Текст книги "Мечта о Французике"

Запись № 14

Теперь в комнате жарко. В честь единственного постояльца хозяин разжег камин. Видно, компенсация за скудное питание и отсутствие элементарных удобств, которые даже стыдно именовать такой брезгливой, довольно чувствительной личности, вроде меня. Впрямь настоящее Средневековье – камин, пара свечей в медных канделябрах. Не исключено, что тут берегут электричество. Бойко щелкают полешки, могучая балка потеет каплями влаги. Притих сверчок, таракан на стене будто замер в недоумении, слегка шевеля усиками. За окном темень, город уже стал не виден с моего предгорья. Лишь одна куцая звездочка зажглась на верхушке собора. Теперь мне б чувствовать боль, отчаянье, досаду, но взамен – самому непонятное умиротворение.

Уже часа два, как я вернулся с прогулки. Городок, и прежде немноголюдный, сейчас словно вымер – то ль пронеслось чумное поветрие, то ль он вновь ожидает нашествия варваров. Редкие прохожие меня провожали подозрительным взглядом, а иные просто шарахались. Старинный город, мне предстал еще больше покоцанный временем, чем это виделось раньше. И без того хилая туристическая инфраструктура рухнула до конца: оказались закрыты сувенирные лавочки, трактирчики, пивные; были заперты и городские часовни. Ослепли дома, теперь отгородившись от бесприютной улицы глухими ставнями из почерневшего за века, подплесневевшего дерева. Что ж тут необычного? Ясное дело: не сезон так не сезон. Но мне-то издалека здешний край казался страной вечного лета. Себя утешал, что реальность куда как богаче любых наших фантазий и ее возможности необъятны. Впрочем, так и есть.

К тому ж город будто осип: вместо путеводных мелодий (может, здесь виноват не город, а изменился я сам, с ним потеряв единую тональность) мне слышался какой-то навязчивый шелест. Непонятно, откуда шел звук. Казалось, что отовсюду: шелестели кровли домов, городские стены, храмы и часовенки, сама уложенная наверняка еще этрусками булыжная мостовая. Думаю, ветер тут приобрел этот шелестящий звук, хоть и не музыкальный, но, в общем-то, в духе здешней потрепанной романтики. Был уверен, что знаю городок наизусть, улицы – наперечет. Сразу нашел центральную площадь; там теперь смотрелся еще угрюмей отсыревший бюст борца за национальную независимость. Оттуда, помню, всего-то пару сотен шагов до назначенного к продаже особнячка, где мог родиться или родился Французик. До сих пор не могу понять, как сумел заплутаться в немногочисленных улочках городского центра, который весь-то – с пятачок. Осипший город меня будто сам путал, каждый переулок норовил бесцельно упереться в городскую стену, – прежде не замечал, что здесь сплошные тупики. И как назло, никого прохожих, чтоб узнать дорогу. Надо сказать, дом Французика отличался от всех других лишь только медной табличкой «Охраняется городской общиной» да еще резной дверью с порхающими детишками: амурчиками? ангелами? Резных дверей с подобным же орнаментом оказалось в городке немало, – я просто не обращал внимания, – а вот памятной таблички не обнаружил теперь ни единой.

Оркестр в моей голове вновь заиграл, перекрывая звуком городской шелест, но теперь обеднел инструментами: ни органа, ни клавесина, ни колокольного боя, зато прибавилась свирель. Средь обновленного попурри я искал лейтмотив Французика, хотя б разорванный и в другой тональности. Подчас мне казалось, его уловил, но тот ускользал в ему чужие звучанья. Вот тебе и путеводная нить! Но я все ж отыскал нужный мне переулок. Дом был одним из многих, в два этажа, с ангелическо-цветочным орнаментом и уже без охранной таблички, но я узнал деревянную сараюшку рядом, видно, единственную в городе, – мне, по крайней мере, такие больше не попадались. Дом Французика, назначенный к продаже, был теперь, наверное, продан. Тогда все понятно: к чему новым хозяевам мемориальная табличка, лишь привлекающая праздное любопытство? Все-таки жаль, что его тогда не купил из какой-то, душевной робости. Даже трудно объяснить, чего именно я робел. Слишком, что ль, ко многому обязывает, если б я поселился в самой, можно сказать, сердцевине легенды. Вовсе другой масштаб жизни, несоразмерный моей посредственности. Но я мог бы себя считать временным владельцем (вспомнил юридическую уловку церковников), хранящим это жилье до прихода истинного – бывшего, будущего или только возможного. И тогда б дом Французика уж точно не попал в неизвестно чьи, но, судя по всему, равнодушные руки.

Замкнутый ставням, как и другие, дом выглядел неприступно. Мне и в голову не пришло постучать в дверь, о чем-то расспросить его новых хозяев. Но громко пропел: «Французик, Французик», тем пытаясь привлечь внимание прежде словоохотливых соседей. Тишь в соседнем домике, который теперь мне показался нежилым. Наудачу дернул дверь сарая, та оказалась незапертой. Лучше б этого не делал. Бывший аккуратно выбеленный декоративный хлев, с кем-то заботливо уложенными сеном яслями, будто готовыми принять младенца иль еще хранящим младенческое тепло, был теперь осквернен и опоганен. Загажен в самом прямом смысле. Раньше пропахший сеном, свежей древесной стружкой напополам с цветочным благоуханием, он теперь смердел экскрементами. Тут я слишком элегантно выразился: попросту говном воняло. Видно, при отсутствии в городе публичных сортиров, что я и в тот раз отметил, сарай использовали по этому назначению. Были злобно изрублены в щепу переборки меж стойлами. И хуже всего, казалось, безвозвратно погибла древняя фреска, которая тогда сохраняла выразительные людские абрисы. Сейчас на ней не только было не угадать женственного светлого пятнышка, что я, может, и выдумал, но и от благоговейной фигурки в ее нижнем углу остался лишь контур руки в непонятном жесте: творящем крестное знаменье? благословляющем? себя защищающем от какой-то напасти?

Не иначе как обычное для этих мест нашествие варваров, чему свидетельство – поруганные стены с выскобленными надписями на варварских языках. Там раньше были еще и черно-белые снимки. Сейчас разглядываю подобранный на полу фотографический обрывок с отпечатком ребристой подошвы: собственно, от изображенья там ничего не осталось, один только глаз, глядящий на мир с укором. Когда я уже уходил, из соседнего домика, казавшегося нежилым, донесся тихий звук. Мне послышалось нечто вроде «оралонтано». Слово непонятное, видно, не имеющее отношения к медицине. Когда я с вопросительной интонацией его назвал моему хозяину, тот, махнув рукой вдаль, меня удивил, впервые обнаружив знакомство с пиджином: «хи нав фарвей», – перевел он значение. Сразу ведь я почувствовал, что этот парень себе на уме, со мной хитрит или, по крайней мере, не до конца искрен.

Ну и что мне теперь делать? Страдать за обгаженную легенду? Рвать на голове остатки волос? Восклицать на латыни «о темпора!» или по-нашенски «во дожили!»? Насчет людского несовершенства я давно уже в курсе. Знаю, что люди способны на еще куда большую гнусь. Сам наблюдал, как в эпоху перемен, то есть вольного этического творчества (совсем как о том мечтают продвинутые умы: см. запись № 8), не только дворовые шпанята, но и почтенные завлабы, прежние друзья, с которыми в годы безвременья на кухнях «брался за руки», становились не только циничным ворьем, но подчас и убийцами. Да и сам-то я был хорош, хотя что-то мешало совсем бросить вожжи, бесшабашно пуститься во все тяжкие. Тут сказались, наверно, воспитание и молитвы моей набожной бабушки. Крови на мне нет; разве что замарался, не раз пожимая уже ставшие преступными руки, – причем не поморщившись. Мне ль теперь кого-либо судить? Да и сам же я пророчил Французику подобную диалектику. Только не ожидал, что она мне предстанет в такой откровенной мерзости.

Оскорблен ли этим скромный Французик, уж точно неспособный никого осудить и не чуравшийся физической грязи? Мне только сейчас, именно в эту секунду, припомнилась та легенда о нем, которую мой испанец назвал главной, проникновеннейшей. Французик мечтал, что монастырский сторож его, как надоедливого бродягу, прогонит с бранью от ворот, от тепла и уюта, в студеную зимнюю ночь, – тогда ему и будет совершенная радость. Сарайчик, где он родился иль приуготовленный для его рождения, подвергся подобному же поруганью. Ну так и буду верить, что Французик, наблюдая жизнь из своего нынешнего далека, теперь испытывает совершенную радость… На том и закончу. Уже клонит ко сну, и окончательно смерклась последняя, едва мерцавшая, звездочка на самой верхушке собора.

Запись № 15

Новое утро. В комнате опять прохладно, догорел камин, уголья подернулись пеплом. Слегка поросли быльем и мои воспоминанья о вчерашнем дне. Теперь у меня чувство, что пережил не трагедию, даже не драму, а приобрел полезный жизненный опыт с философским подтекстом. Сижу в шатком креслице, внимательно, даже с недоверием, разглядывая свои руки, ноги, раздавшийся в последнее время живот. Зеркала в номере нет, но, может, и к лучшему здесь отсутствие лживого стекла, где таится наша личина, всегда готовая предстать к нашим услугам. Испытываю очередную волну отчуждения от себя самого, когда выражение «сам не свой» звучит в прямом смысле. Но теперь отчуждение особого рода. Кажется, что я очутился в литературе. Слышал много раз, что писательство – роковое занятие, но это считал мистификацией, приписывал гордыне состоявшихся, а чаще не состоявшихся творцов. Ныне же почувствовал, что литература, даже третьестепенная, вроде моей, обладает волшебными свойствами. Знал бы, не связывался с дневником, а теперь от него не отвяжешься, ибо мы с ним проросли один в другого: как он без меня немыслим, так и я без него лишь неполноценный человеческий посрёбыш.

Уже сам теперь не разберусь, где жизнь, где литература. Время жизни упрямей и настойчивей, не столь богато виртуалами и не путает глагольные времена. Может быть, став сочинителем, я подменил свою жизнь повестью о Французике, навеянной меня пленившей легендой? Это к тому ж интуитивная психогигиена: стремленье заменить неприглядное чем-то возвышенным. Дневник мой довольно честен, но там все-таки много мелких отличий от жизни – замен того на это, непроизвольных изъятий. Иногда тут причина в литературной беспомощности, но чаще – подспудная хитрость. В результате себя теперь чувствую, что ль, в параллельном мире – персонажем мною же сочиненной повести или, может, романа (недосуг разбираться в литературных жанрах), вдруг потерявшего сюжетную нить. Это чувство настолько сильное, что теперь себя разглядываю по частям, чтоб до конца убедиться в своем телесном существовании. Ну, допустим, я персонаж, но ведь одновременно и автор. Значит, хватит творческого усилия, чтобы повернуть сюжет в нужную мне сторону? Но здесь требуется вовсе другая творческая мощь и, конечно, твердое понятие, какая из сторон нужная. Неумелый автор всегда подчинен инерции стиля, во власти неких тайных завязок письма, – короче говоря, ему не под силу его победить, письмо целиком над ним властвует. С рождавшимся текстом так же трудно сладить, как себе придумать другую судьбу взамен предначертанной.

Просмотрел последний абзац. Какой-то сумбур мысли, но со здравым зерном. Пожалуй, только одно серьезное противоречие. Да, сейчас признаю, что литература воистину роковое занятие, как и ее герой, будь он даже одновременно и автором, ведомым неотвратным роком, его влекущем к погибели, но и над любой человеческой жизнью разве не довлеет гибельный рок? Ведь сам я глумился над профессиональными мудрецами за их упорное нежеланье признать человеческую трагедию. Но, сделавшись писакой, я убедился, что литература еще магичней музыки. Слов-то поболе, чем нот, и правила их сочетанья не так строги, пусть даже мы сплошь пользуемся чужой мыслью и ступаем уже кем-то проторенными путями, но все ж и самим доступно проторить какую-нибудь, хотя б узенькую, тропку средь плодотворного бездорожья нашего великого, могучего, а главное, свободного.

Листаю прихваченный на перроне телефонный справочник. Среди здешних пяти-шести гостиниц не нашел названия горного хостела. Предположим, он был нелегальным или, сменив профиль, теперь изъят из абонентского справочника. Проглядываю список частных абонентов. Я не полюбопытствовал узнать ни фамилию хозяйки, ни тем более повара, а имя у нее тут, наверно, самое ходовое. Сплошные тезки: восемьдесят четыре женщины с тем же именем. А, вот и еще две! Всех обзвонить? Но, учитывая здешние консервативные нравы, прилично ли будет тревожить наверняка почтенных дам иль благонравных девиц, да и на каком языке к ним обращусь? Валлонский повар носил французское имя, но и у него нашлось целых четыре тезки. Тут обзвонил бы сразу всех абонентов – благо их немного, – если б сознательно не отказался от нынешних, слишком прытких, средств связи, оставив дома опостылевший мобильник: уместен ли он в Эдеме? О боже, а это что такое?.. Мистика?.. Галлюцинация?.. Скорей, надеюсь, крутой поворот своевольного, вырвавшегося из-под моей власти, сюжета. На самой последней странице, большими буквами значилось: Французик. Именно так – безо всякой фамилии, просто «Французик» и вокруг него аляповатая виньетка. Что ль, ему позвонить, атакуя в лоб ускользавшую тайну? Признаться, к этому не готов, тут надо еще подумать, собраться с духом, решиться. А то сюжет, который теперь будто поперхнулся, рванув с места, неведомо куда заведет. Отсутствие под рукой телефона как раз нужная отсрочка. Думаю, гостиница, словно медлившая в Средневековье, все-таки не лишена телефонной связи, но я видел в окно, как рано утром наш хозяин покатил незнамо куда на своем убитом армейском джипе, а горничная всегда приходит не раньше полудня.

Ладонью протер запотевшее стекло. В углу окна виднеется горный склон, покрытый изморозью, сделались белесыми городские черепичные кровли. Эта местность, такая нежная летом, теперь вся как будто заледенела, но под ледяной коркой, в отличие от мной покинутой городской окраины, мне чудится биенье не уничтоженной до конца, но притаившейся жизни. Опять разгулялись в опустелом доме звучанья и шорохи, здесь шелестящий ветер сквозит из-под рассохшейся двери. Жду прилива творческих сил, чтоб наконец двинуть сюжет, который мне будто подмигивает, манит в различные стороны. Где-то читал, что художник, обязан уметь выдерживать паузу, снести ее. То есть, выходит, уменье смолчать необходимая принадлежность любого таланта. А если пауза длиной во всю жизнь, что это значит – переизбыток или недостаток таланта? Но я в любом случае тут ни при чем. Допустим, талант невозможен без пауз, но вполне возможны паузы без таланта. Оттого они не меньше мучительны. Особенно для меня. Здесь требуется терпение, а я, увы, напрочь лишен этой христианской добродетели. Уже, по-моему, написал, что плохо умею проживать время.

В опустелом городе за окном вдруг родился новый звук, непохожий на зуденье осипшего ветра. Странный и ритмичный, он, что ль, напоминал общую молитву иль какое-то славословие. Заинтригованный, я попытался открыть окно, затем другое. Не удалось: скорей всего, заколочены неприметными гвоздиками. Но ритмичный звук приближался. Из-за угла, откуда-то из предгорья, показалась торжественная процессия. Именно что торжественная, едва ли не торжествующая. Несмотря на холод, все были одеты в грубоматерчатые балахоны, подобные тому, что носил Французик. Он словно размножился: вместо одного теперь небольшая толпа. И все ж один главенствовал: на подставке, носилках, постаменте, – не знаю уж, как назвать, – над толпой возвышался мной было потерянный, скромнейший пророк. Но не живьем, а кукла, да, раскрашенная кукла, то ль из папье-маше, то ль гипсовая. Короче говоря, тут главенствовал его муляж, в точь похожий на восковую персону, что я когда-то видел в музее. Как и там, в нем все ж оставалось тепло. Со своего постамента он глядел чуть растерянно, смущенно улыбаясь, равнодушный к любым славословиям. И это, что ли, морок? Или некая заманка сюжета? Тогда было б расточительно упустить его. Себе никогда не прощу, коль это шествие так и пройдет мимо. Отложив блокнот, сейчас помчусь на улицу, чтобы все увидеть вблизи. А глядишь, увлеченный сюжетом, и присоединюсь к толпе, подхватив заунывное пенье.

Запись № 16

Вечереет. Сижу перед допотопным компьютером, медлительным, как бронтозавр. В гостинице нашелся не только телефон, но и вот это чудовище с монитором во весь стол, предоставленное в мое распоряжение. А процессия? Заманчивый сюжет ускользнул. Она будто растворилась в воздухе вместе со своим торжественным речитативом. Казалось, одна минута, чтоб мне надеть свитер и зашнуровать ботинки, но улица оказалась уже пуста. Свернули за угол? Я выглянул за все четыре угла по краям маленькой площади, но были пустынны и окрестные улицы. А пафосный напев теперь смешался с городскими звуками до почти полной неразличимости. Ну и что дальше – догонять, бежать вслед галопом в своем тонком свитерке, рискуя воспалением легких? Хоть знать бы в какую сторону, но, главное, быть бы уверенным, что это не обман зрения и слуха, не какая-то подозрительная, малодостоверная помесь литературы с жизнью. Но теперь все почти разъяснилось. Когда я хозяину пальцами изобразил шествие, а также воспроизвел, как вышло, торжествующее песнопенье, он, кивнув, произнес: «Ла феста аннуале», что мой электронный мастодонт перевел как «ежегодный праздник». Выходит, это празднество в честь Французика, хотя и совсем малолюдное, в отличие от шахматной битвы за независимость, что я наблюдал с горы. Можно понять: зима – не лето. Кому охота бродить по городу в продуваемых ветром накидухах из мешковины и сандалиях на босу ногу? Но я вдруг заподозрил, что это чисто формальное торжество, не от души, а, так сказать, протокольное, чествованье приметного земляка в городе, которому особо нечем похвастаться. Иначе позволил бы муниципалитет так загадить мемориальный сарайчик? Если Французик лишь только грядет, не уверен, что здесь уповают на его рождение, которое наконец выпихнет городок из дремотного Средневековья, его отдав на распыл шалеющей современности.

Остаток дня я провел без видимой пользы, но не бесцельно. Не стал тревожить девиц и домохозяек, но возможному кулинару позвонил по всем четырем номерам. Один не ответил вовсе. По другому, после того как я назвал свое имя и пропел мелодичное название хостела, мужской голос ответил кратко: что-то вроде бр-пр, и сразу гудки, – кажется, меня попросту послали, наверно, приняв за шутника. Женский голос по третьему был чуть ласковей, но сообщил на ломаном инглише, что абонент отсутствует, а я постеснялся спросить, вышел ли он на минуту за хлебом, с ней расстался навек иль вообще – кто знает? – пропал без вести. Интересней других оказался четвертый номер. Там работал автоответчик, который после гудка хрипло залопотал, мне показалось, те самые напевные строки то ль Брессанса, то ль неведомого провансальского трубадура, что валлон нам вдохновенно декламировал на вечереющем горном склоне, в ту пору, когда я тут был счастлив. Значит, все-таки оставалась надежда.

Потом, отважившись, я набрал телефон Французика. Мне ответила секретарша, так и представилась. От растерянности я брякнул впрямую: «Синьорина, могу ли поговорить?..» Девушка, хихикнув, ответила на вполне сносном английском, но мне хорошо знакомое: «He is faraway now, – и добавила: – And now there is nobody here». Затем пояснила на местном: «Ла феста аннуале». Тут уже я сам повесил трубку. Ясно, что какая-нибудь контора вроде фестивального оргкомитета или Общества друзей Французика. То есть одна из проклинаемых мной и наверняка чуждых ему институций, норовящих извратить любой порыв чистосердечия. Пыльный запах бюрократии мне еще гаже, чем откровенная вонь экскрементов. И правильно, что я не помчался вслед не живому, а восковому иль гипсовому Французику.

Сейчас терзаю древний комп, или, скорей, он терзает меня. Чудит вовсю, показывает свой маразматический норов, как, помню, мой зажившийся на свете, девяностолетний прадедушка. Сперва глянул свою почту. Испанец молчит, будто сгинувший средь теперь посуровевших здешних долин. Но вот хокку от плодовитой японки: «Ты теперь далеко: / Теперь для меня / Только слух и предание». Между прочим, и она употребила это навязчивое «faraway». Ее стишки удивительным образом всегда впопад. Вряд ли тут мистическая связь, скорей одинаковый настрой души. Надо б наконец ей как-то ответить. Но имеет смысл тоже поэтически, а к стихам я бездарен, наверно, в силу генетики. Попытался сложить хокку, но меня не хватило даже на эти три строчки. Хотя столь компактный жанр, не исключу, наиболее труден.

Электронный бронтозавр хамит и глючит. Пытаюсь найти сайт горного хостела, а он мне взамен подсовывает рекламу прокладок, памперсов и даже интим-услуг. Внутренняя разлаженность его делает словно одушевленным. Однако что на прежнем сайте горной гостинички теперь находилась реклама праздничных фейерверков, шутих, бенгальских огней и других огненных игрищ, это наверняка не ехидство этой машинки, а некий подвох самой жизни, ее ирония или, может быть, какая-то подсказка. А возможно, просто одна из бойких рифм существования, которые наверняка не стоит переоценивать. Когда ж я задал в гугле поиск Французика, ветеран научно-технического прогресса охнул, крякнул, всхлипнул и его экран безнадежно угас. Ну и черт с ним! Уже писал, – кажется, и многократно, – что не доверяю современной технике. Ждет неприятный разговор с хозяином. Откупиться недорого: пускай себе купит что-нибудь поновее. Но, возможно, этот склеротический прадедушка ему дорог как память.

Можно было б сказать, что сегодня день сплошных неудач. Но не отсек ли он тупиковые сюжеты? И вообще, коль отыскиваешь общий смысл бытия иль, скажем, его краеугольные закономерности, нелепо уповать на удачу, какой-то счастливый случай. Опять гордыня! Уж больно я высоко взлетел на своих бумажных крыльях. Общий смысл? Похоже, я растерял даже и частные. Себе кажусь, если не Дон Кихотом, то хотя б Санчо Пансой, а на недобрый взгляд со стороны могу видеться затравленным зверьком, в любом шорохе готовым почуять угрозу или надежду. Но и это будет неверно. Я сюда возвратился, чтоб себе возвратить то ясное чувство, в свете которого даже совсем непонятное делается понятней. Уповал на благодать, которая дается даром, но ведь вольна – кому преподносится, кому нет. И конечно, нельзя ее поторапливать, требуется терпенье, коего у меня очень малый запас. Я уже испытал здесь разочарования, но взамен прежнего унынья теперь чувствую бодрость. Как ни обгаживай его память, дух Французика тут все ж доносится из его «фарвей».

Притихший город за окном вдруг оживился. Взлетевшая ввысь ракета подкрасила мою тень сиреневым. Поднялась невысоко и, будто поколебавшись в небе, начала падать вниз, оставив дымный след. Лениво рассыпалась небогатая шутиха. Ах да, сегодня же праздник. Но какой-то вялый. Ничего общего с роскошным файер-шоу, которое на прощанье мне закатил наш мусульманин. Жизнь рифмуется, но тут не рифма, а приблизительное созвучие. Как это у меня часто бывает.