Текст книги "Мечта о Французике"

Запись № 13

Сейчас вернулся из путешествия в дольний мир, теперь не могу отдышаться. Однако испытываю радость, что вновь обрел неподвижную точку отсчета, неизменный ракурс, в сравненье с которым все другие для меня сомнительны, притом убедившись, сколь глубоко привязан к этому вроде б когда-то наугад избранному месту. Еще недавно обычная дневная прогулка обернулась опасным приключением. Надеюсь, тут все же виной мой упадок сил от зимней бескормицы, а не уже неизбывная старческая слабость. Осторожно, крепко цепляясь за каждый выступ, я спустился в долину, притом ощутил даже чувство важной победы, по крайней мере, над своей вдруг вернувшейся робостью. Мне прежде долина казалась почти совершенно плоской, теперь она сделалась волниста. Или недавнее (возможно, и давнее) землетрясение чуть исказило рельеф, или мне стали трудно даваться мельчайшие подъемы и спуски, которых раньше не замечал. Я шел мимо чуть перекошенных, вероятно по причине сбившейся вертикали, горок, будто раскачиваясь на волнах: вверх-вниз, вверх-вниз. И когда-то срезанный посох теперь мне был нужен не лишь для созданья образа, а служил действительной подмогой.

Дорога была пустынна, возможно, из-за раннего часа. Переваливаясь с холма на холм, я подошел к знакомой развилке. По левую руку вдали виднелся пафосный храм, который я когда-то сравнил с ресторанным омаром, поскольку под его жесткой скорлупой таилась мельчайшая малость, его душа, исток легенды – простодушная церковка, выстроенная незнамо кем, но с незапятнанной верой и неколебимой надеждой. В первый раз я застал этот храм горделивым, второй – чуть сконфуженным, теперь, будто опечаленным, потому как-то человечней, сквозь эти мертвые стены все-таки мерцала его живая сущность. Не знаю, отчего собор мне показался грустным, даже немного обиженным. Может быть, потому, что он годами бесполезно растрачивал пафос средь пустого пространства. Думаю, он выстроен все ж не из худших побуждений: броский, казалось, противоречащий его нутру иль ядру облик назначен привлечь внимание к той живой капельке, что была б в другом случае вовсе незаметна и не замечена. То есть с трезвым пониманием человеческой природы, падкой на эффекты, которое во мне так и не смогло вполне прижиться, одолев мое предвзятое, слишком требовательное, верней сказать, придирчивое отношение к миру. У меня даже мелькнула мысль навестить одинокий обиженный храм, несмотря на отвращенье к его аляповатому декору и неблаголепным фрескам, исполненным с тяжеловесным немецким педантизмом. Однако в моем нынешнем состоянии всякий шаг по волнистому рельефу для меня все ж некоторое испытание, а до храма было не рукой подать, и, главное, я был теперь не готов к встрече с трогательной церковкой, плененной помпезными стенами, которая мне могла послужить укором. Невольным, конечно, ибо ее создатель был чужд укорам, способный лишь к молчаливому призыву и собственному примеру.

После развилки дорога забирала вверх, так что мне приходилось время от времени делать остановки, чтоб перевести дыханье. Слева вдали мерцало зеленью живописное озеро. Химические стоки сделали его непригодным для купальщиков, притом наделили дивной красотой. Помню, как не раз я, отнюдь не созерцатель природы, с восторгом наблюдал закат: мешавшее зеленое с красным величавое погруженье солнца в проем меж двумя островками, побольше и поменьше. Великолепное зрелище, почти нереальное, будто вдохновенный вымысел большого художника, на которые недаром богат здешний край. И надо ж: озерцо как-то выпало из моей памяти наряду с другими изъятьями, обеднившими местный ландшафт, но теперь о себе напомнило. Дальше, хорошо мне известная, многократно хоженная, дорога, делает размашистый вираж, затем устремляясь прямиком к городским воротам. Мой пунктирный путь уже длился не один час, судя по солнцу, успевшему одолеть четвертушку своего полукруга. Пора бы уж показаться городскому холму с руинами княжеской цитадели на самой верхушке. Но дорога, сперва стекавшая под уклон в мелкую котловину, затем, устремившись вверх, обрывалась на горизонте. То ль нечто случилось со здешним пространством, то ль мое одряхлевшее тело (имею в виду слабеющее зренье и общую хилость, растягивающую пространство) тут внесло свои коррективы. У меня явилось дурное чувство, что путь может оказаться вечным. Я шел к людям, но так и не встретил ни единого. В том можно было заподозрить экивок моей памяти, вновь открытой проделкам бесенка-путаника, но я предпочел рациональное объяснение: в конце концов, может, это просто был выходной день, притом в несезон.

Но вот по правую руку все ж показалось хорошо знакомое строенье, моя память лишь чуть его подправила: замок, превращенный в постоялый двор, или же корчма, так стилизованная для туристов. Мне ль не узнать его, несмотря на абсолютный разрыв, меня отлучивший от былого? (Его представлял в виде зияющего пробела, где канули прежние годы, источенные мелкими обидами, бедами, провинностями, как и незначительными триумфами.) Именно здесь когда-то нотариус, похожий на гробовщика, мне пытался продать за кватроченто, кажется, тысяч в европейской валюте местную легенду. А позже, когда я, вернувшись, обнаружил свой парадизо как-то смеркшимся, будто потускневшим двойником того прежнего, что я счел в некоторой мере диалектикой, вместо веселого, всегда приветливого толстяка-хозяина меня встретила усатая мрачная тетка, его предполагаемая наследница. Я не подсчитывал лет, но, может статься, и та уже давным-давно померла, но, значит, оставив придорожную корчму в заботливых руках, судя по ее не обветшавшему за годы, а, наоборот, подновленному облику. Раньше я посещал его туристом-американцем, то есть лицом уважаемым, хотя вряд ли вызывавшим симпатию, а теперь заявлюсь попрошайкой. Я и опасался (не я целиком, а, пожалуй, только мой желудок), но и надеялся вдруг обрести совершенную радость из притчи, что мне когда-то поведал испанский сценарист. То есть что новый хозяин меня погонит пинками, выставит вон, как назойливого бродягу, отказав даже в корке хлеба. Но, честно говоря, на это была небольшая надежда, учитывая, как я говорил, прохладное, но твердое, воспитанное веками, доброхотство здешнего населения. Если и могут оскорбить, так лишь брезгливым выраженьем лица, что недостаточный повод для совершенной радости.

Могу сказать, что в этом кабачке я едва ль не обрел совершенную радость, хоть и вовсе иного рода. Там уже хозяйствовала не усатая матрона, а молодой парень, должно быть, ее сын, внук или правнук. Он не только не выгнал меня пинками, но принял как почетного долгожданного гостя. В пустом кабачке, со своей беременной, на последних уже сносях, супругой они только что не омыли мне ноги. Угостили щедро, и мой стосковавшийся по еде желудок не проявил разумной сдержанности, отчего сейчас резь в животе и частые позывы к оскорбительным для человека проявленьям нашей телесности. Оба мне лопотали нечто на своем музыкальном языке, но, видно, размякнув от непривычных тепла и сытости, я растерял даже и малую горстку мной выученных словечек. Но суть была и без слов понятна: не думаю, что эти люди, при всем их простодушии, меня и впрямь приняли за героя им наверняка с малолетства знакомой легенды, но я был все ж напоминаньем иль назиданьем, будто посланцем из иного, небудничного мира, где неуклонные законы бытия смягчены благодатью. Примерно так я ощутил их чувство, определить которое они сами навряд смогли бы. А уж я тем более: за годы иль века уединения отвыкнув от человеческих особей в их единичной индивидуальности, я лучше улавливал помыслы людских общностей, тем самым даже и прозревая их судьбы.

Эти приветливые люди, уверен, коль я проявил бы малейшую готовность, даже были б согласны навсегда мне предоставить кров и свою опеку. В том заключался некоторый соблазн, но именно для моего тела, пока все-таки не овладевшего душой и разумом. После как никогда остро пережитой зимы я получал какое-то животное удовольствие, притулившись возле камина, но даже и вообразить не мог, что воспользуюсь добротой хозяев, им жестоко отплатив за гостеприимство: такая невесть откуда обрушившаяся на них странность наверняка уничтожит, подорвет их уютный быт, даже если я буду себя вести тишайше, вроде ленивого кота, жиреющего на хозяйских хлебах. (Что за гадостная мысль!) Но главное, я ж понимал, что это будет с моей стороны дезертирством, жалкой капитуляцией, что перечеркнет всю мою жизнь от начала до конца, с ее детско-юношескими мечтами, бесполезно суетливой середкой, несчитаными годами вольных раздумий и чувствований, и нынешней, уже почти вызревшей готовностью к героическому служению.

Подозреваю, что мне оказавшая почет пара, меня отпустила даже с некоторым облегчением. Пусть я теперь и умялся до человеческого размера, уже неспособный, как было недавно, коснуться руками туч иль, вытянув ноги, ими упереться в горизонт, но все же отнюдь не пропал мой душевный переизбыток (куда ж ему деться?): вся громада вдохновенных фантазий и жизненных постижений, что вряд ли можно отличить одно от другого, непримененных (иль неприменимых) мечтаний, как и множество неосуществленных (может, и не осуществимых), но и не вовсе похороненных планов. Не скажу, чтоб то был тяжкий груз (душа, понятное дело, легче воздуха): я его представлял в образе каких-то нематериальных взвихрений, клубящихся вокруг меня ураганчиков, по неким собственным законам то налетавших порывами, то вдруг стихавших надолго. Чую, что, разгулявшись вовсю, такой ураган, способен опрокинуть вверх дном этот домик с его вековечным уютом. Короче говоря, я покинул его лишь только с небольшим сожалением и обратный путь одолел вполне бодро, сейчас не как инвалид, взлетев на свою вершину единым махом, притом что обильно нагруженный провизией, которой при небольшой емкости желудка мне хватит на долгое время.

Теперь сижу у своего очага, где братец Огонь с урчаньем и хрустом, словно оголодавши, как и я, пожирает сухие ветки. Сейчас вновь я переживаю чувство уюта, но куда возвышенней, чем недавно в придорожной корчме. Тут мне служит кровлей – небесная чаша полная звезд, краями образующая ниточки горизонта. Ни окон, ни дверей, но я чую выход за предел в любой точке пространства. Мой поход к людям мне показался удачным: убедился, что легенда не до конца умерла, а я оставался ее частью или пусть эпилогом. Под утро я легко ушел в сон, испытывая уже давно позабытое чувство удовлетворения, которое в давние годы мне было заменой счастью.

Запись № 14

Я блаженно задремал в этом незамысловатом, вполне земном чувстве, а проснувшись, испытал ощущенье полного краха, – уже не впервые событие меня застигало врасплох, тем посрамив мою предусмотрительность и предвиденье будущего. Стихия, когда-то себя обозначившая легким намеком, почти незаметным толчком, мелким сдвигом реальности, теперь разгулялась нешуточно. Земля подо мной кривилась и корчилась в судорогах, окрестные холмы устроили перепляс, осыпая дорогу и мелким щебнем, и крупными валунами (видно, муниципальная комиссия оказалась хоть, в отличие от меня, предусмотрительной, но недостаточно расторопной). Деревья, играя ветками, еще больше разгоняли ветер. Тревожно били все окрестные колокола, неблаголепно и невпопад, будто не волей звонарей, а просто мотаясь на своих брусьях.

Спросонья, я испытал панический страх, даже не страх, а именно ужас, будто в мир хлынули свирепые ночные виденья, стали правдой страшные сказки, чем нас пугали нянюшки, в которые мы давно разучились верить. Подобный ужас, щемящий, как иглой вонзающийся в мошонку, я испытывал только в детстве, когда приходилось сталкиваться с тошнотворной мертвечиной. Потом уже никогда, даже в дикие годы моего расцвета, когда пришлось не один раз стоять под револьвером. Но тогда-то я видел опасность и знал, за что мне грозит расплата, которую даже мог признать справедливой. Теперь же главное было в чувстве полной беспомощности. К тому ж и несправедливости: казалось, мир был отдан на волю случая или, скажем, бесам, как я думал, повелителям любой случайности. Это был стихийный бунт природы, но все ж я допускал, что человеческое к нему неким образом причастно (предположить ли нарушения экологии, о которых любят твердить газеты, или расплату за грехи) и, разумеется, будет причастно к его следствиям, – это уж доподлинно. Страшней было думать, что природа способна уничтожить весь мир походя, без гнева и явной цели. (Я предпочитал даже мысль, что так и не обновленный мир уже истлел внутри себя и готов рухнуть от любого толчка.) Но покамест казалось, будто силы разрушенья вырвались не только из-под людской, но и вообще чьей-то воли. Тут уж ничего не поделать, бессильны и ученье, и слово, и пример, уж не говоря о благом намеренье. Оставалось только ждать, когда природа, истратив свой гнев, сама собой понемногу утихомирится. Да еще и утихомирится ли, пока весь этот мир не разнесет в щепу, не развеет в нетях: как плоды всеобщего созидания, так и совокупных недальновидных злоумышлений?

Потом ужас как-то осел, хотя скала, надо мной нависшая подобьем рока, могла в любое мгновенье похоронить со мной вместе все вымышленные и выпестованные мною миры. Их бы я пожалел скорей, чем свою дряхлеющую плоть, – в очередной раз убедился, что не так уж привязан к жизни. Я слаб в описании ужаса, как и восторга, как и вообще бурных чувств, никогда не умел для них найти достойного слова, тем более что время, как уже бывало, сгустилось, словно опять все целиком вместилось в единственный миг. Я успел представить, как его ровная нить, будто на осциллографе, вдруг взметнулась гигантской зазубриной, упершейся в небеса, где сияло, подпрыгивая и мигая, иль, скорей, зияло гневное солнце, багровое, как воспаленный глаз. Я даже и не попытался его умилостивить, как делал почти ежедневно, напомнив о нашем с ним побратимстве, что теперь наверняка б звучало со льстивой неискренностью. Не знаю, сколько в реальном времени продолжалась эта воистину грозная свистопляска, явленье истинного гнева вовсе иного рода, чем бутафорская, театрализованная гроза средь величавых декораций, что я когда-то здесь пережил.

Дикое сотрясенье земли прервалось столь же нежданно, как наступило, будто расколов надвое взмывший до небес патетический миг. Напоследок подпрыгнули два раза каменные холмы, прощально звякнули окрестные колокола, и настала тишина, ненадежная, грозящая, как возможная пауза перед очередным буйством. Теперь я не доверяю здешней природе, что лишь красивая поросль (заваленная валунами долина, сейчас приобрела какую-то новую – дикую, реликтовую красоту) на раскаленном, всегда готовом проснуться вулкане. Я чуял, как вертикаль теперь еще больше накренилась, округа стала наклонна даже на глаз, угрожая и вовсе опрокинуться, смахнув нас с лица земли, как излишнюю для нее обузу. О своей судьбе я теперь не думал, меня больше заботил соседний городок, к которому я сохранил свою давнюю нежность, кто знает, может быть, он рухнул, как мною раньше перечисленные города. Ослабшим зреньем я теперь вглядывался в горизонт, там страшась углядеть отсвет пожарища. Горизонт был чист, хотя оттуда и доносились по ветру тревожные звуки сирены, не разобрать, пожарной, полицейской, но, возможно, это было только слуховой иллюзией, подобной звону в ушах. Вроде бы вот он, мой долгожданный патетический миг, сам настиг меня, свершилась наглядная катастрофа, которая либо так и не выпала скромнейшему пророку, либо его теперь поджидала. Что было делать? Вроде б ясней ясного: коль я такой уж доброхот, издавна полный благих намерений, то следовало, хоть ковыляя, хоть на карачках, поспешить к пострадавшим, чтоб им оказать какую ни на есть помощь: доставать людей из-под завалов и мало ли что еще, учитывая мой, хоть и полузабытый, медицинский навык. Но в этом порыве наверняка таилась и некая ложь, поскольку именно так поступить мне советовал искусительный подголосок, даже с некоторой горячностью. Но вдруг, осмелев, себя вовремя обнаружил мой практический разум, он, как ему положено, бдил и, казалось, после перенесенного ужаса сделался еще практичней. Он почему-то шепелявил и заикался, но понять-то его было возможно. «Что толку, – он вопрошал, – от тебя, каков ты нынче? Какая от тебя может быть польза? Отощавший, бессильный, ты будешь понапрасну вертеться под ногами у тех, кто может принести действительную помощь. Выйдет как раз противоположное намеренью, какое-то слишком убогое служенье, а верней сказать, его симуляция, – сам ведь однажды говорил, что не хочешь изображать ложного доброхота. Это ль тебе посулил отчаянно сгустившийся миг?»

Надо сказать, мой практический разум был и всегда склонен к критиканству: умел видеть любой изъян в действии или ж только намеренье, но редко подсказывал истинно разумный поступок. Можно сказать, он скорей расслаблял и отвращал, больше предусматривал, чем стимулировал. А моя мудрость, как я уже говорил, теперь почти онемела, но в ее молчанье угадывался намек на мое предстоящее служенье, которое ему виделось служеньем особого рода – никак и не силой, и не физической подмогой.

Я вдруг вспомнил мне оставленную пустую пропись. Может, это внезапно нахлынувшая гордыня, но я лишь укрепился в чувстве, что ни кому, как мне, предстояло ее заполнить какими могу словами (кажется, на это намекало многозначительное молчанье моей немногословной мудрости). Не скажу, что я это чувствовал своей обязанностью, скорей правом, как одного из соавторов легенды, а не беззаконно в нее вторгшегося иноземца. Не я нашел этот сюжет о бедном подвижнике, будто стремившемся расколдовать, сделать вновь живым этот мир, так скованный догмами, что стал хрупким, кристаллическим, а он меня сам отыскал со своими необходимыми подробностями, а также и умолчаньями, которые еще и поважнее. Он мне послужил необходимой подмогой, когда моя судьба, и будто судьба человечества, как шарик, зависла на ребре, еще не ведая, куда ему покатиться (уже сказал, что не подсчитывал здесь проведенные дни, но эта заминка с непредсказуемым исходом осталась неразрешенной; по крайнем мере, так мне кажется, когда-то нырнувшему в яму, где время стоит). Именно в такие вот томительные паузы, не столь уж редкие замиранья истории всегда и должно явиться мечте о чистосердечном Французике. Я ее подхватил будто из воздуха, выстрадал, коль можно сказать, со всех сторон обмечтал и вымечтал, приобрел с ним хотя б даже и пародийное сходство, низвел себя до нуля, чтобы так вырваться из рутинного коловращенья будней; пожертвовал всем, что имел, хотя это уж невеликая заслуга: мне еще прежде опостылело мое именье, как обязанность и обуза. Я теперь почувствовал, что мое намеренье, теперь до конца вызревшее, надо осуществить не медля, чтобы то не успело перезреть (знаю по себе, что перезревшие планы, загнив, отравляют душу, как любые гнойники губительны для здоровья).

В созревшем намеренье, я сейчас действовал только по наитию, даже не прислушиваясь к своим внутренним советчикам. Теперь я покидал насиженное место, уверенный, что уже не вернусь никогда, хотя, как и положено добросовестному автору, не представлял, каким точно финалом завершится иль разрешится мой роман. Оставаясь человеком привычки, я испытывал некоторую грусть, покидая освоенное место, тем более навсегда. К тому ж лишившись привычного, хорошо присмотренного ракурса, я боялся, что для меня вдруг да разверзнется хаос, то есть угожу во всегда распахнутые объятья демона-путаника. Даже, если предположить, что мое бденье на этой скале было лишь формой безумия, все-таки привычным, освоенным, а нормы я теперь уж наверняка себе не верну, – да ее б и отверг с презрением. Значит, ждет новое безумие в его непредсказуемом виде, с его уже другими виденьями, другой фантазией, обновленным воображением.

Уверенный, что поступаю, как должно, я тут искоренил все следы моего пребывания. Вовсе не заметал улики (к чему это?), а, скорей, чтоб не мучил соблазн сюда когда-нибудь возвратиться. Я видел свой окончательный разрыв с этим облюбованным местом. Свой шалашик, условное, но четко обозначенное, местопребыванье, я принес жертву братцу-огню. Вмиг от него осталось лишь только пепелище. Я уходил в мир налегке, в чем сюда и пришел, за исключеньем разве что посоха, мне теперь необходимого для ходьбы. Был бы рад стереть свои записи, чем пометил округу, но те въелись накрепко в небеса и камни, впрочем, вряд ли представляя интерес для кого-либо другого, да и ключик от шифра у меня затерялся.