсум, – а может быть, утоплю в здешней изумрудного цвета речке или сожгу в камине. Ведь не раз боги предавали разочаровавший их мир вселенскому потопу или пожару. Чисто психологически их можно понять.)

Запись № 19

Сегодня, наверно, важнейший день не только за этот год, но, может, и во всей моей жизни. Утром не стал звонить по не откликнувшимся номерам. Подумал, что не стоит понуждать сюжет, но и целый день торчать в отсыревшей комнате у прогоревшего камина, дожидаясь, пока мне звякнут по второму разу таинственные абоненты, счел недостойным демиурга. То есть решил не понуждать, не поджидать, а предоставить сюжету реальный шанс, ему, так сказать, активно «подставиться». Короче говоря, вновь отправился колесить по округе на своем ныне попорченном джипе. Но теперь ехал медленно, не бесшабашно, как вчера, а рассудительно. На любой развилке задумывался, куда повернуть, правда, больше доверяя своей интуиции. Теперь пейзаж не летел встреч мне опрометью, а наплывал торжественно, во всем блеске своих неповторимых подробностей (напрасно я их всю жизнь словно упускал мимо глаз и души, теперь стал догадываться, что, бывает, именно в них-то и суть). Неторопливо миновал помпезный храм, где, как в саркофаге, покоилась трогательная церковка, что Французик некогда возвел своими руками. Помню, я раньше дурацки его сравнил с ресторанный омаром, где одна скорлупа, а пищи на полмизинчика. Хлесткая метафора, но теперь этот храм смотрелся не столь победно-державным. Стоял одинокий, словно всеми покинутый, плохо вписанный в окрестный пейзаж, возможно, поэтому выглядел немного смущенным. Может, и стоило мне навестить там спрятанную часовенку, но от храма веяло холодом и унынием. К тому ж был уверен, что там не найду Французика, который нынче, как я узнал, пребывает в совершенном, безотносительном далеке. К полудню мне вдруг показалось, что я кручусь на одном месте, езжу кругами. Виды гор и долин повторялись, хотя не бесцельно: подробности множились, становились зримей детали. Пейзаж меня будто взял в плен. Пускай он и сладостный, но все ж хотелось выломиться из такой круговерти.

Солнце уже миновало зенит, когда сюжет наконец, коль можно выразиться, затрепетал, подспудно завибрировал: одна за другой мне стали являться приметы моей же литературы, пусть пока уклончивые намеки, словно значки и пометки на полях рукописи, сделанные каким-то безымянным редактором. Это началось, когда, уставши от упоительного, но все ж, по сути, топтанья на месте, я догадался делать привалы в каждой встреченной забегаловке. Стены знакомого кабачка «Джинестрель», где я уже побывал с братом волком, теперь были украшены фотографиями в узнаваемом стиле: безусловно творчество хмурой финской четы. Сам же братец волк скалился из угла, теперь в виде чучела. «Мори», – грустно пояснил хозяин. В уже другой таверне над барной стойкой сияла летними красками картина польской Эвы. Тут я уж никак не мог ошибиться: помимо библейского сюжета с довольно точным автопортретом художницы, я, конечно, узнал провиденциальное пятнышко в верхнем углу, пернатое и легкокрылое. «Ла Кадута висеверса», – улыбнувшись, назвал картину официант в зеленом доломанчике. Что такое «кадута» я не знал, но сразу догадался, тем более что парень сделал нисходящий жест ладонью. Действительно «Грехопадение наоборот», ибо соблазнительный плод вручал мужчина женщине. Надо ж такое придумать: удивительная трактовка сюжета, сулящая полный разворот всей человеческой комедии.

Но самое удивительное, что отметилась также японка. В безлюдной, открытой всем ветрам харчевне на подъеме в крутую горку, к потолочным балкам были привязаны красной шелковой нитью бумажные листки с тремя строчками иероглифов. Тут ее хокку выглядели красиво, в отличие от их перевода на инглиш: невыразительная латиница, конечно, убивала всю эстетику. Пожалуй, теперь, безгласные, они сообщали побольше чем в искаженном двойном переводе на языки инородных культур. Но откуда они тут появились, не близок ли я был к истине, давно заподозрив меж нами с японкой некую телепатию? Хозяйка ресторанчика на мои расспросы отвечала невнятным квохтаньем, при этом изображая двумя пальцами косоглазие.

Но это все присказка: значки, метки, заманки. Уже написал, что доверился интуиции, и она не подвела. От «японского» ресторанчика, я направился выше в гору. Миновал самодельные домики – видно, летние пастушеские времянки. За ними кончилась каменистая дорога, началась узкая тропа, где уже никак не проехать. Мне втемяшилось непременно достичь вершины. Взбирался пёхом, призванный интуицией, но также и невесть откуда взявшимся ароматом цветущих роз, сперва тишайшим, едва заметным, но крепнувшим с моим каждым шагом. Уже поднявшись на самую верхотуру, когда цветочный аромат сделался густым, плотным, но все ж не душным и не чрезмерным, я заметил проем в скале – узкий лаз в половину человеческого роста. Пещерка была очень кстати, поскольку вдруг мелко заморосил холодный по-зимнему дождик. Оказалась тесной – метра по четыре в ширину и длину. Вряд ли убежище пастуха, иначе б смердело мужским потом и домашней скотиной вместо цветочного благоухания. Осенила догадка: вот наконец и свершилось чудо! Сокровенный сюжет, своим размашистым зигзагом привел меня туда, куда я и стремился, о том не догадываясь. Конечно, это келейка Французика, его совершенное «далёко». Но сам-то он где, неужто еще дальше? В пещере никаких следов человеческого обитания, ни бытового сора, ни остатков пищи и вообще ни единой приметы жизненного обустройства (нищета, благородная нищета!) Только разве что гладкий камень посередке, не седалище, а будто небольшой столик. Осветив темноватый грот зажигалкой, я обрел величайший дар мною не заслуженной благодати.

На гладко отполированной самой природой столешнице лежала тетрадка, скромная тетрадочка, какой пользовались школяры всех времен, по виду сухая и ломкая, как осенний лист, с надписью «Regula non bullata». Латинское «regula» знакомо, а «bullata» наверняка от папской буллы. Выходит, это новый, истинный устав, сочиненный Французиком взамен вынужденного. С восторгом подумал: наконец-то настоящий, полновесный подарок литературы и судьбы, которая ко мне щедра по мелочам, а в крупном скаредна. Теперь-то узнаю, как жить верно и точно, а не брести наугад, спотыкаясь на каждом шагу. Благоговейно, осторожно, чтоб не попортить, раскрыл тетрадку. Первая страница пуста, вторая тоже, и третья, четвертая, пятая, а на последней четыре подпалины, будто ожоги. Такой вот оказался устав! Самое странное, что я ничуть не был разочарован, словно того и ждал. (Признаюсь, даже испытывал облегченье, что теперь не придется жить по регламенту.) Ведь уже догадался о роковой мощи литературного слова. Так мне аукнулся мой давнишний формоборческий трактатик, развилка жизни, где я свернул в неверную сторону. Тогда аукнул, а мне откликнулся нищий пророк через годы и пространства. Эта тетрадочка – в чистом виде то самое, что я некогда назвал полыньей духа: литература, превзошедшая любые слова. Немой устав, конечно, для всех, а не подарок мне одному, но я так упорно приплетал свою судьбу к судьбе великого нищеброда, что это наверняка и личный совет. Только понять бы, какой именно, – так он деликатен и ненавязчив.

Потом я с вершины горы наблюдал две крошечные фигурки, мужскую и женскую, бредущие в дальнем далеке, под самым горизонтом. Если б я был даже уверен, что это Французик с его безгрешной подругой, которая ему вовек не изменит, конечно, не стал бы его догонять. За него я спокоен, что теперь он не одинок, и был бы чистый бред к их паре присоединиться третьим. Но главное, он мне ответил на все вопросы, а понять ответ это уж дело моей совести или мудрости – скорей, и того и другого. Когда я на своем драндулете спускался с горы, хозяйка ресторанчика, выглянув за дверь, мне крикнула: «Аддио, Франциско!» – и прощально махнула рукой. Я даже не удивился, поскольку устал удивляться. Здесь можно было поставить жирную точку, но понимаю, что уже не хозяин мною закрученному сюжету. Чувствую, он способен еще выкинуть самый дикий фортель, сочинить эпилог, не считаясь с правдоподобием и здравым смыслом.